День: 18.08.2004

………………………………….
Гуашь, бумага, написана несколько раньше.

………………………………
Гуашь, написана чуть позже. Пейзаж почти без неба, если не считать небольшой уголок.

………………………………..
Это было окно на Оку, за ней заповедник, лес до самого горизонта. Лучшая квартира в моей жизни, в ней у меня писались рассказы. Потом дом объявили аварийным, и меня выселили. Новая квартира считалась комфортней, но я в течение двух лет ничего написать в ней не сумел.

……………………………………..
Бумага, гуашь, ~20 см
Читать нужно » на горЕ».
Самое начало живописи. Лет через пять после этих картинок у меня была первая выставка. Там были работы несколько более умелые… 🙂
Мне писали в книгу отзывов — «и вам не стыдно ЭТО показывать?..»
Не-а, я гордился своими работами.
— Вы же образованный человек… — мне говорили.
Ну, и что? Может я снежный человек по натуре?
Время показало, что у меня все было отдельно, на своих полочках. Считается, признак болезни…
Тогда мне начали писать:
— Художник, Вы больны…»
Этот гестбук сохранился у меня. С тех пор я гестбуки не люблю, пусть подходят и в лицо ставят диагнозы. Не подходили почему-то…
А другие говорили — «зачем Вам учиться, Вы все испортите…»
Это более серьезные голоса.
Но мне хотелось куда-нибудь еще, а искусственно культивировать что-то и задерживаться казалось странным — потакать даже самой умной публике все-таки позорное дело.
Лучшие из ранних работ собраны здесь:
http://www.periscope.ru/gallery/bors2/frameb.htm

………………………………………
Один из ранних автопортретов. Не самолюбование :-), просто я учился рисовать, копируя голландцев… и перед зеркалом; с другой натурой у меня было не густо 🙂
Со временем я чему-то научился, но по-прежнему считаю этот портрет хорошим. Зрители, наверное, уже привыкли к тому, что я все свои работы люблю… которые оставил в живых 🙂
Но не в этом вовсе уникальность. Этот портрет сделан в технике, про которую я до сих пор не слышал. У меня была толь, картон, наверное, пропитанный какой-то смолой. И я обнаружил, что при нанесении на поверхность чистого скипидара, из основы выделяется какой-то желтоватый пигмент. Так скипидаром я написал довольно много картинок, и не от любви к экстравагантности: это напоминало мне технику старых мастеров, писавших на темном грунте, они сначала высвечивали светлые места свинцовыми белилами, давали просохнуть, а потом лессировали — писали по белилам прозрачными масляными красками. Поскольку моя пропись уже была желтоватой, то мне показалось, что и так интересно, и я на этом заканчивал картинку. Они почти монохромны. За двадцать примерно лет никаких изменений, видимо такая живопись достаточно стабильна.
Вот такой курьез был.

/////////////////////////////////

(вот эта улица, вот этот дом… Таллин, Тобиасе 2)

Небольшие старенькие тексты. Я иногда повторяю, не потому, что забыл, а просто по своему настроению. На всякое настроение новых картинок и рассказов не наберешь 🙁
…………………………………
З А Б Ы Т Ы Е Л И Ц А.

НАШ ДИРЕКТОР
Он мог бы стать кем угодно — викингом северных морей и охотником на тигров, а стал директором школы и учителем истории. Всему виной нога, так нам казалось — он был ранен на войне и нога не гнулась в колене. Невозможно было представить, что он был солдатом и кто-то ему мог приказывать. А он мог бы приказать всем, своим властным сиплым голосом, легко перекрывающим любой шум. Он был всегда в светлосером костюме — и серые глаза, светлое лицо, большие белые руки… Везде мы слышали стук его ноги, он появлялся — все стихали. Он сразу находил озорника и долго смотрел на него с высоты своего роста, как на гнусное насекомое: «Ко мне! — в кабинет…»
Он рассказывал нам, как возникали и гибли империи. Мы слушали его как завороженные — он умел словами рисовать картины.
«Они шли лавиной, все сметая на своем пути…» — он говорил это с особой силой, глаза его загорались, он начинал ходить крупными шагами, слегка припадая на раненую ногу, как тигр… он мог бы раскрошить наши парты и выкинуть их в коридор… Потом он сдерживался, руки за спину мертвой хваткой, и говорил: «Приступим к опросу» — садился и долго водил длинным пальцем по списку — и все замирали…
Перед праздниками он обходил классы. Сначала распахивалась дверь и показывалась его нога, потом, на страшной высоте — большой белый нос и его крупное лицо, а затем и вся огромная фигура тридцатилетнего силача. Он останавливался и говорил веско: «Завтра праздник, наш праздник… кто не с нами, тот против нас…» Надо было идти на демонстрацию. Он шел впереди, всем улыбаясь, огромный, красивый — и мы за ним, в коротеньких штанишках, с букетиками искусственных цветов… Он назначал наших пионерских вождей, и мы поднимали руки. Он принимал нас в комсомол, хотя сидел при этом как гость, в углу комнаты, положив обе руки на больное колено, но все знали, что он принимает. Он спрашивал всегда: «Почему комсомол не партия?» — и услышав ответ — «потому что двух партий быть не может…» — крупно кивал головой и говорил — «это наш человек, наш…»
Он не старел, и потом, через десять лет, я увидел его на улице — и дрогнул, повернулся и стал рассматривать витрину, и он, конечно, не узнал меня. Я не был в школе потом ни разу, потому что уверен — он там, и снова будет смотреть своими немигающими глазами, и снова я услышу его медленный сиплый голос:
— В кабинет — ко мне!…
………………….

ВЫСОКОЕ НУТРО

Наша учительница литературы всегда хвалила меня. Она закатывала глаза: «У вас такое красивое и высокое нутро». Я писал ей сочинения о гордом человеке, который идет к немыслимым вершинам, немного из Горького, немного из Ницше, которого читал тайком. В классе я был первым. Второй ученик, Эдик К., писал о конкретном человеке, коммунисте, воине и строителе, и не понимал, почему чаще хвалят меня, а не его. Я тоже этого не понимал, и до сих пор считаю, что он заслуживал похвалы больше, чем я… Учительницу звали Полина. У нее, конечно, было отчество, но я не запомнил его. У нее были такие глаза, как будто она только что плакала — блестящие и окружены красноватой каемкой. Она не ходила, а кралась по коридору, а говорила вкрадчиво и льстиво, каким-то полузадушенным голосом. Почему ей нравились мои сочинения — не могу понять. Я думаю, что никто этого не понимал. Иногда ей досаждали болтуны и шалопаи, которым не было дела до высокой литературы. Она подкрадывалась к ним и говорила ласково, советовала: «Вы еще сюда, вот сюда, свои носки грязные повесьте…» Ее слова как-то задевали, даже непонятно почему… и причем тут носки?.. Она оживлялась: «Тогда кальсоны, обязательно кальсоны…» И отходила. Нас с Эдиком она любила. У меня, правда, нутро было выше, но у Эдика слог не хуже, и он помнил огромное количество цитат. И она иногда не знала даже, кто из нас лучше, и хвалила обоих. Тем временем остальные могли заниматься своими делами, никто нам не завидовал, и даже нас ценили, потому что мы отвлекали ее. Однажды мы болели оба, и это было просто бедствие, зато когда мы появились, все были нам рады…
Прошли годы. Ни одного слова из уроков этих не помню, а вот про высокое нутро и кальсоны — никогда не забуду. Да, Полина…
……………………….

МИР ВЕЛИК

Мы давно уже свернули с шумной улицы и шли маленькими спящими переулками. Здесь лежал чистый непримятый снег. Наконец, стали спускаться в подвал. В нем было сыро и тихо, и непохоже, чтобы здесь жили. В окошко светил фонарь с другой стороны улицы, он освещал старую мебель, какие-то ржавые трубы и колеса. Справа увидели желтый свет узкой полоской, и пошли туда. Там оказалась комната, посредине стоял круглый стол, заваленный грязной посудой, бутылками, тут же лежали книги. Вошел невысокий человек в телогрейке и вязаной лыжной шапочке — это и был художник. Мы поговорили немного, потом он встал, придвинул стул к стене и принялся ставить на стул картины, одну за другой, немного ждал каждый раз, наклонив голову, снимал и ставил следующую… Здесь были уголки старого города, простые предметы, и когда-то увиденные люди, и то, что он запомнил с детства… и красные трамваи… Картины появлялись из всех углов, ярко вспыхивали то красным, то желтым — и исчезали в темноте. Здесь были обрывы и откосы, с уголком сурового неба наверху, а под откосом груды старых вещей, посуда, осколки и обломки, драгоценные и милые ему… и старые стулья… и вещи эти лежали, и кружились в воздухе, и медленно падали… И в жизни его все, все катилось под откос — и все начиналось снова — он уезжал. Он никому не хотел угождать, и делал все честно, как умел, изо всех сил — это было видно.
«Надо делать свое,— он говорил упрямо,— и здесь, и там — везде… но здесь я — в подвале, а там — весь мир, и он велик…».
На мольберте стоял незаконченный этюд с двумя яблоками…
Он проводил нас на улицу. Шел крупный снег и ступеньки в подвал совсем замело.
Он будет также работать и там, почти не выходя из дома, только иногда — в лавочку, или на угол — сигареты купить. И люди, которые привели меня к нему — скоро и они разъедутся кто куда… Ну и что ж, ну и что ж… Мир открыт и велик, велик!