Месяц: Июль 2004

ЧИТАТЕЛЯМ ЖЖ, как я понял, не нужно что-то длинное, они раздражаются и устают. Надо показать кусочек, а все остальное спрятать подальше. В этом деликатность ЖЖ — не заполнять собой главное, для чего ЖЖ существует — френленту. Дело святое — общение, дай пообщаться людям, не выпячивай себя!
Наверное, это правильно и справедливо… но сталкивается с подходом, от которого я отказаться не в силах. Местечко в ЖЖ — это сайт, альманах, журнал, а иначе я теряю интерес. Поэтому я не обижусь, если меня за излишнее многословие попросят из френдов — что поделаешь, я понимаю… Но отказаться от своего подхода не смогу.
Но каждый нефренд тоже может зайти, дверь открыта всем.
…………..
Перед Вами кусочек повести «Остров». Старик не может найти свой дом среди трех домов. В кармане у него непонятный ему чужой ключ. А вообще, это история уязвленной совести. О небольшом по времени событии, которое изменило всю жизнь.
…………………………….
«Остров» напечатан в журнале «Крещатик» номер 21 и в моей книге «ПОВЕСТИ», которую я еще не распространял, только начну вот.
(наиболее правильный текст — в книге «Повести», но и там есть места, которые я подредактировал бы… если б имел такую привычку)
………….
……………

10. КЛЮЧ.

1.

… Когда им совсем плохо, они говорят – нет, нет, нет, это временные неудобства, настоящая жизнь не здесь, не здесь, и поскольку тело предает их в первую очередь, тут же выдумывают байки, что ТАМ им тело не нужно, жизнь там вечная и бестелесная… Чего не придумаешь от большого страха. Сами отодвинулись от жизни, а теперь страшатся. Неправда это, останется – трава!..

А ключа-то нет…

Верно говорят, допрыгался! Обычно, вернувшись в свой треугольник, я тут же проверяю — где ключ? А сегодня заболтался, наконец, спохватился, смотрю, нет ключа! Куда делся…

Так не бывает. Единственное, что не может пропасть, это ключ.

Если есть ключ, то и дверь к нему найдется.

Выходя из дома я бережно запираю дверь, и чтобы поверить в этот факт, событие, основу надежности, совершаю несколько известных мне одному действий. Они странны, бессмысленны и обязательны, их невозможно объяснить, истолковать, и потому, совершив их правильно, я буду помнить, что вот – было, и тут же вспомню про ключ, вокруг которого все и совершается. Они сильны, эти движения, запоминаются даже среди ежедневных поступков; мелочный идиотизм выживания трудно чем-то перебить, кроме чистокровной бессмыслицы. В результате ежедневные глупости скукоживаются и выпадают, стираются, а ритуал ключа остается, в нем моя опора.

Если быть искренним, нужно признать, что все основное в жизни — лучшее и просто хорошее, сильное, глубокое – бессмысленно, так что стоит ли корить себя за несколько странных движений, которые помогают удержаться на поверхности? Я и не корю, и оправдываться не собираюсь. Эти действия отнимают время? У меня нет времени, не в том смысле, что мало, — я с ним не знаком, моя жизнь бредет по иным путям, ощупывает другие вехи, они чужды времени. Шоссе с односторонним движением, вот что такое время, а у меня движение другое.

Пусть глупости, зато уверен, что не оставил свою дверь открытой, это было бы ужасно.

2.

У меня всегда с собой бумажка размером с лист писчей бумаги, но в отличие от писчей, она обладает куда более важными свойствами – прочна, и в то же время эластична, мягка, вынослива на сгиб, терпит многократное сгибание без предательских трещин, шероховата, а не гладка, не скользит в руках, и я держу ее надежно. И спокоен. Я вытаскиваю сложенный пополам лист из грудного кармана пиджака. Это значит, что выходя на улицу я должен быть в пиджаке. И не только из-за грудного внутреннего кармана, в котором нужный лист, но из-за грудного верхнего кармашка, который на виду, но о нем позже, дойдет очередь и до него.

Значит, так, я вытаскиваю лист правой рукой из левого грудного кармана, а в левой при этом держу ключ. Здесь возникает трудный момент, нужно развернуть лист в полную ширину, но для этого он сложен так, что половинки неравны, и я легко нахожу скважину между ними, пальцами, большим и указательным хватаюсь за длинную сторону, и лист раскрывается почти сам, под действием тяжести короткой стороны. Ну, не совсем так, я чуть-чуть помогаю другой рукой, но тут важно не забыть про ключ и не выронить его. В общем лист благополучно раскрывается, и я кладу ключ на середину, ладонь правой руки уже внизу, и начинаю заворачивать, при этом медленно говорю:

— Р-раз – и одну из сторон заворачиваю на ключ, накладываю и прижимаю.

— Д-два – и вторую сторону точно также.

И три, и четыре. Теперь ключ скрылся, и наступает главный момент. Я медленно сгибаю сверток пополам, и это удается, потому что ключ не на самой середине, я заранее побеспокоился, с опытом это приходит… и получается довольно аккуратный длинноватый пакетик, и ключ внутри. При этом говорю, медленно и очень сосредоточенно глядя на сверток, прижимая пальцами левой руки твердое длинненькое тельце, скрытое внутри…

— П-я-ять…

И это значит, ключ завернут надежно. Я медленно и аккуратно, почти торжественно, но без ненужной помпы закладываю сверток в грудной кармашек пиджака, который, правда, на виду, но очень глубок и надежен, с плотной полотняной подкладкой, не то, что ненадежные боковые, драный шелк!..

Сверток в кармашек, проверяю кончиками пальцев – он там!.. и говорю, внушительно и проникновенно:

— Раз, два, три, четыре, пять – вышел зайчик погулять.

Зайчик – это я. И ключ при мне. Я вышел погулять, или по делам, это уже неважно, главное – знаю, чем открыть свою дверь. Теперь я могу подумать о других вещах. Открылась, расширилась щель между событиями, теми, что были, и теми, что будут. Другими словами, я свободен, и могу убираться ко всем чертям, то есть, к себе. Кое-какие детали нужно еще выяснить. А когда выпаду обратно, понадобится ключ, и я вспомню мудрые слова про зайчика, известные всем, и куда спрятал ключ, вот!

3.

Песенка на месте, зайчик цел, а ключа нет!

Невозможно. Если я еще жив, ключ должен быть. Если я жив, если я здесь, у меня есть дверь, в ней замок, за дверью мое пространство должно быть — стены, потолок, пол, мое окно, что-то еще…

Но первое дело ключ и дверь, это начало. Хотя кончается по-другому – без двери и без ключа. Насчет того, как кончается, потом, потом….

Я опускаю руку в карман, пальцы проходят насквозь, дыра!.. Я нащупываю ногу, голую, значит пусто. Сердце падает в самый глубокий карман, ищет дырку, чтобы еще подальше скрыться… Шарю по всей одежде, что на мне навешана, ключ должен найтись!.. Я не мог его так глупо, безрассудно отпустить, бросить в дыру, я не сумасшедший!..

Ладонями по бокам… и непредвиденное осложнение — на мне новая одежда, чужая… На мне что-то незнакомое одето, сверху, я и не подозревал. И в этом одеянии, оно напоминает короткое до колен пальто, я нахожу два новых кармана, совершенно не изученных и незнакомых, и один из них почему-то заперт булавкой, загораживающей вход.
………………..

Булавка не открывалась, пальцы скользили, она была упругой и жесткой, она выворачивалась и сопротивлялась, рыбкой билась в руке, а вторая моя рука была далеко, далеко, на другой стороне тела, и достать не могла. Это было безнадежно – достать другой рукой, я пробовал сзади, и не добрался до середины спины, потом спереди, но тут же остро и сильно свело судорогой грудную мышцу, и я стоял, преодолевая боль и унижение… пока не отпустило, и рука, побежденная, безвольно мотнулась назад, к своему боку, своему месту.

Я не сдамся, сво-олочь…

Наконец, я прижал ее, мерзавку, рыбку, и стал давить, но не получалось, она не открывалась вовсе, будто из одного куска металла, и я просил о чем-то невозможном. В изнеможении отступил.

Может, второй карман?..

4.

И мне повезло. Почти сразу я нашел его, справа, он был открыт, и я запустил в него четыре пальца.

И нащупал металлический предмет, это был ключ, он был странный, такого я не знал. Довольно длинный, как штырек. Я вытащил его, с черной пластиковой рукояткой, предмет, который открывал какую-то свою дверь, он знал про нее все, и, главное, она знала его, помнила прикосновения… И я надеялся, что это не пропуск в случайное пространство, не какой-нибудь ящик почтовый… нет, те ключи гораздо меньше, плоские, примитивные устройства, а этот таил нечто важное, он был – от двери, та дверь была моя, и тихим голосом, очень тихим, почти неслышным, меня окликала…

Ключ лежал на ладони, живой, теплый, и не сопротивлялся, он был – мой, хотя и с характером, я чувствовал, он знает… Он понимал, что-то важное в нем заложено, и был от этого слегка высокомерен, это я чувствовал по теплу, которое от него исходило. Он излучал тепло, грел мне ладонь и что-то вполголоса говорил, сквозь зубы, а я не понимал, не улавливал, хотя подставил ухо, но переспрашивать не решался. Он говорил, поплевывая, не глядя на меня, а я делал вид, что понимаю, и вежливо ему кивал, а потом он замолк, и я остался один.

Но странно, я вспомнил, ключ не был завернут, он не был в том виде, в котором должен быть, а значит что-то не так, и, может, это не мой ключ? Руки снова нащупали булавку, но она была неподкупна и неумолима – не поддастся, я понял, и отступился. Как получилось, что нет той бумажки, ключ гол, значит, в опасном состоянии, он обладает свойством юлить и выскальзывать – из рук, карманов, исчезать в дырах, подкладках, тихо и незаметно добираться до следующего отверстия, тогда уж на волю, падать в траву, прикидываться незаметным, и даже не блестеть, чтобы не попасть на острие глаза. Отсутствие бумажки сильно озадачило меня, в нем было что-то странное. Хотя я не помнил, в каком виде нашел ключ в прошлый раз, но все-таки помнил, хотя и смутно, что таких недоразумений у нас с ним не было. Дальше не пробиться… Бывает, взбредет в голову, что видел когда-то человека, даже знал его, но где, когда?.. и это также неразрешимо и обманчиво, как нынешняя загадка ключа.

Ключ есть, где же мое убежище?.. Где-то здесь, среди трех домов, моя дверь, и окно, и отделенное стенами помещение… Где все это осталось?..

5.

Я не был здесь новым человеком, вернулся, мир оказался обитаем, населен чуждыми мне существами, зато равнодушными, к счастью, равнодушными, но все равно, слабости своей показать нельзя им, как нельзя ее показывать любым живым существам. Кроме земли, травы и деревьев, кроме листьев, которые дружественны, которые сродни мне, да.

Покрапал немного дождь и перестал, темнело, исчезли приземистые тупорылые женщины, которые время от времени проходили мимо, иногда пробегали дети, словно не замечая, и мне пришло в голову, что они вовсе меня не видят, я прозрачен для их глаз… Но один из них, замедлив бег, скосил глаза, как на знакомое, но необычно ведущее себя существо, как я посмотрел бы на знакомую собаку, которая рядом с кустом мочится на открытом месте, вот и я что-то делал не так, и парень заметил это. Но главное, что я вынес из всех мельканий – они заняты своими делами — все, и равнодушны, пусть не дружелюбны, но равнодушны, и знают меня, я здесь не чужой.

Иногда своим быть лучше, чем чужим, безопасней, хотя обычно, я помню, своих сильно били, а чужих уважали и боялись, и били только, если упадет или как-то по-другому проявит слабость. Я не знал, что это за люди, но, похоже, они такие же, как там, откуда выпал, но там я был уверен, что быстро бегаю, и убегу; дружелюбие или враждебность окружающих не сильно беспокоили меня, я знал, что если быстро двигаться по своим делам, то они устанут наблюдать, косить глазами, и если будут бить, то чаще мимо.

Но это все там, а здесь, я уже понял, меня окружают те, кто знает меня, поэтому должен искать молча, иначе удивятся, и тут же окрысятся, обычный ответ на непонятное… и последствия могут быть непредсказуемы, непреодолимы. Обозлятся, странный хуже, чем чужой, странность серьезное обстоятельство, и в сущности они правы, странные люди вносят сумятицу в налаженную жизнь.

6.

Я помню много домов и квартир, в которых жил, только последняя забывается. Наверное, с ней ничего не связано, а с теми, что раньше – ворох картин, лиц и слов… Но всегда трудно вспомнить, зачем я там жил. Ну, ясно, что-то делается, ходишь за едой, ешь, спишь, люди, разговоры всякие… Но вот зачем?.. – вопрос, который всегда ставит в тупик. Не помню. Нет, много всего делал, но зачем, вспомнить невозможно. На скорой помощи – да, я жил, и спрашивать не нужно, и так ясно, это я понимаю, а вот остальное… Однажды осторожно попытался выведать «зачем» у одного значительного человека – уверенный мужественный баритон… А он, скривившись, будто я о чем-то неприличном, бросил – «а ни за чем…» И я тут же отступил, несмотря на грубость, я поверил ему, понял, что задел, а это не бывает просто так. Значит, он правду сказал… или напротив, отчаянно врет, и то и другое говорит о важности вопроса, и что может быть несколько ответов.

И вот я снова в дурацком положении, забыл не только «зачем», но и самую простую вещь – ГДЕ. Где я живу?.. Если выясню ГДЕ, то, может быть, вопрос ЗАЧЕМ решится сам собой, станет сразу все ясно… или настолько неясно, что тут же отпадет, как неуместный, например, не стоит спрашивать мертвого, жив ли он, да? Но я предчувствую, ничего не решится, это и есть та завеса, которая встречает меня за дверью?.. Каждому дано приблизиться к своим истинам, или Острову, на расстояние, которое он заслужил, а дальше воздуха не хватит.

6.

И все-таки, размещение человека в определенном куске пространства имеет особую силу и значение, с этим никто не спорит, не осмеливается, как c общепринятой истиной. Редко случается, что все согласны и сходятся на одном и том же, такие истины имеют особую силу и значение. Вот истина – каждый сидит в определенном куске пространства, владеет своим местом, оно не может быть занято другим лицом, или предметом, или деревом, или даже травой, а когда умирает, то прорастает – травой, деревьями.. Признак смерти – прорастание, не такой уж плохой признак. Он относится даже к текучим и непостоянным существам, как вода, даже ее возможность перемещаться и освобождаться не безграничны. Когда умирает, она цветет, чего не скажешь о наших телах… Но поскольку вода быстро меняется, о ней трудно говорить. Если же говорить о деревьях, то все они имеют корни и растут из своего места. В частности те, которые я знал. Они почти вечны, по сравнению с нами, поэтому дружба с деревьями имеет большое значение для меня.

7.

Мне было лет десять, я оставлял записки в стволах деревьев самому себе, будто предвидел пропасть, исчезновение, Остров… может, чувствовал, что встретить самого себя особенно нужно, когда понимаешь, что больше никого не встретишь. Нужно хотя бы встретить самого себя, прежде, чем упасть в траву, стать листом – свободным и безродным, не помнящим начала, не боящимся конца, чтобы снова возродиться… так будет всегда, и незачем бояться.
Я писал записки, теперь бы их найти, пусть в них ничего, кроме,

«Я, РОБИН, СЫН РОБИНА, здесь был.»

Это важно, потому что прошлого нигде нет, и если не найдешь его в себе или другом живом теле, то непрерывность прервется, прекратится, распадется на миги, мгновения, листья, травинки, стволы, комья земли, их бросают на крышку… на тот короткий стук, хруст, плавающую в воздухе ноту, смешанную с особым запахом… важно, что запах и звук смешиваются в пространстве…
Но если оставишь память о себе в живом теле, ведь дерево – живое тело, и даже найдешь эти стволы, те несколько деревьев в пригороде, у моря, то что?.. Смогу только смотреть на них, носящих мою тайну. Но, может, в этом тоже какой-то смысл, трудная горечь, своя правда – и есть, и недостижимо?..

Я оставлял памятные записки в стволах, аккуратно вырезал куски коры, перочинным ножом, это были невысокие прибалтийские сосны… сочилась прозрачная смола… отодвигал ее и резал дальше, врезался во влажную живую ткань… доходил до белой блестящей, скользкой сердцевины, и в ямку вкладывал бумажку со своими письменами, потом покрывал сверху кусочками отскобленной ткани, заново накладывал кору, перочинным ножом, рукояткой придавливал, придавливал, кора приклеивалась смолой… на следующий день проверял, и часто не мог даже найти того места на стволе, или находил крошечные капли смолы, расположенные по границам прямоугольника. Способность деревьев забывать всегда меня завораживала, также как способность травы, примятой, раздавленной, подниматься, выпрямляться, снова жить, шуметь о чем-то своем…

Деревья эти выросли, и живы, я уверен. И я еще не исчез.

……………………………………..
У Марка есть и красные лошади, правда их не купают, а они просто бегают без всякой цели.

ЧЕРЕЗ МИЛЛИОН ЛЕТ.

Через миллион лет здесь будет море — и теплынь, теплынь… Папоротники будут? Папоротники — не знаю… но джунгли будут — и оглушительный щебет птиц. Лианы раскачиваются, на них обезьяны. Немного другие, на кого-то похожие… но не такие наглые, наглых не терплю. В тенистой чаще разгуливают хищники, саблезубые и коварные. Мимо них без сомнения топает, продирается… не боится -велик… Слон, что ли? Ну, да, суперслон, новое поколение… Вот заросли сгущаются, наверное, за ними река? Конечно, река, называется — Ока, желтоватая вода, ил, лесс, рыбки мелькают… Пираньи? Ну, зачем… но кусаются. Сапоги прокусят? Нет, в сапогах можно… За рекой выгоревшая трава, приземистые деревья. Дубы? Может и дубы, а может баобабы, отсюда не видно. Иди осторожней — полдень, в траве спят львы. Нет, это не они… но очень похожи, только грива сзади, а голова голая. А, это грифы — у падали примостились. Львы под деревьями и на ветвях, в тени…
Вот и домик… огород, в нем картошка, помидоры, огурцы… двухметровые… Вообще все очень большое, ботва до пояса, трава за домом выше головы. Раздвинешь ее — там белый тонкий песок, вода… Море. Никаких ураганов, плещет чуть- чуть, и так каждый день — и миллион лет покоя… Миллиона хватит? Хватит-хватит.
Теперь что в доме… Вот это уже слишком. Я просто уже без сил… Сядем на ступеньки. Бегает, суетится головастый муравей. Термит, что ли? Нет, рыжий… Что дальше?.. Картошку окучивать, помидоры поливать?
…………………………
………………………..

…………………………………….
Единственная сохранившаяся фотография Зиновия, рецензента конкурса «АФОНЯ»
За спиной шпиль похожий на Таллинский.

………………………………………….
Мелочи вокруг серьезных событий хорошо запоминаются…
Вдруг вижу, он стоит в дверях ванной. Сколько стоял, не знаю, в том углу довольно темно, я не смотрел туда, и теперь только краем глаза заметил. Стоит и странно покачивается, назад и вперед, вперед и назад…
Мы в падающем доме, я сижу, он стоит. И молчит. Наконец, я рассмотрел — он босиком, в спортивных старых штанах, до пояса раздет, а руки… Черные руки! Там же темно, только вижу — черные. Я вскочил, подбежал к нему — обе руки в крови, и кровь тянется за ним от двери.
Он говорит — «молчи», подошел, опустился на стул, руки в локтях глубоко разрезаны, раны зияют, кровь течет. Но, видимо, давление упало, не очень сильно текла. Сколько же времени он там был — полчаса, час?.. Я бросился в ванную, там болото на полу, черные сгустки… Меня зло взяло — псих, доигрался! Но ни минуты не думал, что безнадежно, он стоял на ногах, крови потерял не так уж много. Надо только принять меры. Вызвать скорую, переливание… Я много таких видел, их спасали, если не слишком долго.
Помог ему перебраться в кресло, в котором до этого сидел, здесь светлей всего. Заглянул в разрезы, вижу, он основательно потрудился. Наложил повязку тугую, уколол ему несколько средств, которые всегда со мной, армейские шприц-тюбики — кордиамин, камфара. Побежал к телефону, а это у магазина, метров триста. Пока бежал, все думал… Вернулся, он полулежит в кресле, сознание не потерял. Увидел меня, попытался подняться, говорит:
— Жить хочу… Лева, жить…
-Будешь, Миша, будешь… кровь я остановил, сейчас приедут.
Смотрю на него — что-то не так. Бледность с синевой, холодный пот на лице, он плывет, сознание теряется… Он начал булькать, синеть, хватать воздух белыми губами…
Похоже, эмболия…
Крупные вены, которые он разрезал, могли втянуть много воздуха, а он в ванной… полчаса был?.. час? и потом, пока я звонил… Если так, он обречен, я не могу помочь, и никто уже не поможет.
— Хочу жить … — он еще раз говорит, хриплый вдох, и потерял сознание. Я вижу, он умирает, сейчас умрет, и ничего сделать не могу.
Он снова открыл глаза:
— Нельзя… было…
— Что, что — нельзя?
— И-и-зменять…
— Лицо?..
Он хватал воздух, губы прилипли к зубам, глаза блуждали.
-Ну, ты… ду-рак… Не-ет….
— Молчи, сохраняй силы, сейчас приедут.
Он больше ничего не сказал, окончательно закрылся. Что я мог сделать, тончайший хирург, микроскопические мои швы… У него в груди сидел огромный ком воздуха. Что я мог голыми руками… И никто, я думаю, уже не мог.
Я сжимал руки от бессилия, он умирал.
Он умер. Я смотрел, как изменяется его лицо. Сначала рябь по коже… мелькнули знакомые черты, его улыбочка гнилая, которую я так удачно стер, она проявилась снова… Потом исчезла. Лицо менялось.
Через полчаса он стал таким, каким себя нарисовал.
Мечта, наконец, исполнилась, он таким стал. Молчание и благородство.
Я же говорил, ничего подобного не делал, и не приближался. Никогда бы не смог, это выше моего искусства. Это серьезней лица.
Он-таки добился своего, но какой ценой! Зачем?..
Не мне его судить.
Я в чудеса не верю. Значит, все это было в нем, картины не лгали.
Скорая приехала через пятьдесят минут.

***
Может, и было в нем, но он не мог, не умел ни сказать, ни как-то по-другому себя выразить. Только живопись!.. Только в ней он был прост и глубок, а жизнь таскала его по углам, затягивала мелочами. Он так и погряз в жизни, и в этом, конечно, была причина его поступка. Он понимал, что потерял, хотя куражился и хулиганил.
Все-таки, что он хотел сказать в конце… Я так и не понял. Вы скажете, какое значение? Да, да, да, и все же… Мне бы, конечно, хотелось, чтобы в продолжение нашего разговора…
— Се-бе… се-бе… — он бы сказал.
Изменять — себе. Нельзя — себе — изменять. Надо быть — собой.
Чтобы он понял.
Но зачем?.. Какое жалкое тщеславие, заставить умирающего поверить в твою правду! Пусть умрет с миром. С миром все равно, не умер. Ну, не знаю, не знаю… хотя бы без ощущения ошибки, бесполезности усилий… Ведь есть картины, а провалы и попытки… у кого их не было…
Потом я нашел другой ответ, совсем простой. И поверил в него, он больше похож на правду.
Никакого «прозрения». Нельзя было изменять — проект. Он же говорил, по проекту в здании должно было быть три этажа, два вспомогательных и галерея наверху, а ему было мало, мало — и он налепил еще два этажа галерей.
Но все-таки, лучше сказать — не знаю. Не стоит придумывать концы историям, которые не кончаются.

………………………………….
114. СЕДЬМОЕ МАРТА

Плюс один, лед не тает, небо равномерно обложено серым с желтизной, довольно теплые тона. Макс разгуливает по границе девятого и десятого домов, увидев меня бросился наперерез через ледяные бугры, в которых запеклась трава. У подъезда из кустов выпрыгивает Люська, из подвального окошка выкарабкался заспанный Хрюша. На горизонте Алиса, за ней Серый, кажется, он всем нам объявил перемирие. И только лохматый дурень Макс с вечно высунутым языком вызывает его неодобрение. Максу с его зубом трудно мыться, и шерсть постоянно сбивается в крупные твердые клочья. Я вырываю их, когда он в хорошем настроении, сейчас это бывает редко.
Люська прыгает в ящик, там в тесноте сидит Алиса, кошка-мать, и четверо котят, как они все уместятся?.. Я пытаюсь доказать великовозрастной дылде, что она лишняя — не получается, она упорно пробирается, втискивается в эту теснотищу! А что скажет на это Алиса? А вот Алисе понравилось, и котята притихли. Теперь из ящика выглядывают две очень похожие кошки, они сидят, прижавшись друг к дружке, а между ними, извиваясь, проползают котята, и тоже не возражают. Люська принялась вылизывать котят… и кормит их! И смотрит на меня новыми глазами, глазищами — попробуй, отними!.. Сначала я думал, что игра, потом вижу — нет, в самом деле, котята сосут, и довольны… Странное дело! Неужели обе родили в одну ночь? И какие у кого тогда котята? Детский сад какой-то! Не дотягиваю я до котовской мудрости, смотрю — все довольны, и ухожу, плотно прикрыв дверь. Однако, подозреваю, что и Серый мало что понял.
Смотрю сверху за Максом, ему надоела граница и он отправился в девятый подвал. Вижу, где он сворачивает, как обошел мусорку, выпрыгнул на дорожку, пошел вдоль дома… Я делал бы точно также. Он скрылся за углом, а я остался доволен собой. Нет, все-таки я не безнадежный кот.

115. ИСТОРИЯ С СЕРЫМ

Устал я от зимы, холода, всяких преодолений, картин и прочего, и надеялся, что кривая времени плавно вынесет нас к лету. Но смерть черно-белого кота и особенно исчезновение моего Костика сильно ударили меня. Каждый день я спускался в подвалы — в нашем, девятом доме, и даже в восьмой зашел, хотя там совсем чужие коты… Вдруг встречу нашего Костю, может, удрал, испугался Серого? С чего бы, он никогда его не боялся… Но все равно, я искал объяснений, и худшего не хотел признавать. Все напрасно, подвалы молчат, живые живут, бегают, дерутся, а Костика нет. Надо ждать, я знаю, коты возвращаются.
Но, видимо, этого было мало, и произошла еще одна неприятная история, на этот раз полностью по моей вине.
Я пришел как обычно, никого не встретил и поднялся к себе. Дверь в кухню была закрыта. Я вышел на балкон, чтобы сверху обозреть всю котовскую ситуацию — кто, где, кого нет… Охватив единым взглядом, очень многое можно понять в котовской жизни, как, впрочем, и в картинах…
И вдруг страшный визг и рев за стеной! Из кухонной форточки на балкон вылетает Хрюша и, не глядя по сторонам, торопливо улепетывает вниз. Затем в форточке показался Клаус… И тут же на край вспрыгивает Серый, они стоят лицом к лицу и не собираются уступать друг другу. Две изрытые шрамами опухшие от драк и дебошей морды, черная и серая, две пары немигающих глаз… Как было бы славно, если б они подружились! Наступил бы покой и мир в наших домах и подвалах… Но что поделаешь, даже я со своими полукотовскими мозгами такого представить себе не могу, ведь это коты, а не какие-нибудь педерасты…
Конечно, я не мог не вмешаться.
— Разве мы так договаривались? Я впускаю тебя, здесь Алиса, котята, которых ты почему-то считаешь своими… Клаус мой старый друг, и я не позволю…
Одним словом, я размахнулся и шлепнул Серого по спине, не сильно, но достаточно, чтобы эта туша свалилась на балкон. Он тут же исчез в щели. Я выглянул на козырек, он стоял и смотрел наверх. Я сказал ему еще пару слов, и он испугался. Нет, я замахнулся, хотя в руке ничего не было! Он шарахнулся — и оступился.
Никогда не видел, чтобы так падал кот! Тогда я понял, что он был не в себе, нервы не выдержали. Всего-то метра четыре, но он всем телом шмякнулся на край балкона первого этажа, падал дальше, врезался в деревце, столь любимое Костиком… и, наконец, достиг земли. Упал-то он на все лапы, но оказалось, что одна повреждена. Не глядя наверх, он похромал в сторону подвала, то поджимая ногу, то пытаясь ступить на нее, и это плохо ему давалось.
Я испугался. Я не хотел! Я думал, что, как обычно, шлепну и помиримся! И так получилось… В сущности, я давно восхищался им, но не мог показать это перед своими друзьями. Я был в сложном положении, а теперь оно стало еще сложней, ведь мой поступок был истинно человеческим, то есть, свинским…
Не одевшись, я выбежал посмотреть, что случилось. Серый сидел у мусора, при виде меня не испугался, смотрел, как я приближаюсь. На левой передней лапе, выше сустава темная полоса, словно кость изнутри прорвала мясо. Неужели сломана? Я сел рядом с ним на ступеньку, протянул руку, он вздрогнул, но не двинулся с места. Я начал гладить его голову, спину, понемногу, незаметно пробираясь к лапе. Он не боялся. Кость сверху — цела! Кость ниже — вот она! Может быть, ничего? Я осторожно взял его за бока и посадил на колени. Он не сопротивлялся, но весь напрягся, когти впились мне в кожу… Я гладил его, и говорил, какой он чудесный кот, что я виноват… и много еще разных слов, которые не запомнил, да и что говорить об этом… Мне было тяжело, и стыдно перед ним. Я жалел, что возник на этой земле человеком, и теперь совершенно бессилен, со своим дурацким разумом и прочими штучками, которыми принято гордиться.
— Но почему, зачем ты гоняешь наших?..
— А зачем они явились на кухню, смотреть, что ли, котят? Знаю я эти смотрины…
Что я мог ответить ему? Что наши никогда не обижали котят, ни черных, ни рыжих, все так любили Шурика… Но откуда ему знать. Я гладил его, и молчал.
И он молчал. Вдруг я услышал странный звук — будто что-то тарахтело и перекатывалось у него внутри, как в испорченной кукле, которая когда-то говорила «мама…” А потом он засипел, и прерывисто, глотая звуки — заурчал. И сам удивился этому грубому и неумелому подобию мурлыкания — встрепенулся, спрыгнул с колен и похромал прочь. Я видел, что он поджимает ногу, но иногда все же опирается, значит, кость цела. Я все забыл — и как он прокусил ухо Клаусу, и чуть не довел до голодной смерти Макса, и продолжает его преследовать…
Мы разберемся, разберемся, только были бы живы!

116. МИР СДВИНУЛСЯ…

Плюс три, орут грачи, желтые и коричневые пятна отвоевывают пространство у белил с сажей… Подойдя к дому я увидел, как по карнизику первого этажа пробирается черный лохматый кот. Клаус, наверное… Он увидел меня, остановился. И я узнал Макса. Запрыгнул наверх! Дальше уже ерунда, он знает. Он стоял и думал, что делать. «Иди наверх, я сейчас…» Но это было слишком для его и так натруженных мозгов — он прыгнул вниз и догнал меня. Хрюша выскочил из-под лестницы, хрипло и взволнованно объясняя, что, вот, той кошки нет… В его головенке не умещалось, ведь была, была!.. «Все хорошее кончается, Хрюша,» — вот все, что я мог сказать ему. На лестнице я думал о Сером, придет ли, как его нога…
В дверях меня встречают Клаус, Алиса… и Костик, а сзади скромно стоит наш Серый. Рана затягивается, он прочно опирается на все четыре. Обошлось…
«Теперь ты наш, Серый, больше не буду тебя гонять. Но и ты пойми… » Макс, завидев Серого, хотел было удариться в бега, но я уговорил его посидеть в комнате. Он нехотя, но согласился.
Собрались все, только Стива не было. Но, наверное, судьба, котовская во всяком случае, пихнула меня под ребро локтем. Мы услышали за окном собачий гомон; какие-то маленькие, судя по голосам, шавки, собрались кучей и гавкали. Я вышел на балкон и увидел большого черного кота, он шел через лужайку к нам. Вокруг него суетились пять или шесть собачонок, пытались ухватить задние лапы, спереди напасть не осмеливались. Стив шел не торопясь, лениво отбиваясь от них, но я видел, как быстро они наглеют, и нападут все сразу… Так и случилось, все смешалось в один бешеный комок, черное среди желтого, серого и белого. Стив дрался молча. Клубок распался, я видел, что ему здорово досталось, он прижался к земле и был готов к новой атаке.
Я выбежал из дома. Лужайка еще не очистилась от снега, кое-где торчали ледяные бугры, под ногами скрипела старая трава. Сверху было видней, теперь я знал только, куда бежать, но не видел ни Стива, ни собачек, только слышал их прерывистый лай и рычание.
Если б я был человеком, то не бежал бы так быстро, в моем возрасте это опасно.
Если б я был котом, то бежал бы резвей!
И тут я поскользнулся, взмахнул руками… и грохнулся на ледяные кочки. Так боялся упасть всю зиму, и надо же — весной! Нашел-таки время и место! Сознание не оставило меня, только на миг мир сдвинулся, дрогнул, один из быстротекущих моментов выпал, короткий, но важный… Я поднялся и с изумлением обнаружил, что левая рука словно набита ватой, двигается тяжело и медленно, а кожа… чувствует прикосновение, но как через толстую перчатку. Ноги работали, и я поковылял туда, где надеялся спасти своего восьмого кота. От моего громкого падения и проклятий, на которые я не скупился, шавки разбежались, а Стив остался на месте. Он высокомерно посмотрел на меня и начал зализывать бок, из которого был вырван огромный клок шерсти, и сочилась кровью глубокая царапина…
Не слишком ли много для одного-двух дней?..
Зато теперь ясно, что зима кончилась. И мы живы.
…………..
конец

79. БУМАГА ПРИГОДИЛАСЬ.

Не мне с моим нюхом определять, что, где… Если я кот, то очень старый, как Вася. Мне помогает Клаус, который не пакостит дома с тех пор, как срослись его тазовые кости. Несмотря на возраст, он обладает прекрасным нюхом, и о чужих грехах знает больше, чем о своих. И сегодня, нашел в углу кучку и смотрит на меня. Я бросился искать бумажку, которая должна быть не слишком мягкой, иначе не соберешь добро, и не слишком твердой, чтоб не засорить унитаз… Вижу, на полу какие-то листочки. Это игривые Люська с Костиком в ночной гонке свалили с полок кучи всякой всячины — мелких рисуночков, брошюр… Я схватил один из листков и применил его с большим успехом. Потом смотрю — «Декларация прав…» Годы прошли, но помню, с каким трудом раздобыл ее, хранил, хотя это было опасно, особенно, если обнаружат с другими книгами, которые я тогда читал и считал хорошими. Оказались всего лишь своевременные, теперь слова в них уже стерты, пожухли, как масло на непроклеенном холсте. Послужила книжечка последнюю службу, не такую уж плохую. Столько прекрасных слов сказано с тех пор, и что?.. Кричат о любви, и одновременно уничтожают живое, людей и зверей. Декларации, заверения, клятвы, обещания, прекрасные порывы… я им нашел применение.

80. МИНУС четыре, ДРАКИ…

Двадцать восьмое января, ветер с юго-востока, снег покрыт блестящей корочкой. Скользя и спотыкаясь, спешу к своим, ведь открыта форточка! Не в градусах дело, страшен ветер: южный опасен, восточный невыносим — задувает в кухню, заползает в комнату, вытряхивая остатки тепла из еле живых батарей.
Люська, Алиса и Костик дома. У меня полстакана бульона, зато от хорошей рыбы. Наливаю им половину, думая о тех, кого еще нет. Выхожу на улицу — день мрачен, за рекой синие тучи, дым над городской трубой мотается рваными лохмами по всем сторонам света. У подъезда коренастый парень с коротким хвостом жует большой блин. Хрюша, тебе повезло! Моя мечта — кормить всех до полного изнеможения. Взял у него блин и понес, он бежит рядом и не беспокоится, а дома уплел перед всеми. Не мог же я ему сказать — поделись! Кто нашел, тот и съел.
Не прошло и получаса, как за дверью громкий требовательный голос — посторонись, я иду! Стив ворвался и сразу к мискам, старается свое замешательство скрыть суетой и наглостью. Признать, что я понадобился, выше его сил. Все уничтожено, что же ему дать?.. Я вспомнил о банке со свиным салом, желтоватым и клейким от старости, мы недавно выудили ее из мусора. Жир ели все, даже Стив остался доволен, сожрал большой шмат и тут же удалился. Через минуту грозное рычание, он наткнулся на Серого и не думает уступать. Они медленно расходятся, как в море корабли… Серый явился с подавленным видом, он отличный боец, но ему не по зубам кот, который не уступил самому Васе, когда Серого и планах не было. Стив мог бы властвовать в нашем доме, но не любит участвовать и собираться, предпочитает странствовать и клянчить, так что Серому нечего беспокоиться.
А на коврике передо мной подрались Алиса с Люськой. Обычные женские дела — сначала слюни и объятия, а потом обиды, и размахались лапами. И тут же успокоились, Алиса села рядом со взъерошенной Люськой, лизнула ее пару раз для примирения, и они теперь моют друг друга, мурлыча и постанывая от удовольствия.

81. ВЕЧЕР, февральский ветер, минус девять…

И дует в лицо! Пришли все, кроме Макса. Я опоздал, он это не терпит, нервишки слабы — тут же трусит в девятый подвал, чтобы тамошние кошки утешили его. И очень зря исчез, у меня с собой была жареная печенка и каждому перепало. Костик дважды отнял у Люськи, при этом жутко рычал, мерзавец. Хотел отнять у Алисы, она всегда уступает, щуря подслеповатые глазки. Пришлось вмешаться, и ей, благодаря моим стараниям, достался-таки последний кусок. Костик цапнул меня за палец, сгоряча, конечно, а я ответил пустым пакетом по морде. А огромный дурень Макс шляется по снегам.
Шел обратно позже обычного. Темень, ветер завывает с новой силой, очнулся после дневного света. Я шел и шатался, засыпая каждые десять шагов. Писать картины легко, когда они пишутся. Но как найти щель в бесконечном заборе, за которым правильное скучно, грубое и грязное может стать сильным и трогающим, ежедневное мелко и далеко, а редкое, наоборот, рядом, и возможно?.. Когда вламываешься, уже измочален донельзя!
Еще февраль впереди, пока все живы. Нужно собирать их каждый день, разговаривать… чтобы они видели свет в окне, грелись и спокойно уходили, оставляя за спиной тепло. Сохранение жизни — кропотливое ежедневное дело с запахом протухшей еды и говна. Живопись тоже сохранение жизни — особым путем, вот и все.
Я шел и смотрел — на небо, на ветки, сумасшедшие от ветра, на снежную пыль, носящуюся между небом и землей — с той особой нечувствительностью лица, когда оно, как стена, разбивающая ветер, а глаза — две прорези, дыры, щели, бойницы, раны, сосредоточившие всю чувствительность…

82. МИНУС ПЯТНАДЦАТЬ, природа бездумна…

Тридцатое января, ветер в морду и левый глаз, ломит лоб, съеживает кожу. Пока пройдешь эти восемьсот… Зато светло и ясно, небо сверкает, как саврасовский март, от этого сверкания боль в глазах. На кухне опять Сергей, он спокоен, покорен, сдается на милость победителя. Я вижу по мискам, сколько он съел, ужасаюсь, беру его под мышки, сажаю на форточку и толкаю под зад. Он скатывается на балкон и долго стоит там, задрав голову, в глазах недоумение. Через пять минут вторгается снова, я кричу на него… и так много раз. Мне становится неудобно перед ним, стыдно, сколько можно унижать сильного в угоду слабым!.. Я выхожу на балкон и даю ему кусок печенки, он понимает это как сигнал к возвращению. И там мы мучаем друг друга. Но стоит его оставить в доме, через минуту чей-нибудь истошный вопль, так он понимает справедливость.
По утрам воробьи уговаривают нас поверить в конец зимы. Я бросаю им крошки, но не верю, так просто нас не обманешь. Скрипя ржавыми баками подъезжает мусорка, сигнал уходить Клаусу, самому крупному специалисту по мусору. Костик, поднявши хвост, обхаживает Макса, а Макс, поджав хвост, изучает Алису. За это и бьет тебя Серый?.. На желтоватом снегу овраг, как заживающая на коже рана, перечеркнутая линиями швов-стволов, живыми и неуклюжими. Искренность и выразительность всегда неуклюжи, наивны.

83. СУББОТА, минус шесть…

Первое февраля. Слабый ветер в лицо, никто меня не встречает, дома верная Люська, она хочет стать домашней. На лестнице лает черный щенок с белыми пятнами, тут же увязался за мной, влез к нам на кухню и просит есть. Люська удивлена, но не испугана. Он хочет поиграть с ней, она бы не прочь, но у них разные языки, оба расстроены и встревожены. Нет, не могу тебя взять. Он охотно убегает, не понимая, что его ждет. Делаю вид, что его и не было, чтобы не зацепил меня, не закрючил, не одолел. Я и так весь в долгах, ищу временного равновесия. Оно редко случается; иногда застает меня в зарослях шиповника, здесь растворенная в теплом воздухе тишина, через трещины в старом асфальте проросла трава… Оно встречается со мной в подвалах, с запахами запустения и гнили, со слабыми проблесками света, при которых вещи крупны, значительны, цвета мало, но он сильно звучит и много значит, а жизнь нереальна и до жути узнаваема, как сон или подземная вода.
По снегу, запаху, движению деревьев чувствую, конец недалеко. Появился свет, теперь бы добраться до тепла… Правы дети, ветер от движения веток, это глаз и логика художника. Также верно, что холод не отсутствие тепла, а враждебная ему субстанция. И существует тьма, а не просто мало света, об этом знают ночи и картины.

84. ПОНЕДЕЛЬНИК, минус восемнадцать…

Ветер съежился, слуга двух господ — холода и тепла. Иду, дыша в воротник — февральская реставрация. Около девятого черно-белый щенок с пьянчужкой, они гуляют. Пьяницы самые живые люди, если не считать сумасшедших. Щенку, видите ли, мешает поводок, он еще не понял главного — живой!.. Костик с кошками греются в одной куче на кровати, которая принадлежит им, а я только место занимаю. Сегодня каша с тыквой и растительным маслом для вегетарьянских котов. Появился Хрюша, хмурый, заспанный, разочарованный в жизни, не успев очароваться ею… В подвале пахнет землей и котовской мочой, разгуливает Серый-Сергей, просится наверх, помня про печень и забыв предшествующие разногласия. Но я не могу обещать, не изучив сегодняшнего котовского расклада, кто, где и прочее. Мимо подъезда деловито топает толстый кот с обломанным белым усом. Зову его, он неохотно сворачивает ко мне, вегетарьянство не признал, и уходит. Дятел, праздничная птица, стучит и стучит…

17. КОГДА УХОЖУ…

Я долго вожусь со всеми, чтобы не бежали за мной. Некоторые доходят до нашей границы, постоят, глядя мне вслед, и поворачивают обратно. И то опасно, потому что люди и собаки очень злы. Недавно я увидел, как стая собак преследует серого, лохматого как старый валенок, кота из девятого. Когда я подбежал, он лежал на боку в беспомощной позе, закатив глаза. Дернулся, и затих… Я отогнал собак. Среди них была сучка, черная вертлявая собачонка из восьмого, а всей бандой верховодил очень милый рыжий, как лисичка, песик, он-то и организовал натиск на «валенка». Собравшись вместе, они, конечно, выпендривались перед сучкой, к тому же в их компанию затесался явный проходимец — странного вида барбос, помесь фокса с таксой, со злыми белесыми глазками. Я как-то уже видел его в деле — вцепится, не отпустит… Но через день я с изумлением обнаружил у девятого того самого «валенка», совершенно живого, он отлично ладил с красивой кошкой из детского сада, я ее знаю. Может двойник? Не слыхал про двойников среди котов, это невероятно, настолько они разные… Но тела «валенка» я не нашел, хотя тщательно обыскал место сражения, не было даже следов крови! Странно, обычно их тела лежат и разлагаются, ведь эти коты ничьи, живут сами по себе, как могут. Им трудно выжить, только выдающиеся личности доживают до старости. Как не устать от жизни, когда нет спокойного пристанища, никогда не знаешь, что перепадет поесть, не затопят ли подвал, не закроют ли все окошки и щели, не возьмутся ли травить крыс страшным ядом или разбросают ядовитые приманки, такие приятные на вкус… или прибегут мальчишки с луками и пистолетами, стреляющими очень больно, или наш старичок возьмется гонять палкой, или поймают недоделанные дети, привяжут, начнут медленно жечь и резать на части… Или какая-нибудь исполкомовская сволочь, объявит всех котов распространителями болезней, будут ловить и убивать.
Я думаю, кот притворился мертвым, чтобы эти шакалы отстали от него. «Валенок» сыграл в мертвеца, опытный хитрец, а Шурик не умел, эти шавки поймали его и придушили. За день до смерти он сидел рядом со мной, сияющий, важный, пушистый, смотрел доверчивыми оранжевыми глазами. Его облизывала мать, Алиса, а он только поворачивал голову, чтобы достала со всех сторон. А потом начал отчаянно отвечать ей тем же, лизать и лизать, и все мимо, и только мелькал его яркий малиновый язычок. А с другой стороны сидела его сестра Люська и лизала ему пушистый бок…
Когда я ухожу, то стремлюсь оставить их дома, а то хлопот не оберешься, будут бежать и бежать за мной, или, как Хрюша, страшно кричать, глядя вслед отчаянными глазами… И сегодня я запихал обратно Клауса, который ухитрился-таки выскочить в коридор, но через него, воспользовавшись сумятицей, перепрыгнул Макс и устремился вниз. Стив первым ушел через балкон, но уже успел проникнуть обратно в дом, сидел перед соседской дверью и делал вид, что я не существую. Он теперь надеялся на богатого соседа, который может пнуть, а может, под настроение, выдать кусок копченой колбасы. Я не стал его уговаривать, и тоже сделал вид, что никогда не видел. Пусть живет, как хочет, все равно не переубедишь. А Макса выпускать нельзя, он нервный и слегка того… плохо знает дом, будет до утра толкаться по лестницам, и кто-нибудь обязательно даст ему по башке. Она у него крепкая, но в третий раз может не выдержать. И вот я скачу за ним, приманиваю, умоляю выглянуть из-под лестницы, а он не спешит, смотрит из темноты бараньими глазами… Наконец удалось, хватаю его и тащу наверх. Но пока просовываю в щель, через нас прыгает Люська, которой уж вовсе это незачем — она развлекается. Но и ее оставлять на лестнице опасно, я долго упрашиваю ее сдаться, а она, задравши гордо хвост, дразнит меня, шельма, потом милостиво дает себя поймать. Хорошо хоть, что Алиса в стороне от этого безобразия — сидит в передней и молчит, глаза в туманной дымке. Она различает в сумраке только силуэты, и узнает меня по голосу, звуку шагов и запаху. Она играть в побегушки не намерена, устала и хочет поспать в тишине.
Так вот, когда я ухожу, то хватаю их и прячу в надежные места. А они считают, что идет игра, непонятность ее правил раздражает их. Не умеют предвидеть опасности, счастливые существа. А я, трясущийся от страха комок жизни, предчувствую и представляю наперед, и что? Это спасает меня, дает преимущество перед ними? Отнюдь! Наоборот! Они еще снисходительны, я им надоедаю своими страхами. Клаус при этом никогда не кусает меня и не царапает, сидит на руках, сопит и не вырывается — “все равно убегу…” Хрюша может куснуть или ударить лапой, но не всерьез — “отстань!” А Стив только замахивается , но зато страшно шипит и рычит, особенно, когда я советую ему не сидеть перед чужими дверями и не клянчить интересную еду… Все, как ни поели, обязательно копаются в помойках. Раньше я возмущался этим, а теперь радуюсь за своих друзей.
Как-то уходя, пытаясь избавиться от Клауса, я затолкал его в подвал и плотно прикрыл дверь. Когда я обошел дом, то он уже сидел и ждал меня — выпрыгнул из окошка с другой стороны. Уйти от него невозможно, он плетется за тобой, ему страшно, кругом все чужое — поля или дома, незнакомые коты, злобные собаки… он понимает, что мне не спасти его, если начнется гонка, надо будет полагаться на себя… И все равно идет и идет. И попадается, конечно. Потом, отогнав от дерева собак, уговариваю его — “все спокойно, слезай…” а он долго не верит, подозрительно оглядывая сверху местность… Потом мастерски слезает — задом, не глядя вниз, что дается котам трудно. И я, недовольно ворча, провожаю его обратно, а он ворчит, если я иду слишком быстро.
Но сегодня он дома, пусть покрутится там, найдет пару крошек, а меня и след простыл.
Кончается день двенадцатого, ртуть топчется около нуля. Я жду зимы — скорей начнется, скорей пройдет. И боюсь — ведь каждый день спасаться от холода, темноты, людей, собак, машин… Когда я думаю об этом, то уже не знаю, человек я или кот. Смотрю на мир, как они. Белая пустыня поднимается, закрывает полмира, темное небо наваливается на землю. Горизонт скрывает все, что видят люди. Зато окошко под домом становится большим, близким и манящим, я чувствую исходящие оттуда теплые токи; темнота подвала не страшна, наоборот, мне хочется раствориться в ней, уйти туда вместе с котами. Небольшое усилие, внутреннее движение, жест или особое слово, сказанное вполголоса — и мир покатится в другую сторону… Я устал от выдуманной жизни. Хочу видеть мир, как коты. Чтобы простые вещи всегда были интересны мне. Чтобы трава была просто травой, земля землей, и небо — небом. И все это ничего больше не обозначало, а только жило и было. Чтобы я не рассуждал, а чувствовал. Чтобы жил мгновением, а не завтрашним днем, тем более, послезавтрашним. Чтобы не знал всей этой подлости и грязи, в которой купаемся. Чтобы не боялся смерти, ничего не знал про нее, пока не тронет за плечо…
А если короче — мне скучно стало жить человеком, несимпатично, неуютно. И, главное, — стыдно.

ЧТО-ТО СЛУЧИЛОСЬ…

Видно и прежние жильцы не выращивали ничего в этих двух деревянных ящиках за окном, и земли в них почти не осталось — выдуло, смыло дождями, и торчала какая-то седая трава, случайно занесенная ветром. Она буйно росла, потом умирала, оставались сухие крепкие стебли, их заметало снегом, а весной снова появлялась эта упорная трава. Так было много лет, но однажды, в самом углу ящика, где и земли-то почти не было, возник и стал вытягиваться тонкий желтоватый побег. Из него вырос бутон и распустился цветок, оранжевый, нежный и довольно большой. Я смотрел на него с недоумением, а он стоял себе среди этой разбойной травы, не ухоженный никем и непонятно откуда взявшийся. Вот наступили холода, а он все еще здесь. И трава уже полегла, и по утрам ее покрывал иней, а цветок все был живой. Мне стало страшно за него, и ничем помочь ему нельзя, стоит себе и стоит. Однажды утром я выглянул в окно — цветка не стало. Жаль его, но ведь он попал совсем на плохое место, и, может, к лучшему все — не вырастет больше… Но на следующий год он снова был здесь, и снова цвел, и снова его сбивал с ног ветер, и ледяной дождь, а потом ранний снег засыпал — похоронил… Может, перекопать здесь все, чтобы он снова не возник и не мучился больше? Но я не мог, и оставил все, как есть… И на третий год он вырос, а я много ездил тогда и дома бывал редко. Приезжаю в темноте, выглядываю в окно, вижу — стоит, и лепестки в темноте кажутся черными, но он жив. Дождей было много, и воды ему хватало, но разве ему место здесь, в пустыне… Осенью он снова стал погибать, мучился и мучил меня каждый день, и я ждал каждое утро его смерти как избавления. Наконец, его не стало.

А на следующий год его все не было и не было. Трава вытянулась в полный свой рост, прошло лето, начались дожди — а цветка нет. Морозы ударили внезапно, листья свернулись в трубочки, но держатся, от трав остались тонкие скелетики, но прочные, не поддаются ветру… а цветка нет…

Что-то случилось…
………………………..
ююююююююююююююююююююююююююю
………………………..
It was obvious that the former residents didn’t grow anything in the two wooden boxes by the window either, and there was almost no soil left — blown out and washed by rain/ with some protruding grey grass that the wind carried in by chance. It grew up vigorously and then died, leaving dry crisp stems, it was dusted with snow and then again in spring this obstinate grass appeared. It continued on such for many years, but one day, in the very corner of the box, where there was almost no soil at all, a thin yellow sprout pushed up and began to grow. A bud grew out of it and a flower unfurled, an orange, tender and rather large one. I looked upon it with astonishment, but it stood there independently amongst that wild grass, not giving way to anything and inexplicably holding its own. Cold set in, but it still remained. And the grass had already lain down, in the morning it was covered by frost, yet the flower remained alive. I grew frightened for it, but there was no way to help it, it just stood on its own. One morning I glanced through the window — and the flower had died. I felt badly, but it had grown up in an awful spot, and even on a better spot it couldn’t have grown bigger… But the following year it was here once again, and again it bloomed, again it was knocked over by the wind and freezing rain, and then an early snow fell — burying it… Perhaps I should dig up everything, so that it won’t bloom and torture itself further? But I couldn’t, I left everything as it was… And on the third year it sprouted, but I traveled much that year and was rarely home. I’d arrive home in the darkness, look out the window and see it there, its petals looking black in the darkness, but it was alive. There was a lot of rain then, it had enough water, but was this really the place for it, in this desert… In the fall it once again began to perish, it suffered and I anguished over it each day, and every morning I awaited its death like a deliverance. At last it died. But the following year it didn’t sprout. The grass grew to its full height, summer passed, the rain began — but no flower. The frosts struck suddenly, the leaves curled into little scrolls, but the frosts held, of the grass there remained only thin but firm skeletons, which did not give in to the wind… but no flower… Something happened…

ИНОГДА В ДЕКАБРЕ.

Иногда в декабре погода волнуется — прилетают неразумные западные ветры, кружатся, сами не знают, чего хотят… Наконец, стихают — отогнали зиму, снег стаял, земля подсыхает и приходит новая осень — коричневая и черная, с особым желтым цветом. В нем ни капли слащавости, он прост и сух, сгущается — впадает в молчаливый серый, в глубокий коричневый, но не тот красновато-коричневый, который царит живой дымкой над кустами и деревьями весной — а окончательный, суровый, бесповоротно уходящий в густоту и черноту — цвет стволов и земли. Лес тяжел, черен, чернота расходится дымом и клубами восходит к небу — с такими же черными тучами, а между лесом и небом — узкая блестящая щель — воздух и свет где-то далеко. Все сухо, тяжело и неподвижно, только тонкие стебельки мертвой травы будто светятся, шевелятся… Осень коричневая и черная. Бывает иногда в декабре.

Я учился медицине и был связан с ней шесть лет. Хотя уже на втором году вильнул в сторону, понял, что это дело не для меня. Но уйти было некуда, и я протащился через все шесть курсов, с раздражением и нетерпением, а то и со злобой… одновременно работая на кафедре биохимии и учась параллельно всяким химическим наукам. А потом еще работал месяц на скорой помощи, ожидая экзаменов в аспирантуру. Наверное потому этот период жизни совершенно пропал для меня как источник сюжетов, также, впрочем, как и мои многолетние труды в академическом Иституте. Что же осталось мне из жизненного опыта для литературы… ума не приложу. Выкручиваюсь как-то…
Но вот нашел пару расссказиков о медицине, из первой книги рассказов. Только они у меня как всегда… юмора маловато.
……………………..
ПЕРВОЕ ДЕЖУРСТВО
В районной больнице, куда меня направили, ночные дежурства совмещались с работой на скорой помощи. Пока врач на вызове, в больнице дежурит сестра. Я надеялся, что будет какая-нибудь молоденькая сестричка, а сестра оказалась пожилая и некрасивая. В больнице было тихо и делать нечего. Я вышел во двор. Маленький городок, кругом поля, жизнь тихая и скучная. Скоро, через месяц я уеду в большой город, буду учиться дальше и позабуду медицину…
Сестра позвала меня — есть вызов. Мне стало страшно. Пришел шофер, мы поехали. Он знал дорогу и ехал молча. Луна слабо светила из-за облаков, дорога мерцала перед нами, травы и деревья спали. Наконец, появились огоньки — это хутор. Впереди качался светлячок — стояла женщина с фонарем и ждала нас. Я взял ящик с инструментами и пошел в дом. Пожилой женщине было плохо, ее тошнило, лицо серое с желтизной, пульс слабый… Я вспомнил сестру — «женщин не везите, мест нет, в крайнем случае — коридор». Крайний это случай или нет? По-моему, просто отравление… Руки у меня дрожали, я отвернулся и стал наполнять шприц. Дряблая кожа не поддавалась, наконец, камфора пошла. Я велел промывать желудок, пить воду из большого графина, а сам вышел к машине. «Что там?» — спросил шофер. Я сказал ему, он кивнул — «здесь это часто бывает, пьют всякую дрянь…» Мне стало спокойнее — похоже, все делаю верно… Женщине становилось лучше. Мы поехали обратно. Луна выскользнула из облаков и засияла. Природа здесь хороша, а ночью просто удивительная местность…
В больнице по-прежнему душно и тихо. «Все в порядке?» — спросила сестра. Я рассказал про поездку. Она говорит — «Умер старик, который в третьей». Мы вошли в палату. Старик сидел поперек кровати, зубы оскалены. «Ждали со дня на день — неоперабельный, дома некому возиться, вот и держали. Теперь вам писать бумажки.»
Старика положили, а я пошел писать. Когда написал, было уже семь. Мое дежурство кончилось.

ХИРУРГ КРИС
Я пришел на дежурство и увидел Криса. Он сидел в ординаторской в единственном кресле, а ноги закинул на столик. Он читал газету. Мы, студенты, его любили — он не задавался, как другие, и позволял ассистировать ему. Крис высокий и худой, с очень длинным лицом, свои длинные ноги мог бы убрать со столика. Но ему наплевать, он читает газету. Раньше он работал на маленьком острове и пил от безделия, а потом ему повезло — сделал операцию заезжему боссу и тот вытащил его в эту клинику. Теперь Крис пьет по выходным.
— А, привет…— он насмешливо глянул на меня,— будет язва, иди мойся…
Я намылил руки. Он все сидел и читал. Я помыл руки и ждал, когда сестра подаст мне халат. Он снова посмотрел на меня, и говорит: «Что это у тебя?…» Я машинально поднес руку ко лбу. Он расхохотался — «иди мыться снова» — и подошел к раковине. Мы стали мыться вместе. Мимо провезли больного. Я его видел в палате, мужчина лет сорока, худощавый, очень бледный. Когда мы вошли в зал, он уже лежал на столе. Там была сестра и еще один ассистент, больного накрыли простынями и дали наркоз. Я зажимал мелкие сосуды, а потом держал инструменты и смотрел. Они добрались до желудка и принялись удалять его. Сначала все шло хорошо, Крис свистел, а потом что-то разладилось. Крис долго шарил пальцами в глубине, лоб его покрылся потом. Желудок удалили и выбросили в тазик, который подала сестра. Крис все еще что-то искал своими длинными пальцами… Наконец, он сказал: «Все, будем зашивать, готово.» Зашивали молча, и мне не дали даже наложить верхние швы, как обычно делали. В ординаторской Крис снова завалился в кресло и закрылся газетой. Я подошел к окну. Снега в этом году мало, а ведь уже январь…
— Ну, что, парень, сделали операцию?…
Я обернулся. Крис смотрел на меня.
— Сейчас бы неплохо выпить, как ты?
Я не знал, что сказать, но и не отказался. Он достал из шкафчика пузырек со спиртом и два пластиковых стаканчика, налил себе, выпил, не разбавляя, и запил остатками кофе. Я налил чуть-чуть и разбавил водой.
— Немного нам не помешает,— он сказал.— А парень этот,— он кивнул в сторону операционной,— скоро умрет, там все проросло до самого позвоночника.
Я хотел спросить, почему не сделали рентген, но вспомнил, что аппарат уже неделю не работает.
— Он умер бы от потери крови через пару дней, а теперь проживет несколько месяцев, это мы можем. Ты кем будешь?
Я сказал. Он кивнул одобрительно:
— Правильно, иди в лабораторию. Медицина мутное дело. Может лучше бы ему умереть сейчас — потеря крови, туман… легкая смерть. А он будет лежать, слабеть, кричать от боли…
Он снова взялся за газету. Я вышел в коридор. Здесь было совсем темно, только чуть-чуть светилось окно в глубине — пошел снег.

…………………………………..
Портрет, который я показываю довольно редко. Хотя «натура» не возражает.
Потому что вижу по нему, как много было потеряно, и как мало приобретено упорным трудом :-))

……………………………………

……………………………………

////////////////////////////
Теперь, когда цветная фотография полностью вытеснила черно-белую из любительского фотографирования, а «мыльницы» одолели весь свет, с особым чувством смотрю на этого старика, который сумел из оптики и техники сделать настоящее высокое искусство. Слово «Замечательный» к нему не применимо, оно что-то среднее между достойным чтобы заметить и заслуживающим замечаний 🙂
Великий мастер изобразительного искусства ФОТОХУДОЖНИК ИОЗЕФ СУДЕК,

Поздним вечером я заснул перед компьютером, в глубоком кресле заснул.
Проснулся, экран гудит, четвертый зловещий час. На темно-синем фоне желтая табличка. На ней черными буквами. Шрифтом корявым бетина скрипт.
«КОНФЛИКТ! КОНФЛИКТ! КОНФЛИКТ!»
А внизу меленьким таймсом проясняется — «Вы лишний, у нас под этим номером другой человек»
Вот так. Значит, меня уже не надо никому. Новый человек родился, в нем мои черты. И, наверное, что-то современное добавлено. Чтобы не было ему скушно и тоскливо, как мне. Мир куда-то бежит, а я стою. Или даже в обратную сторону тащусь!
Убрать, убрать! Железка, дура необразованная! А может подлый враг проник, троянец коварный, только и ждет, чтобы я перед ним распластался — OK! OK!
Он не спрашивает — OK? OK?
Никакого выбора, жми, и точка!
И жизнь закрутится, засуетится без меня.
Нет, только не OK! Что угодно, но не это похабное словечко!
Фигуру из трех пальцев ему!!!
Может заклинание ctrl-alt-del поможет?
Не дрогнул враг,усмехается — «три пальца!.. ты что, дурак? Что мне твои три пальца!»
Сижу. Говорят, вся жизнь проносится. Ерунда, ничего путного в голову не лезет. Ногу в муравейник? Брат говорит — не сунешь! Суну! Мне десять, ему пять. Лесок сосновый, желтые иголки, теплый песок щекочется… Рыжие муравьи, большие, головастые… Удивились, но кусать не стали. Мы с вами одной крови… Ну, что муравьишка, попробуем выжить?..
Стоп. СТОП! Есть еще СТОП на свете!
Табло пискнуло, исчезло, экран погас. За окном светлеет.

……………………………….
У меня тоже были фантастические мотивы, например, эта странная картинка, которая до сих пор висит передо мной. Одна женщина хотела купить ее, давно — «куда она бежит?» Ей покоя не давало, и она решила повесить ее перед собой. Но я не продал, потому что сам не знаю. Может, за оранжевой собакой? Нельзя отдавать то, что будит чувство. Я смотрю на нее каждый день — что мне тогда взбрело в голову?.. В сущности, неважно. Как в «Последнем доме»:
— Так мы летим или ползем куда-то?
Генка жил, пока думал, что летим. А когда верить перестал, взял бомбу, завел часовой механизм, и пошел к оврагу, чтобы никого не задело…

……………………………
Эта картина Пятницкого мне нравилась больше других (я уже приводил ее в ЖЖ)

<
……………………………….
Картина называется «Деревня Поповка».
Про художников 70-х годов у меня была подборка в Перископе.
«»Разные по таланту, пристрастиям, взгляду на мир, эти наши художники оказались в 70-ые годы едины в одном — они не подчинились власти, диктату официально признанного направления в живописи. Многие из них погибли. Их живопись — талантливая, веселая, страшноватая — разная. Давайте, без искусствоведческой основательности и полемического задора, вспомним некоторых из них. «»

……………………………….
Это была иллюстрация к чему-то, уже не помню, название сохранилось — «ЗАГОВОР»
Она сделана техникой, которой я одно время увлекался — рисовал на грубом картоне восковым почти бесцветным мелком, а потом заливал все черными чернилами. Рисунок отталкивал чернила, вот и получалось такое.

…………………………
Это были у меня такие крохотные заставки для стихов Т.Черыговой. Их было гораздо больше. Я рисовал их «мышкой» или обрабатывал до неузнаваемости свои рисунки.

………………………………….
Интересные данные — сколько лет жили самые знаменитые экспрессионисты:
1. Макс Бекман 84 года
2. Эрик Хеккель 87
3. Отто Дикс 78
4. Алексей Явленский 77
5. Василий Кандинский 78
6. Оскар Кокошка 94
7. Альфред Кубин 82
8. Август Макке 27
9. Фран Марк 36
10. А.Модильяни 36
11. Эдвард Мунк 81
12. Эмиль Нольде 89
13. Макс Пехштейн 74
14. Жорж Руо 87
15. Эгон Шиле 28
16.К.Шмидт-Ротлуф 92
…………………..
Обратите внимание на явный «возрастной пробел». Тем, кому удалось «проскочить» до 40 лет, потом жили долго или очень долго.
Комментировать не умею, просто факт.

……………………………………
Wdtns ‘nj vjv,s pfvtlktyyjuj ;tqcndbz!
Другими словами — люблю чуть-чуть подпортить красоту.
А если серьезно, то, пожалуй, ищу драму в цвете. То, что Ван Гог называл «суггестивным действием». Чувство, которое цвет вызывает в нас непосредственным образом, без всяких объяснений и слов. На словах это понимают довольно многие, (что так может быть), а непосредственно ощущают совсем немногие. Что цвет за горло берет.
Про свою картину лучше не говорить, но этот красный мне лично о многом говорит, а как зрителю… Не мне судить.

……………………………………………
Чтобы как-то отвлечь внимание от публицистики, на которую я вдруг польстился, приведу одну замечательную картинку. Догадаетесь ли, кто это?
КАНДИНСКИЙ ЭТО!
Мэтр абстракционизма (а таких как он, написавших действительно интересные абстрактные работы, было… по пальцам перечесть, ИМХО) начинал как довольно заурядный «предметный» художник. А потом «взбрыкнул». (Причины в сущности не важны, они идеальными не были, это известно.) И в промежуточном периоде поисков создал работы, которые (опять ИМХО) мне кажутся самыми интересными. Промежуточное состояние неопределенности несколько расшатало его «железобетонную природу». Я бы назвал эти картинки его — прощанием с предметным миром, оказывается, он искренно любил его 🙂

Пару слов об искренности. Она — ФОРМА БЕССТРАШИЯ. Бывают и другие формы, например, аффективное поведение, ярость неразумная, благородные порывы в жизни, самоотверженность в любви… да мало ли… Искренность форма бесстрашия, которая к слову, к образу, к звуку имеет близкое отношение. Думаю, она в основе таланта. А вычурность формы, выпендреж, нарочитая сложность, высокопарность, грубость, мат, потоки якобы сознания, словесный понос, заумь, выдаваемая за мудрость… — все это ФОРМЫ СТРАХА — перед своей неполноценностью, перед тем, что скажут, как оценят друзья и недруги, напечатают ли… в ногу ли со временем пишу… и далее, сто причин.
Вопрос искренности остается центральным в искусстве, потому что без нее… можешь дойти до высокого предела, а дальше ни-ни…

6. НА СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО. ЛЮСЬКА.

И сегодня сухо, тепло, и у той же кучи листьев меня встретил Макс. Второй была Люська, серая пушистая кошечка, молодая вертихвостка, шельма, глаза раскосые, шальные. Она орет тоненьким пронзительным голосочком, появляется на балконе и прыгает вниз ко мне. «Ну, зачем, Люся… — говорю ей, — ведь мы идем туда, могла бы подождать…» Но на самом деле приятно, что меня встречают. Я их вырастил, выкормил вместе с братцем Шуриком. Шурик, милая душа, его уже нет, о нем отдельный разговор. А Люська в восемь месяцев пошла по рукам или лапам, не знаю, как вернее, и первый, кто ее заметил, был старина Клаус. Он обделал свои делишки так быстро и ловко, что кошка, котенок в сущности, не успела и глазом подмигнуть, а я не сумел помешать совращению — вышел из кухни на минутку, а когда вернулся, охранять ребенка уже было бесполезно. Люська навсегда сохранила нежное отношение к Клаусу, познакомившего ее с любовью: они часто сидят рядом, она старается коснуться мордой его шерсти, а он делает вид, что не замечает. Люська тогда выкинула двух совершенно голых тварей, один еще шевелился и мне пришлось его прикончить, и закопать обоих. Она же долго недоумевала, где ее плоды, ходила в то самое потаенное место, куда спрятала их, и ее мать, Алиса, была все время с ней. Они сидели рядышком у коробки, в которую затащили котят, и прислушивались, прислушивались. В коробке было тихо. Одна за другой они лазили туда через узкую щель, нюхали тряпку со следами крови. Дальше еще страшней. К тому времени у соседской кошки подросли котята, бегали перед домом. Люська в отчаянии посчитала их за своих, и донимала — звала особым воркующим голосом, тащила к себе и пыталась кормить. Полугодовалые зубастые зверюшки отбивались от нее, злились, кусали и убегали. А она смотрела на них отчаянными непонимающими глазами, как это, ее дети отказываются от нее… Потом Люська, наконец, забыла о своих котятах, а вот Алиса… еще долго приходила к коробке, сидела и слушала…

…………………………..
Эрнст Киршнер.
………………….
Сезанн в своей живописи уже пренебрегал академическим рисунком, немецкие экспрессионисты пошли еще дальше по части «искажения» правильного рисунка — в поисках все большей выразительности.

……………………………………
Спать на солнцепёке вредно, особенно одноногому и однорукому человеку :-))

///////////////////////////////////////
А это картина другого замечательного московского художника Евгения Измайлова, участника первой свободной выставки художников в павильоне пчеловодства ВДНХ в 1975 году. Е.Измайлов — участник многих выставок в разных странах Европы и в России. Вот как о нем пишут:
«Стилистику его работ можно определить как жанр лирической фантастики на основе пластического и цветового варьирования. Соединение абстрактного и реального, вневременного и современного, соединение разнородных начал определяет новое качество его работ. Автор принципиально не дает развернутого трактования, предполагая, что изображение должно рождать свободную ассоциацию, делая таким образом зрителя соучастником работы.
(Женя Измайловбыл моим учителем в графике и живописи в течение девяти лет.)

…………………………………………………
Цветы Владимира Яковлева, одного из интереснейших художников России второй половины двадцатого века, сейчас известны всему миру. В коллекции «Перископа» имеются репродукции картин В.Яковлева, а также зарисовки, в том числе, автопортрет художника.

…………………………………
Рисунок должен быть живой.
Блестящими рисовальщиками были наши поэты и писатели — Пушкин, Лермонтов, Гоголь. Талантливый человек часто во всем талантлив. Не имея солидной академической школы, они рисовали живо, ярко и свободно.
А выше — мной использован для заставки альманаха «Перископ» набросок одного из лучших рисовальщиков 20-го века Альбера Марке.

……………………………..
Классовая или видовая ненависть существует и в мире вещей :-))

////////////////////////////////////////
Я уже писал, был такой персонаж Зиновий Бернштейн, выдуманный вовсе не для того, чтобы поиздеваться над Володимеровой и Л.Делицыным, (взявшим интервью у «звезды Тенет»), а для того, чтобы участвовать в конкурсе очень коротких текстов «АФОНЯ». В этом конкурсе было три персонажа — я, Зиновий и умерший старик Борсук, художник-примитивист. Из «невиртуалов» был только один я, и мне пришлось вертеться. С картинками было просто, это были мои самые ранние работы, некоторые я потом раздарил в качестве премий в Москве и Питере. Нужно было создать биографию Зиновию, он понемногу участвовал к гестбуках (за моей якобы спиной), писал рецензии и давал советы участникам конкурса. Он делал это с большим прилежанием, думаю, никто из получивших письма не может пожаловаться на халтуру. Конкурс мы провели, некоторые рассказы были чудесные, они висели несколько лет в Перископе. Осталась и большая досада — не удалось мне выслать премии в другие страны, денег на это не нашлось. Поэтому я(мы) отказались от следующих конкурсов, Зиновий уехал из Эстонии в Смоленские леса, и там до сих пор иногда еще проявляет признаки жизни.
Вместе с конкурсом сгорел и проект «скорой литературной помощи», хотя я до сих пор считаю, что было бы неплохо для молодых литераторов иметь такую вот помощь.

…………………………………..
Такие были нравы в конце 19-го века, вот это называлось — «сценой насилия», и Сезанн стыдился впоследствии подобных рисунков.

…………………………………..
Неосуществленный замысел.

///////////////////////////////////////
Такого размера, я имею в виду. Это был отличный принтер hp1200 Я напечатал «Монолог о пути» шрифтом 8, но четким. Вообще этой книги под скрепку было около ста экз, вся разошлась по знакомым. Потом я прекратил. Книга попала в руки Ларисы Миллер, и страшно возмутила ее. Вообще Л.М. высоко оценивала мои рассказы, и тут причина была не в качестве прозы, а в содержании, конечно. Содержание показалось ей возмутительным. Мне было жаль, что книга попала к ней в руки.
В ней я отодвинул от себя свою жизнь, и не чувствовал, что слишком «разоблачил» себя.
Но решил оставить печатание до лучших времен, то есть, до своей смерти 🙂 В ней выводы не очень успешной и разумной жизни. Если неуспешные и неразумные не все вымрут к тому времени, то есть надежда, что книгу прочитают.

ЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮ
Выдь за околицу! Выдь, выдь!!
И ты увидишь, как земля выталкивает человека. Хватит уже, хватит!
Я вижу только раны, причиненные земле бессмысленной деятельностью. И раны, нанесенные осмысленно, и даже с «благими намерениями».
Здесь была уникальная растительность Подмосковья, а что осталось?
А с другой стороны… я вижу с какой силой все эти следы деятельности человека земля стремится поглотить, растворить, прорасти через них.
И мне ясно, что мы — злокачественный нарост: или всё убьем вокруг себя, или сами себя пожрем. Ни капли сочувствия к человеческой деятельности не осталось, Если б в один прекрасный день человек проснулся снова обезьяной, я бы только порадовался за всех и за себя тоже 🙂 Без крови, страданий и страха хотелось бы, конечно.
Кого боятся мои звери — человека, я вижу страх в их глазах, только страх!
Мне не нравится это вечно жрущее и срущее существо. При всем его изощренном уме, который со всей силой и ловкостью направлен на объяснение и оправдание всего, что хочется оправдать, обосновать и возвеличить. Разум все может, проблем нет. Остается только неразумный страх всего остального живого мира. Об этом «Перебежчик» — герой на стороне всего живого, и ему стыдно быть человеком.

……………………………………..

95. Семнадцатое, минус пятнадцать снова!..
И невыносимо дует, а лед присыпало тонким слоем нежного снега; ветер закручивает бледные смерчи, перемещает холодные барханы… Предатели все, и мороз, и снег, и даже эта чертова труба! Согнувшись, передвигаюсь, проклиная ноги, ветер… Редкие ветви на зеленоватом, холодном небе… Февраль не уйдет добром, только хлопнув дверью.
Из подвала — ледяного, доступного всем ветрам и завихрениям, высовывается трагически серьезный Хрюша с глазами позднего Маяковского. За ним Костик, за Костиком Макс, с блестящим бандитским зубом и гривастой башкой… В подвальных черных переходах бело-серый подкидыш, вспомнил вчерашний суп, и в плач… А вот и Люська, примчалась, моя красавица, хвост задран, глаза сияют… Мои подозрения все усиливаются, кажется, нам предстоят котята с двух сторон… Алиса присоединилась к нам в подъезде, шагает шустро, только живот волочится по ступеням. На второй лестнице устала, отдыхает, мы ждем ее…
Так я собрал своих, кормил кашей и остатками вчерашнего обеда. Когда доедали, бесшумно и быстро впрыгнул в форточку Серый, даже не задел края, особый котовский шик, и давай подкрадываться к мискам. Люська, негодница, тут же ему пощечину, хоть бы уважала возраст! Он зажмурился, помотал головой, но скольжение к еде не прекратил. «Поели? Дайте и Сереже тоже! » Он уплетает так, что посуду мыть не придется.
А в коридоре уборщица и мусорщица, орут на пару, клянут котов за лужи и кучи. Тут же под лестницей огромное говно, вещь совсем не наших масштабов, что я не понимаю, что ли! В чем, в чем, а в этом я специалист. Но им наплевать, люди великая нация, все дозволено!
«Котов ваших надо убивать!».
«Вот-вот, чуть что, убивать… Зачем тогда приручали?..»
«Это не мы!»
А ведь знают, что я встречаю своих и провожаю, и никаких куч не позволю в общественных местах. Но бесполезно уговаривать, слабый всегда виноват… Их неприятно удивляет, что каждый зверь имеет свое имя, а не просто «кошка». Привыкли к кличкам.
Я сижу, вокруг меня мусор, запахи, шерсть, из окна дует ветер, на лестнице крик, но я спокоен — поели. Что будет завтра, не знаю, и знать не хочу. Жизнь складывается из моментов, ничтожных движений, мелких усилий… мы отыгрываем у смерти время, день за днем… чтобы в конце основательно продуться.
Когда я уходил, меня догнал серый кот с белой мордой, перегнал и остановился, смотрит. “Вася, живой еще! Все-таки не забываешь наш десятый… “ Худой, и просит есть. Я с радостью вспомнил, что на подоконнике оставил немного каши с рыбным бульоном. Только б не добрались наши! «Вася, погоди!» Нашел кашу, выбежал, а его нет. Пошел к подвалу, вижу — сидит у дверей, значит, не забыл, как мы здесь встречались, разговаривали о кошках, о погоде… “Каким ты был сильным, помнишь, как с тобой дрался хромоногий Стив, как ты гонял нашего бесхвостого молодца, а потом признал его?.. Вася… помнишь Феликса?.. До вас самым сильным был Пушок, его ударили ножом в шею, рана не могла зажить, он раздирал ее, как только покрывалась корочкой, потом начала гнить… он долго умирал, вот здесь, в этой подвальной комнате. И тогда вы поделили власть с Феликсом, и обходили друг друга, зная, что равны… Вася, Вася, наши усилия поддержать жизнь уходят в песок, в эту холодную землю. И все-таки, жизнь складывается из дней, а за день можно и побороться, ты понимаешь это…”
Вася вылизал миску дочиста, стоял и смотрел на меня. Он был сыт, но хотел слышать знакомый голос. Морда одутловатая, посечена шрамами, он стал даже меньше ростом, чем был. «Ну, иди, иди…» Он мотнул головой и пошел, и скоро слился со снегом, как будто и не было его.

…………………………………

юююююююююююююююююююююююююююююююююююю
Автора, конечно, знаете… 🙂
(имя в названии одной из повестей)
Тут и гадать нечего — это Рема=Рембрандта рисунок.
Сильный, легкий, без ненужной детализации, с умеренной размывкой. которая не скрывает остроту пера. Подражать ему невозможно, дотошно учиться — тоже, но, мне кажется, полезно впитать ДУХ ЭТОГО РИСУНКА.

/////////////////////////////
Вполне концептуальная картинка :-)) Спиной к зрителю-читателю, и кот на плече. Уходим.
Герой повести уходит от людей. «Стыдно быть человеком» — он говорит.
А мне? С утра не стыдно, потому что надеюсь. А к вечеру — стыдно, потому что убеждаюсь.

…………………………………..