Месяц: Март 2004

………………………………………..
Он всегда меня удивляет. Скажет, а я ничего ответить не могу. Ну, малограмотный я! И нет во мне его решительности, все больше — «и да, и нет», «и за, и против…»
-Что в искусстве главное?
— Ну, не знаю… сложно, долгий разговор…
— Я про художественный текст, облегчаю тебе задачу.
Он мне облегчил, как же…
— Думаешь, наверное, — МЕТАФОРА, да?
Лихорадочно вспоминаю. Сходство, сравнение, переносный смысл… Бунин с арбузом, который пахнет морем… Метафора?.. Тьфу, нет, кажется, море пахнет арбузом?.. Трудно с умным человеком говорить. К тому же, он презирает мои интернетские игры, и даже фамилию свою назвать не позволяет. Я.М. — вот кто он, и все.
Я молчу. Мы идем вдоль длинного забора, он палкой перестукивает все дощечки. Может, на ритм намекает?..
— Молчишь… Метафора — барахло, ее везде полно как грязи. ГИ-ПЕР-БО-ЛА. Запомни. Вот за поворотом ручеек, редкая птица долетит до его середины — сдохнет!.. Если поверишь — значит искусство. Подумай, какие мы нищие, даже по сравнению с художником — краски, картинки, пощупать можно, холст… А я только врать могу, врать и врать!
Я иду, молчу…
— Согласен?..
— В этом что-то есть…
— Врешь, не веришь. Кстати, правда, — туда знаешь, откуда воду сливают?..

/////////////////////////////////////////////
Столько лет прошло! Они сначала скажут — «это не мы, непохоже…»
А потом, вглядевшись — «ничего и не было…»
Конечно, не было, только момент доверия на фоне многих лет настороженности и обид.
«Схватил-таки, подлец!»

………………………………………
Это суеверие витает над художниками: «возьми, возьми бумажку похуже, старенькую такую, драненькую да грязненькую.. и не придавая особого значения, начни задумчиво карябать перышком, оно свое отслужило, но вдруг еще послужит…»
И не нужно нам вечной туши — и размазать трудно, и смешать с другими красками… иногда капризничает — выпадает хлопьями… Черные чернила, это вещь. Бывает, послюнишь палец, проведешь им по листу — и оживет рисунок.

……………………………………………..
Этот темный и поцарапанный оргалит много для меня значит. Натюрморт как АНСАМБЛЬ вещей=личностей, связанных отношениями цвета и света, соотношениями пятен — все это уже было и в старой голландской живописи, и у Сезанна. Группа вещей, отношения вертикалей и горизонталей, разговор пятен… Мне захотелось чего-то другого. Попробовать другую концепцию натюрморта. Одна, две, максимум три вещи. И не в «куче», а на расстояниях друг от друга, достаточных как для «проявления личности», так и для того, чтобы сохранить и даже усилить напряжение между вещами, чтобы оно балансировало на грани — то ли распад, то ли война, то ли любовь…
Каждое пятно имеет свой «психологический вес» на картине, об этом много известно. Но и каждый предмет, со своей формой, фактурой, особенностями имеет свой вес и силу воздействия на окружающее его пространство. Три вещи — оказалось для меня слишком сложно! Я стал брать две, старался выбрать разные и по материалу, и по форме, и по фактуре, и располагать их таким образом на картине, чтобы выразить определенные отношения между этими вещами=личностями. Отношения, какие могут быть между живыми существами: симпатия и настороженность, спор или вражда…
Я привожу здесь одну из первых картинок на эту «тему», чтобы только показать направление и не слишком много говорить о том, что нужно показывать и доказывать ВИЗУАЛЬНО.
Всего лишь заявка на небольшую выставку.

/////////////////////////////////////////////////
Иллюстрации к повести «ЛЧК» (Любовь к черным котам). Повесть взял К.Булычев в свой сборник «Цех фантастов-91», у них был свой художник, он сделал неплохую обложку для сборника и этим ограничился. Так что моя серия осталась неиспользованной, и хорошо — она не была «доведена». И все-таки, эти рисунки напоминают мне о том самом двадцатом доме, о веселом подвале, в котором жил старик по фамилии Блясов, о котах, которые у него кормились… Таинственный Феликс, красавец Вася-англичанин, стервозная Люська, и легендарный Пушок, кот без головы…
А бесконечные разговоры в единственном жилом доме заброшенного города?
Не антиутопия, а Идиллия, вот что такое для меня — «ЛЧК».
Это конец империи, да, но тихое, медленное, бескровное увядание на фоне предоставленной самой себе природы.
Нет, там есть и погоня за котами, и зловещий Овраг, и исчезновение города в озере, в прозрачной воде.
И все же…

……………………………………………..
Я предпочитаю не фотографировать, а сканировать рисунки сразу, гораздо точней получается. Но есть одна сложность: если рисунок велик, приходится сшивать его из «кусочков». Занятие иногда увлекательное, а иногда мучительно сложное, особенно, если не совпадают оттенки цветов, а это бывает.
Но какое удовольствие зато, когда совмещаешь кусочки — и чувствуешь — пиксель в пиксель лег!

……………………………………………..
Не ищите самое лучшее, иногда и с самым худшим стоит повозиться. Например, эти хваленые японские акварели. Прозрачность необычайная, на белой бумаге море света. Но зачем свет, если нет тьмы? Тогда нет и драмы, а что за живопись без драмы? И у меня всегда в запасе черная бумажка. Даже толь была, пропитанная смолами, на ней можно писать почти чистым скипидаром, получаются грязно-коричневые картинки, но в этих коричнево-серых пятнах столько неожиданного встретишь…
Но в этот раз у меня была просто толстая черная бумага, шершавая, и на ней вполне можно было писать густыми кроющими красками — темперой, гуашью…
А я решил попробовать акварелью. Самой лучшей не получится, она же прозрачна, а вот самой плохонькой — можно и даже интересно. Интересней, чем гуашью, потому что и цвет есть, и темные пятна остаются. Я сделал серию таких работ, напоминающих пейзажи. Пришлось повозиться, чтобы сканировать их, зато результат перед Вами. Кому-то не понравится, если любите светлое, а я люблю темные картины…

КРЫМ.

/////////////////////////////////////////////////

Когда мне было тридцать, я впервые попал в Крым. Другие, знакомые мои, часто ездили, рассказывали, как там, а у меня времени было мало. Я работал изо всех сил, особенно летом — в лаборатории тихо, прохладно, места много, приборы свободны — твори, дерзай, или как там сказал поэт, не помню, я поэтов с детства не читал. Приезжали сотрудники, загорелые, усталые, веселые, и рассказывали, что за чудесная земля — Крым, а я им не верил… нет, верил, но мне и здесь хорошо, да и времени нет.
И вот, наконец, я развелся, и оказалось — времени-то уйма, и работать летом не обязательно. «Едем» — говорит приятель, он там дважды в год, весной смотрит, как все цветет, осенью — как зреют плоды, а иногда и зимой успечает отдохнуть. Что ж, едем, говорю — действительно, оказывается времени много, в лаборатории сыро и темно, и творить я устал, а Крым, говорят, чудесная земля.
Оказывается, всего одна ночь. Я вышел из поезда, ранее утро, не особенно тепло, даже прохладно, во всяком случае, ничего удивительного со стороны температуры, и у нас так бывает по утрам, но воздух… Нет, запах, конечно, запах — это совсем другой мир, вдыхаешь без конца и не устаешь…
Мы долго ходили, искали подходящее жилье, приятель знал в этом толк, а я молчал, смотрел по сторонам. Поселок низенький, грязный, везде канавы, мусор, на дороге в пыли лежат собаки, отдыхают от жары… кухоньки, в крошечных садиках на грядках кое-какая зелень натыкана, и, представьте — растет!.. заборы перекошены, везде хибары, хибарки, хибарочки, отовсюду голые ноги торчат, очки, носы… движение, беготня — собираются к морю… Кругом невысокие холмы, песок, пыль, камень, дальше — повыше, одна вершина, поросшая зеленым лесом, рядом скалистый утес, и еще, и в море круто обрывается вся гряда. Солнце начало уже припекать, но удивительно приятно, я хотел, чтобы оно меня насквозь пропекло, чтобы я стал как этот камень, песок, пыль — сухим, горячим… А воздух — он другой, у нас тоже чистый воздух есть, но здесь он еще простором пахнет, как на краю земли. Это и есть край, ведь дальше только море. И все страшно беззаботно кругом, здесь дел никаких быть не может, творить невозможно, зато можно почти не есть.
Наконец, мы нашли дом, он стоял на высоте, над морем. Внизу, еще ближе к воде, тоже поселок, но нет такого простора, приятель говорит — здесь лучшее место. Мы бросили вещи и пошли на берег. Там кучами лежали тела, мне это сразу не понравилось, я говорю — давай, отойдем. Мы шли довольно долго вдоль воды, людей становилось все меньше, и здесь сели на песок. Море оказалось выше головы, горизонт поднялся, изогнулся… Я дышал. Так мы сидели часа два или три, потом приятель говорит — неплохо бы поесть, а завтра начнем купаться. Мы прошли еще дальше, начались рощицы с кривыми деревцами, которые торчали из камней, здесь уже не было никого. Постояли, море начало плескаться — поднялся ветерок. Здесь нельзя жить постоянно, я подумал, также как в раю…
Мы нашли кафе — длинный сарай, железный, голубого цвета, там был суп, второе, творог и компот, народу мало — все еще греются. Мы поели, и я захотел спать, ужасно, неодолимо, мне стыдно было признаться, потому что еще утро.
— Неплохо бы отдохнуть, — говорит приятель, — первый день всегда так, я этого воздуха не выдерживаю.
Вернулись на квартиру, легли, он сразу заснул, а я подошел к окну. Вижу — все как золотом облито, сверкает вода, по краям картины темные горы, и все вечно так, вечно, было и будет здесь… Потом я лег и заснул — до вечера. Приятель несколько раз уходил, приходил, а я все спал. Так я приехал в Крым.

……………………………………….
Вещь давно исчезла из виду, а жаль. Основа была хорошая, льняная ткань на линолеуме.
Остался плохой слайд. Но он передает главное — попытку сразу перейти к ощущению. То, о чем говорил Ван Гог. Использован прием, который в дальнейшем оставил, показался слишком искусственным. Сейчас смотришь — возиться не хотел, было что делать и куда двигаться. Но это обычное дело — отсекаешь и отсекаешь возможности, в надежде когда-нибудь вернуться. Иллюзия — не возвращаешься.

………………………………………..

Я спросил у трех человек:
-Тебе важно, что будет после твоей смерти? Близких и знакомых в расчет не беру, это понятно.
— Интересно — пожалуй, но не важно, — ответил первый.
— Интересно, но в ближайшем будущем, его я еще мог бы понять…- сказал второй.
А третий подумал, и говорит:
— А мне всего интересней, что здесь будет через миллион лет. Вот на этом самом месте…
Я даже подумать не успел — третий ответ мне впору пришелся. И я написал маленький рассказик. Давно. Но мало кто читал, я уверен.
………………………………….
ЧЕРЕЗ МИЛЛИОН ЛЕТ

Через миллион лет здесь будет море — и теплынь, теплынь… Папоротники будут? Папоротники — не знаю… но джунгли будут — и оглушительный щебет птиц. Лианы раскачиваются, на них обезьяны. Немного другие, на кого-то похожие… но не такие наглые, наглых не терплю. В тенистой чаще разгуливают хищники, саблезубые и коварные. Мимо них без сомнения топает, продирается… не боится -велик… Слон, что ли? Ну, да, суперслон, новое поколение… Вот заросли сгущаются, наверное, за ними река? Конечно, река, называется — Ока, — желтоватая вода, ил, лесс, рыбки мелькают… Пираньи? Ну, зачем… но кусаются. Сапоги прокусят? Нет, в сапогах можно… За рекой выгоревшая трава, приземистые деревья… Дубы? Может и дубы, а может баобабы, отсюда не видно. Иди осторожней — полдень, в траве спят львы. Нет, это не они… но очень похожи, только грива сзади, а голова голая… Это грифы у падали примостились, а львы под деревьями и на ветвях, в тени…
Вот и домик… огород, в нем картошка, помидоры, огурцы… двухметровые… Вообще все очень большое, ботва до пояса, трава за домом выше головы. Раздвинешь ее — там белый тонкий песок, вода… Море… Никаких ураганов, плещет чуть- чуть, и так каждый день — и миллион лет покоя… Миллиона хватит? Хватит-хватит…
Теперь что в доме… Вот это уже слишком. Я просто уже без сил… Сядем на ступеньки. Бегает, суетится головастый муравей. Термит, что ли? Нет, рыжий… Что теперь дальше?… Картошку окучивать, помидоры поливать?…
……………………………………….

………………………………………..

Жизнь… она стала открытым продуваемым всеми ветрами пространством. Кому-то это нравится, а мне нужна была своя нора, и чтобы стенка за спиной. Все близкие мне люди — оба отца, мать и многие из тех, кого я знал, оказались неспособны к жизни в этом веке, который досконально облазил и обнюхал все тупики низости и уродства, протащился по всем лужам, выгребным ямам и помойкам, побывал на всех вершинах и копошился во всех провалах. А если кто из таких, как я, и выжил, то, значит, случайно проскочил, как вошь сквозь частый гребень.
……………………………………….

///////////////////////////////////////////////
Интересное наблюдение: в наших краях звери охвачены любовной горячкой в январе -феврале, а к марту успокаиваются.

……………………………………..
Период романтического увлечения властью давно позади. Кончился период умеренного доверия. И снова вопрос » с кем Вы, мастера культуры?» будет решаться убедительно двояко.
-Мы с вами, мы с вами, только дайте нам, дайте! — это одни
— Назад, в подвалы! — другие.
Крайности, конечно, беру.
Личное мнение: пусть разные по комфортабельности, подвалы все равно свидетельствуют о нормальном пути:
Художник и власть несовместны есть.

……………………………………….
Можно, конечно, пойти по «пути Матисса» — взять да почистить все линии, но мне как-то ближе некоторая расхлябанность…

………………………………………..
Набросок цветной тушью, 1988 год

Страсть самому себе ставить точки.
Припирать к стенке.
Подводить к обрыву.
Когда уже все равно, человек ты, дерево, кот или пес бездомный.
Отсюда начинается проза, которую стоит попробовать на вкус и запах.
Кафка сочинительствовал, а у нас, (в русском языке), есть возможность «кафку сделать былью». Ничего не надо, кроме как слушать суффиксы да гулять по инверсиям.
Только шутка.
А хотите всерьез?
………………………………….
Вчера слушал телек.
Страна, в которой народ живет так, как сейчас в России, и которая при этом имеет своих миллиардеров, и при этом хвалится этим — это даже не Филлипины с Маркосом — эта страна теряет право на жизнь как страна. Я не говорю достоинство, оно уже потеряно, и никакой милитаризацией его не вернешь. Право на жизнь как страны — теряется. Мое мнение.
Что остается. Народ и язык. Но страны нет, есть народ и есть язык. Для меня лично — это много. Этого достаточно, чтобы закончить жизнь.
Не знаю, трагично ли это, я не специалист по трагедиям.

………………………………………….
Себе надень!

……………………………….
Чуть иной ракурс, другой запах цветка…

…………………………………………..
Это грубая кисть и разная тушь. И бумажка грубая, шершавая. Тут две фигуры, да? И что-то между ними происходит. Агрессия и полное недоумение. Наверное, какой-то вопрос остался без ответа. Однажды я видел похожую сцену, но она закончилась чудом. Женщина, только без шляпки, трясла мужика и приговаривала — где аванс, где аванс… Он говорить не мог, не сопротивлялся, только мычал. Она его не обыскивала, просто трясла и трясла. И вдруг из него начали вываливаться деньги, сначала несколько бумажек, а потом мелочь посыпалась… Она бросила трясти мужика, подобрала деньги и ушла. Он постоял, потом сел и заплакал. Это было весной. Под забором, где он сидел, уже новая трава пробивалась.

………………………………………
Когда-то была серия таких набросков, возомнил себя Матиссом. Все — неудачные.
Потом узнал, как Матисс их делал, один за другим, десятками, из них выбирал один-два. Есть ли смысл в такой дрессировке руки, до сих пор не уверен. Но вот лошадку Пикассо люблю, и даже сделал из нее значок, вздернул на дыбы, правда, но это не работа, а так…

////////////////////////////////////////////
А вот само поздравление с Женским днем!

(скомпоновано из картинок Маши Веремеевой)

……………………………………………….
Что такое натюрморт? Сообщество вещей, а в сущности — личностей, объединенных общими свойствами, уравновешенных — и раздираемых противоречиями, и в конце концов, примиренных главным отношением к цвету, тону, пространству. Имя этому примирению — автор=художник.
У меня была теория, которую я так и не успел проверить — надоело проверять. На табуретку с крутящейся ножкой я тщательно ставил натюрморт из пяти-шести простых предметов. Это уже вам никакая машина не просчитает, не потому что столько разных взаимодействий по разным признакам — и не то считает… а потому что непонятно, что считать нужно, что вообще важно, чтобы возникло это чувство ансамбля. Иногда все расположение диктуется одним предметом или слитной группой пятен, а иногда… непонятно, что и почему важно. Стоит что-то передвинуть… Вообще имеет смысл подвИгать каждый из предметов — миллиметр вправо, миллиметр влево… так ли уж «железно» все устроено да связано, что не сдвинуть ничего — не изменить. Редко удается так, чтобы не сдвинуть…
Так вот, я ставил простенький натюрморт на табуретке с крутящеся ножкой, делал набросок, потом, не меняя положения глаза, чуть-чуть поворачивал натюрморт и рисовал его снова… и еще, и еще, пока не проходил полный круг. Вернее, я так хотел, но на полный круг меня ни разу не хватило. И все-таки я понял — гениально поставленный натюрморт можно рисовать под абсолютно любым углом, и он будет одинаково хорош всегда!
Скорей всего, я ошибался, но теория и не обязана быть верной — она должна стимулировать движение. После нескольких сот зарисовок я вдруг почувствовал, что мне стали легче даваться сложные вещи, а это признак некоторого продвижения. Чтобы легче давались простые вещи… для этого недостаточно крутить табурет.

…………………………………….

***
Я заказов в жизни не брал, малюю для себя, как могу, как умею. Вот говорят — талант, талант… Без него, конечно… но что еще важно — желание и смелость. Всего понемногу было, а с возрастом желания тают, смелость — откуда? — тоже не прибавляется, даже у великих, что уж говорить о таких, как я, мы почва, на которой иногда что-то произрастает, но теперь… время не поощряет искусство, и не внимает ему, и каждый сам должен решить, продолжать ли ему это дело на необитаемом острове. Многие честно отказываются, другие врут себе, во всем обвиняют обстоятельства, а третьи… они по-прежнему копают. Я к этим, упорным, себя не отношу, хотя еще копаюсь — возраст, сил мало, ночами больше не засиживаюсь, мне бы поспать, мой сон хрупкая скорлупа…

А тут стук в дверь, в четыре утра! Еще чего, не встану! Стук повторяется, негромкий, но настойчивый, словно тот, за дверью, знает — я здесь. И, действительно, куда мне деваться. Что делать, накидываю одежку, ноги в туфли и шаркаю к двери.

— Кто там?

И тут же уверенный голос:

— Хочу заказать вам картину.

— Ночью?!

Пытаюсь подобрать слова, чтобы выразить подобающее случаю негодование, но чувствую только вялость и раздражение, и пробивается интерес — кому я нужен, ночью, какой еще заказ… давно забыт, малюю себе понемногу, изредка выхожу на толкучку с пейзажиком, продаю дешево, и тут же спешу в магазин ради предметов роскоши, как чай или какая-нибудь сладость к нему. Вредные привычки неистребимы, и потому на похороны у меня не отложено, как-нибудь закопают, не все ли равно, что будет с моим телом…

Ворча, открываю. На пороге невысокий худощавый блондин среднего возраста с невыразительным лицом, в широком плаще до пят. Такого никогда бы не стал писать, а вот плащ… За окном рассвет пробивается, шуршит серенький дождик, и плащ в мелких радужных капельках, особый такой черный цвет…

— Можно войти?

Он быстро проскальзывает в комнату, оглядывает пыль, запустение, несколько давних картин на стенах. Указываю на единственный стул, сам пристраиваюсь на топчане, рядом с рисунками — пыльные папки, дрянной коленкор — кое-как умещаюсь, терпеть недолго, не нужен мне заказ, только послушаю, что он наобещает среди ночи, уж слишком странно.

Он сидит, не вынимая рук из глубоких карманов. Серый какой-то, невзрачный тип, зато плащ… словно живой, мерцает, струится, полностью скрывая стул.

— Наши условия просты, — говорит он, — мы не ограничиваем вас темой или стилем, изобразите нечто самое вам дорогое, ради чего вы когда-то и начали все это, — он широким жестом обводит стены с едва заметными на выцветших обоях прямоугольниками. — Неважно, будет то портрет, пейзаж или натюрморт, художник во всем выражает себя. Со временем он вовсе перекочевывает в картины, не так ли? — он издает что-то вроде вежливого смешка.

Неглуп, но удивительно противен. Надо бы выгнать, да вот этот плащ… глаз оторвать не могу.

— Теперь об оплате, — продолжает блондин в черном плаще. — Будем откровенны — все, что вы сделали, не дает вам права на вечность.

Я пожимаю плечами. Прошли времена, когда возмущался наглостью невежд, теперь мне все равно.

— Никто не знает, — говорю. Догадываюсь, что все так, но на некоторые работы надеюсь.

— Некоторые — да, — соглашается он, будто услышав мои мысли, — они хороши. Но этого мало, мир суетлив и забывчив, искренность ваша и хмурое настроение уходят в прошлое, а когда их время вернется, появятся новые люди, картины…

Пусть он прав, но слушать правду от незнакомого человека, да еще в четыре ночи, согласитесь, необязательно.

— Я не работаю на заказ, — говорю довольно резко, чтобы убрался, не нуждаюсь в его деньгах, тем более, после такого предисловия. — И вообще… давно не пишу, — беззастенчиво вру ему, — глаза… и краски засохли.

— Краски в порядке, — улыбается блондин, указывая большим пальцем на что-то за своей спиной. Смотрю — откуда-то взялся столик с гнутыми ножками, на нем палитра, тюбики — мои любимые красные и желтые, несколько кистей, чашечка с маслом, бутылка скипидара… Что за черт возьми!

Гость улыбается — «не узнаете?» — и слегка приоткрывает полу плаща. Там ничего, но не прозрачная пустота, за которой изнанка ткани, стул, а вязкая темнота, почти осязаемая… Похоже, за мной пришли. В конце концов, я ждал. Но не сегодня, еще немного я рассчитывал протянуть. Ясно, что заказ только повод.

— Нет, нет, — спешит он успокоить меня, — вы не поняли, картина обязательно нужна, как последний штрих, знак согласия, что ли. Дело же значительно глубже — нам нужны все ваши вещи. Ведь вы уже почти перетекли в свои картины, высказались, вы ложились, где теперь ваша душа? Вот именно! Приобретая картины, мы получим все, что нам нужно, навечно в наш фонд.

— Но это равносильно уничтожению…

— Что вы, совсем наоборот, картины с нашей помощью окажутся в лучших музеях, мы гарантируем сохранность. На вечность не рассчитывайте, не заслужили, но тысячу лет… разве мало?… Когда вы исчезнете, душа останется в картинах, и станет наша. Мы возьмем ее с вашим именем. А под картинами появятся буквы — «н.х.» Неизвестный художник. Все сразу забудут вас, это мы умеем. Пока вы живы, владейте, можете продавать, надо же как-то жить, мы понимаем. А потом получите гарантию почти на вечность — для картин, а имя… зачем вам оно, если картины будут жить, влиять на души, и всегда оставаться загадкой, это притягивает. Видели, наверное, в музеях — «н.х.» — многие из них наши.

Он встает, прохаживается по комнате, смотрит на одну из картин.

— Вот подтверждение правильности нашего подхода, смотрите, вы здесь гораздо глубже, чем в жизни. Удивительно, как это удается…

— А вдруг расшифруют почерк, узнают автора, докажут?

— Бывает, но не с нашими авторами. Их картины навсегда останутся безымянными. Мы отыскиваем все работы, даже наброски, разорванные листы, и метим — «н.х.» Эти буквы не смываются, будьте уверены.

Он ходит, плащ тянется за ним, подметая пыль, и остается свежим, чистым, крапинки влаги высохли, проступила абсолютная чернота. Представляю, как он ляжет на спинку стула — с непосредственной обязательностью, с неизбежной случайностью, складки глубокие и мягкие… на фоне выгоревших обоев, драной обивки цвета красной охры… и если сюда вот бутылку темно-зеленого стекла, у меня есть, где же она?… точно знаю, есть… а сюда старинное блюдо — то, с желтыми цветами, чтобы уравновешивал вертикаль горлышка… и это богатство черных оттенков сзади… Блюдо где-то в углу…

— Оставьте плащ, хотя бы на часок!

Он останавливается, огорошен:

— Зачем? Нет, нет, я на работе, это необходимая деталь. И что вы собираетесь с ним делать?

— Писать!

Он удивлен:

— В этой картине, я думал, должна быть квинтэссенция, что-то ваше самое-самое, невысказанное еще, последний взмах крыла, так сказать…

— Такого черного мне всю жизнь не хватало!

Он смотрит на меня, долго молчит, потом говорит с удивлением и какой-то печалью:

— Странный народ, эти художники. Лет сто тому назад я был у одного голландца, он говорит — хоть сейчас! Являюсь следующей ночью, формальность, бумагу подписать, а он успел передумать — еще днем загнал себе пулю в живот. Ну, да, имя, имя осталось. Зато картины растрескались, больно смотреть! А я ему гарантировал вечную свежесть, не вам, извините, чета.

— Так как же насчет плаща?

— Нет, нет, я вижу, вы не созрели еще, подумайте до завтра, снова постучусь.

— Только не в четыре, я как раз задремлю…

— Ждите в полночь, и крепко подумайте. Хоть и говорили, рукописи не горят… сущая чепуха, поверьте.

И он уже без стеснения и земных условностей тает в воздухе.

Я один — замерз, скорчился на краю топчана, и сон к черту, куда там — рассвет. Исчез, палитру оставил, краски, десяток великолепных кистей — колонок! никогда не писал ничем кроме щетины. И зачем ему плащ?… Что тысячу, мне и пятисот бы хватило. Не мне — картинам. Наверняка плаща мне больше не видать, явится в каком-нибудь рубище, комедиант! Попробовать, что ли, по памяти, тряхнуть стариной? Черных три тюбика подкинул, разных, контора не скупится на темные тона. При нынешних-то ценах! И холст оставил, злодей. Лучше не трогать, ведь знак согласия, тут же привяжется, шантажист, и плакала моя душа. Зачем она ему?.. Пятьсот совсем неплохо… Забываешь — взамен «н.х.» С другой стороны — сохранность гарантирует, это в наши-то времена, книги забываются, а здесь единственный экземпляр, непрочный холст, это же чудо! Зато необитаемый остров. Думай, думай. Эн ха… А может сон? Нет, слишком спать хочется. По памяти трудно, давно всерьез не брался, так, малюю для себя… Подумаешь, персона, уцепился за свой плащ! И что он нашел в картинах, какая еще душа… Желание и смелость — были, только время теперь не то, не то-о. Правда, говорят, оно всегда не то. Чертов плащ, так и стоит перед глазами! Конечно откажусь, коне-е-чно, ничего себе, без имени, да? И в жизни заказов не брал, писал для души. А он мне вместо нее — эн ха! Это уж слишком! Только выдавлю немного красных, очень уж хороши… Оранжевый… Нет, и разговора быть не может, с порога отошлю! У Сезанна, говорят, было не меньше шести желтых, счастливец… Вот и мне повезло. Зеленых два, и правильно, больше никогда не беру. Откуда знает? А синих не надо, холода не переношу. Но этот… чудо! вспоминается Пуссен. Белила яд для живописи, особенно в первых слоях, возьму капельку… Теперь черные… Только попробую, почему не попробовать…

…………………………………………..
Эту картонку я возил с собой всю жизнь, с тех пор как уехал из родительского дома, в 16 лет. Я поехал учиться, и положил ее на дно чемодана, он был мягкий, и картонка укрепляла дно. Так она и лежала на дне чемодана, пока я жил в общежитии в Тарту, а чемодан лежал под кроватью, в нем мало что было, несколько книг и кое-какие вещички. Потом я переехал из Тарту в Лениград, и картонка со мной, в том же чемодане, естественно. Через четыре года я перебрался вглубь России под Москву. И снова меня поселили в общежитии, но теперь я был персоной поважней, мне дали 6-метровую комнату в четырехкомнатной квартире. Комнатка имела свой балкончик, и еще один балкон был за окном, на него выходили из соседней комнаты. Моя комнатка была рядом с кухней. В квартире жили три семьи и много готовили, а я жил один, и выходил на кухню, когда все спали, ел, сидел там и смотрел в окно. А чемодан лежал под кроватью, и моя картонка со мной. Я знал, на ней что-то нарисовано. Давно знал.
В нашем таллинском доме в подвале была своя котельная, рядом в комнате жила дворничиха, эстонка, у нее был сын, рыжий мальчик моих лет. Во время оккупации дворничиха жила с немцем, и вот получился такой парень, я где-то писал о нем, в рассказе. Потом дом подсоединили к общей котельной, подвал освободили для кладовок, а дворничихе дали квартиру. И с тех пор ее комната, с большим окном, широким подоконником на уровне земли, пустовала. Местами пол провалился, помню. У потолка широкое вентиляционное отверстие, и оно было забито вот этой картонкой. Когда комнату освобождали, картонку сорвали и выбросили в подвальный коридорчик, и там ее нашла моя бабушка. Она была женщиной практичной и принесла картонку домой. Неплохая подставка для кастрюль, чистой стороной наверх, конечно. Полустершийся рисунок на другой стороне никого не интересовал.
Вот эту картонку я и взял с собой, когда уезжал из родительского дома, в 16 лет. Начались мои странствия с картонкой…
В конце концов, прошло много лет, и мой чемоданчик совсем развалился, даже замки отвалились, и мне пришлось купить новый. Это было… почти двадцать лет прошло с тех пор, как я уехал из дома. Чемоданчик попросил у меня сосед — пригодится для инструмента, а картонка ему была не нужна. Я вытащил картонку и положил на стол, теперь на ней стоял электрический чайник.
Как-то совершенно от нечего делать я перевернул картонку и посмотрел, наконец, что же на ней нарисовано. Трудно было разобрать. Замок какой-то на горе, что ли… Я повернул картинку лицом к столу и снова поставил на нее чайник.
Прошло еще лет десять, я занимался наукой, постепенно она мне надоедала… Беда, если человек безо всяких флюсов, и понемногу все у него получается. Так и мучается, если не совсем дурной, не знает, к чему лучше себя приложить.
Как-то ко мне приехал приятель Женя, сейчас он живет в Италии. Он привез с собой свою будущую жену и еше одну девушку, художницу. Художница увидела, что на картонке что-то написано маслом — «Это же масло!» — она говорит, — давайте, покажу своему учителю.» А ее учитель был известный в Москве диссидент-художник, он в то время собирался уезжать в Париж. Он только взглянул на картонку и говорит — «дай ее мне!» Но картонка-то моя, и отдать все-таки нельзя. «Это немецкая школа, 18-ый век, — он говорит, — и художник неплохой, откуда эта вещь?»
Больше нечего сказать. Картонка вернулась ко мне теперь уже картиной. Реставрировать ее было почти невозможно, во всяком случае, очень дорого, но она больше не была подставкой, висела на двух гвоздиках на стене.
А потом я сам начал рисовать. Объяснить это невозможно, нужно всю жизнь пересказать, а мне не хочется. Сначала меня интересовало только то, что я делал сам , а потом начал приглядываться к чужой живописи, иногда даже ездил в Москву, заходил в Пушкинский музей. Приезжал оттуда, полночи рисовал, потом сидел, пил чай и смотрел на картинку на стене. А она смотрела на меня, и, думаю, ничего хорошего во мне не видела…
Постепенно что-то происходило со мной, с моей живописью, с моим взглядом на картину, пережившую почти триста лет. Она терпеливо смотрела на меня, также как терпеливо лежала на дне моего чемодана, а потом служила подставкой для чайника. Картон ручной работы, добротный, толстый, и картинка выжила, хотя сильно изменилась. Что она могла думать? Может, ей повезло, тысячи таких картин погибли, а она вот жива, и теперь даже смотрит в комнату, в совсем другую жизнь? Но как она может ко мне относиться, за все, что было… когда она была со мной?.. А до меня?..
А что чувствовал я? Слишком трудно описать, да и мало кому интересно. Когда я начал жизнь, картина уже прожила века. Может, сначала неплохо жила. Потом — не знаю… Потом висела, уткнувшись лицом в трубу вентилятора… Потом лежала в чемодане, потом служила простой подставкой…
И вот я, наконец, начал что-то понимать в ней. Она выжила, и должна пережить меня. Каждый из нас заслужил свое. Очень неясно сказано, но слишком долго объяснять. Для этого нужно писать роман, а кто теперь читает романы? В бисер можно играть, но лучше не метать его. Это не относится ко всем читающим, но больше ста таких книжек не рискнул бы напечатать.
Есть вещи, которые слишком долго, трудно и даже мучительно рассказывать. И главное, чем точней и подробней, тем бесполезней рассказ. Поэтому говорится приблизительно, вокруг да около. Тут есть, конечно, свой расчет, он в точном выборе области непопадания. Совершенно ясно, куда не следует попадать. А следует… наверное, рядом с целью. Точно — нельзя, будет отвергнуто, у каждого своя боль. А рядом — область возможного притяжения, случайного резонанса… (прервано из-за плохой связи…)

………………………………………
Фрагмент из повести «ЛЧК» (Любовь к черным котам) «Цех фантастов-91» Изд-во «Московский рабочий», 1991г.
///////////////////////////////////////////

Как-то вечером я сидел в кресле и читал моего любимого Монтеня. Легкий шорох за окном, как будто ветка коснулась стекла. Черный кот снова смотрел на меня. Я поспешил открыть окно, и он вошел в комнату.
— Это ты, Феликс?..
Быть не может, столько лет прошло… Кот стоял на подоконнике и нюхал воздух. Он нюхал долго и тщательно и, кажется, остался доволен тем, что выяснил. Он хрипло мяукнул. Потом я узнал, что мяукал он исключительно редко, в минуты чрезвычайного волнения, а обычно бормотал про себя, говорил с закрытым ртом что-то вроде “м-р-р-р”, с разными оттенками, которые я научился понимать.
Он сказал свое первое “м-р-р-р” — и прыгнул. Тело его без усилия отделилось от подоконника и вдруг оказалось на другом месте — на полу. В этом прыжке не было никакого проявления силы, которая обычно чувствуется у зверей по предшествующему прыжку напряжению или по тому, как легко тяжелое тело взмывает в воздух — прыжок тигра… нет, он неуловимо переместился из одного места в другое, перелился, как капля черной маслянистой жидкости,— бесшумно, просто, как будто пространство исчезло перед ним… он был — там, а теперь — здесь.
Ничего лишнего не было на треугольном черном лице этого кота. Не мигая смотрели на меня два больших разных его глаза — желтый и зеленый… в желтом была пустота и печаль, зеленый вспыхивал какими-то дикими багровыми искрами, но это было видно, если смотреть в каждый глаз по отдельности, а вместе — глаза смотрели спокойно и серьезно. Короткий прямой нос, едва заметный, аккуратно подобранный рот, лоб покатый, плавно переходящий в сильную круглую голову с широко поставленными короткими ушами. Вокруг шеи воротник из густой и длинной шерсти, как грива, придавал ему вид суровый и важный. Но линия, скользящая от уха к нижней губе, была нежной и тонкой — прихотливой, и иногда эта линия побеждала все остальные — простые и ясные линии носа, губ и рта, и тогда все они казались нежными и гонкими, а головка удивительно маленькой, почти змеиной, с большими прозрачными глазами… а иногда тонкие, изящные линии сдавались под напором сильных и грубых — шеи, переходящей в массивную широкую грудь, мощных лап — и тогда он весь казался мощным и как будто вырастал… А лапы были огромные, а когти такие длинные, каких я никогда не видел у котов и не увижу, я уверен…
Он тряхнул ушами — как будто поднялась в воздух стайка испуганных воробьев. Потянулся, зевнул. Верхнего правого клыка не было, остальные — в полном порядке, поблескивали, влажные желтоватые лезвия, на розовом фоне языка и нёба. Теперь он решил помыться. Шершавый язык выдирал целые клочья — он линял. Наконец добрался до хвоста — и замер с высунутым красным языком. Он потратил на умывание уйму слюны, стал совершенно мокрым, блестящим — и устал. Он убрал язык — и отдыхал. Затем встал и пошел осматривать квартиру. Хвост его был опущен и неподвижен, не так, как у нервного Криса, и только крохотный кончик двигался, дергался вбок, вверх… а сам он скользил, переливался, не признавал расстояний и пространства — он делал с пространством все, что хотел. Потом я узнал, что, понимая это свое свойство, он деликатно предупреждал, если собирался прыгнуть, чтобы не испугать внезапным появлением на коленях, или на кровати, или вот на стуле передо мной.
Он пробормотал что-то -— и теперь уже был на стуле. Он сидел так близко, что я мог рассмотреть его как следует… Да, он умел скользить бесшумно и плавно, чудесным образом прыгать, он был спокоен и суров… и все-таки это был не волшебный, сказочный, а обычный кот, очень старый, усталый от долгой беспокойной жизни, облезлый, со следами ранений и борьбы, и значит, не всегда уходил он счастливо от преследователей, не умел растворяться в воздухе, оставляя после себя следы спокойной улыбки… и не мог странствовать неустанно и бесстрашно, как Пушок… И я хотел верить, что именно он жил в этом доме давным-давно, вместе со мной, в этой квартире — и потому ему нужно снова жить здесь: ведь все коты стремятся жить там, где они жили, и не живут — где не хотят жить.
Наконец я очнулся — надо же его накормить. Отыскал старую миску — его миска? — и налил ему теплого супа. Он не отказался. Несколько раз он уставал лакать и отдыхал, оглядываясь по сторонам. Доев суп, он стал вылизывать миску. Он толкал и толкал ее своим шершавым языком, пока не задвинул под стул, и сам забрался туда за ней, так, что виден был только хвост, двигающийся в такт с позвякиванием. Наконец хвост замер, кот вылез из-под стула. Вид у него был теперь самый бандитский — морда отчаянная, рваные уши, глаза сощуренные, свирепые… Я посмотрел на портрет. Нет, он был совсем не такой… И почему он не подходит ко мне, не идет на колени?..
Потом, когда я привык к нему и привязался, я понял главную его особенность — он всегда был неожиданным и каждый день, даже каждый момент разным, и нельзя было предугадать, как он будет вести себя, что сделает…
Иногда он был похож на филина, который щурится на свет божий из своего темного дупла, с большой сильной головой и круглыми лохматыми ушами…
А иногда его треугольная головка казалась изящной, маленькой, а большие глаза смотрели, светились, как прозрачные камни, на черном бархате его лица…
Иногда он был каким-то растерзанным, бесформенным, растрепанным, с пыльной шерстью и узкими, светлыми от усталости глазами…
А иногда — блестящим, новеньким, быстрым, смотрел вопросительно круглыми молодыми глазами, и я видел его молодым, наивным и любопытным…
Но бывал также брюзглив и тяжеловат, волочил лапы, прыгал неохотно-долго примеривался, днем не вылезал из своих укромных мест в подвалах… он был осторожен… Зато по ночам неутомимо обходил свои владения, двигался плавно, все обнюхивал, все знал, обо всем слышал — и молчал… и вокруг него возникали шорохи и шепот, и возгласы испуга и восхищения провожали его среди загадочной ночной жизни:
“Феликс… Феликс-с-с идет…”
Вот именно, он всегда был разным, и я мог смотреть на него часами — как он ест, спит, как двигается,— он восхищал меня.
А пока кот был доволен осмотром, сыт и захотел уйти. Он встал и подошел к двери, остановился, посмотрел на меня. “Феликс ты или не Феликс — приходи еще…” — я открыл перед ним свою дверь. Он стал медленно спускаться. Я шел за ним, чтобы открыть входную дверь, но он прошел мимо нее, свернул к подвалу и исчез в темноте. Я зажег спичку, нагнулся — и увидел в подвальной стене, у самого пола, узкий кошачий лаз.
……………………………………

////////////////////////////////////////////////
То, что очень любишь, лучше с натуры не рисуй. Я вообще мало и редко с натуры, память и фантазия ближе. Но иногда поглядываешь, бросаешь мимолетный взгляд. Обычно в руках при этом ничего, но иногда набросочки все же делал. Учился-то я копированием с альбомов, по своему способу: рисунки — с живописи, живопись на основе рисунков. Чтобы не попадать под влияние, брать то, что самому нужно взять.
Так я относился к зверям и людям: не вглядывайся, не ищи детального сходства. Оказалось, что не только для живописи так лучше, но и… Что-то странное происходит с натурой, если «высиживаешь » ее. Ничего хорошего не происходит. То, что это суеверие, и, конечно, выдумка, я сразу понял, как только в башку втемяшилось. Но… так с этим и живу.
А Коктебель я когда-то весь обегал с карандашом, пером, пастелью. И в голову не приходило, что может что-то произойти с местом, которое вечно, было до меня и будет.
Ничего и не произошло, но свой Коктебель я потерял. Не только в стране дело, хотя теперь так легко и дешево не доберешься. Настроение пропало, связь с этим местом прервалась навсегда.
И все рисунки, картинки, все-все — спрятал далеко от самого себя, и с тех пор не смотрел.
Вчера рылся в записях, и вдруг выпадает из тетрадки набросочек цветной тушью. Кусочек, отрезанный от картинки. Наверное, в целом не получилось, а клочок чем-то привлек… Ну, не помню!
И думаю его можно сюда, потому что это уже не Коктебель, это непонятно что — почти для всех, а для меня — все-таки, все-таки..

Окраина Ленинграда, год 196?
////////////////////////////////////////////////
Странная история. Рассказики эти, оба, написаны много лет тому назад, и вдруг о них вспомнил… религиозный православный журнал.
-Я же атеист…
— Главное, они человечны.
…………………
Стал перечитывать — и удивился, насколько они по духу различны. Но в сущности, не так уж… Стоит человек на границе света и тени, и смотрит то туда, то сюда…
………………………..
………………………..
1.

ЗНАКА НЕТ.

У моего приятеля с Богом сложные отношения.
-Как я могу поверить, если он мне знака не подает…
— Чуда хочешь?..
— Нет, зачем… но хоть что-нибудь..
Время идет, а знака все нет и нет.
— Смотри, ветка качается, кивает за окном…
— Ветку бьет ветер, а он без Бога живет, ищет перепады давления.
— Вот рябина стоит вся багровая, мороз, ветер, а ягоды держатся…
— Это холод их прихватил, ничего особенного.
И вот чудес все нет, и просто особенных событий тоже нет, все объяснимо, естественным образом возникает и пропадает.
— Вот если б стол вдруг подскочил… или полетел… Или шапка с головы слетела…
Стол стоит как стоял, а шапка помедлила чуть-чуть — и слетела, покатилась. Он поймал ее — ветер это, говорит. Действительно, ветер, веселится на воле, выравнивает давление… и никакого знака нет. Жить спокойней, но что-то беспокоит:
— Вызвать бы его на серьезный разговор.
— Ветер, что ли?..
— Ну, ветер… Бога. Буду ругать его на чем свет стоит, может ответит…
Ругал, ругал — и за дело, и просто так, от тоски, а в ответ ничего — ни звука, ни знака… Нехотя зима ушла, весна тут же примчала, все как полагается, согласно расписанию, и никаких чудес. Явилось лето, дождливое, правда, хмурое, но именно оно, а не сразу осень. Листья-травы разрослись чудесно и глубоким зеленым цветом покрыли черноту земли. И опять осень, снова ветер, снова рябина, как всегда — снег…
— Хоть бы снега не стало…
И представьте — растаял, до января земля черна, желта — всюду мертвая трава, нет ей покоя.
— Бывает,- приятель не смущен — было уже и будет, просто циклон, а потом, предсказываю, снова снег, мороз и прочее.
И предсказанное им сбывается. Он и рад и не рад — зима восстанавливает силы, законы подтверждают свое постоянство, причины понятны, ответы найдены… а знака нет.
— Ну как я могу Ему поверить, хоть намекнул бы…
Так он мучает Бога много лет, требует знака и внимания, просит доказательств, верит, не верит, мучается сам — и умирает, опять же как все люди. И снова ничего особенного, ни знака тебе, ни намека — одна печаль. Он лежит холодный, белый, на губах улыбка. Я наклоняюсь к нему:
— Ну, как?.. Что там?… Будь другом, подай какой-нибудь знак, подай!..
Нет, он молчит, тайну соблюдает. А за окном осень, ветер, любимая его рябина — бьется в окно, машет багровыми гроздьями…
………………………………………………………
2.

ПОГОВОРИ СО МНОЙ…

Я в автобусе еду. В центре светло, но людей уже мало. Магазины закрыли, а мест для гуляния мало. Еду. Темные громады… дальше черные улицы поуже, дома пониже… Уплываю, корабль мой мал. Раньше я это любил — там, впереди… Теперь все равно. Узкую нору роет человек. Над всей нашей жизнью нависла ошибка. Каждый вроде бы для чего-то жил… Ну, каждый… он всегда ищет оправдания… Улица, зима, темень, тусклые окна — там тени, кто ест-пьет, кто спит, кто на детей кричит… Еду. Раньше думал — как выбраться из тьмы… Во-он там где-то свет… Покачнулись, стукнуло под колесами — рельсы… будочка, в ней желтоватый огонек… Стой! кто там? кто?… Уплыло, снова темнота… еду. Я думал — есть светлые города, небо… надо только уехать отсюда. Нет, чернота внутри… внутри темнота…
Человек в автобусе. Мы вдвоем. Старик, желтое лицо:
— Поговори со мной…
Я говорить с ним не хочу.
— … мне страшно…
И мне страшно, но не о чем нам говорить, не о чем.
— …я с женой живу… она все по хозяйству… ночью спит… Я лежу. Думаю?… нет, меня качает на волнах… страх меня качает. Умру — что с ней будет… Уходим в темноту. Неужели всегда так было? Ведь верили, улетали к свету… Ты молодой, уезжай отсюда, уезжа-ай… здесь все отравлено… Хочу верить — будет Страшный Суд — всех к ответу… И в это не верю.
— Ты что… так нельзя, старик…
Нагнулся — он уже спит. Нет, нет, нет, на первой же остановке… дальше не поеду, выпустите меня!.. Давно позади огни, город, голоса, песни, смех, небольшие приключения и шалости, даже какие-то успехи, гордость… Под нами нет земли. Оправдания нет… Не надо! пусть это сон — яркий свет в лицо, кто-то треплет за плечо — гражданин, ваш билет!… А, как хорошо! да, билет, конечно билет — вот он, во-о-т… А что со стариком? Лицо белое… улыбается…
-Хорошо тебе? А мне страшно, поговори со мной…
…………………………………………………

………………………………………

Могу только сказать, мне трудно вспоминать, и больно.

Наверное потому, намеренно или нет, но я отталкиваю от себя тот момент в прошлом, когда впервые увидел живопись Мигеля. Эта же чистопрудненская квартира, весенний день, светло… Он лежал на диване, притворялся, что спит, а я смотрел.

Ни одного любительского оргалита, даже картонов не было, все холсты. Это сразу вызвало уважение, знаю, сколько с тканью возни. Два десятка холстов, довольно грубо загрунтованных. Люблю, когда видна структура ткани, в случае удачи усиливает ощущение непостижимости, простой ведь материал, грубый лен, на нем краска, пигмент… Потом подсчитал — двенадцать городских пейзажей, три натюрмотра, два портрета. Трудно сравнивать с кем-либо… Нет фигур, только пустынный город, раннее утро, спят еще людишки… Но это литература, людей там в принципе быть не могло, о них забыто.

Картина или пейзаж за окном иногда кажутся итогом всей жизни, это тяжело воспринять. Просыпаешься под утро, подходишь к окну, светает, осень или весна, сыро… рассеивается, струится, мечется, уходит от света холодный легкий дым, вода подернута свинцовым налетом, все молчит… Вот и его картины… они об этом. Мне показалось, что вывернутый наизнанку я сам. Можно много говорить о мастерстве, «хорошо написано» или не очень, но тут уже неважно было, как написано, сразу наповал.

Я часто показываю эти работы, ведь я перед ним большой должник. Из десятка понимающих сильно реагирует один, остальные не отрицают — талант, но вот не знают, на какую полочку поставить, а это беда-а… Им главное, куда-то положить, тогда они спокойны, и удаляются в свои музеи. Искусствоведческий маразм, страсть классифицировать всех, как бабочек на иголочках. И вдруг осечка… не получается…

И не получится, так и должно быть.

Здесь все было просто, ничего особенного. Рассвет в городе, одинокие пустые улицы. Переулки и тупики, глухие убогие подъезды. Брошенные звери. Натянутые до предела нервы. Воплощение крика… Но здесь же рядом — покой, тепло, уют, рожденные неторопливым прочтением простых вещей. Изображения поражают при первом взгляде, еще не затрагивая разум. Внушение непосредственного чувства. То, чего лишены роскошные натюрморты голландцев, но что встречается в их графике, незамысловатых набросках пером и кистью.

При этом я досконально знал город на картинах, родился в нем и вырос, облазил все углы, и все места на городских видах тут же узнавал. Мой Таллин. Наверное, странно считать родиной землю, на которой тебя не хотят знать, приедешь как турист, а через месяц катись обратно! Но чувствовать не запретишь, для меня граница смысла не имеет. Того, что во мне, не отнять никому.

И в то же время эти городские виды потрясли меня, он так их увидел… Не могу описать. Город куда нельзя вернуться. Как он угадал?..

Вспомнил, как однажды шел здесь по круглым скользким камням, ими вымощены узкие улицы центра … Возвращался домой, мне хотелось забыть довольно мерзкую историю, которая только что случилась, попал не туда. В молодости тянулся к авантюрам, к странным людям, темным углам… а потом убегал, исчезал из виду, чтобы наутро обмануть себя — ничего не было… Бывали увлечения опасные, но об этом не хочу говорить, да и сейчас никого не удивишь. И улицы меня успокаивали, все пройдет… Раз в несколько лет я бываю там, тянет, но если разобраться, все равно что ездить на свою могилу.

Как ни живи, если не полный дурак, чем ближе к концу, тем больше жизнь кажется неудачей и поражением, а надежды на нее — выше возможностей. Впрочем, я видел реалистов, смолоду ограничивающих свои пределы. Забавно, они не достигали даже их.

………………………………………..
Я не поэт и не эстет, но тут я плавлюсь мгновенно. Может, это деревья?.. Может началось с тех сосен на песчаном обрывчике в Нымме, тогда еще пригороде Таллинна? Обнаженные корни эти… Но если и так, то слишком длинен путь. Никаких явных связей кроме разве самых тайных. Это мерцание — уже не крон, и не веток, и не иголок… — особое состояние вещества на бумаге. Или уже самой бумаги?
Слишком сложно для меня, чтобы объяснить, и слишком тягостно объяснять, оттого и ненавижу объяснения… Но это то, что безусловно в общепринятом смысле бессмысленно, и в то же время наполнено особым, другим смыслом, обращенным непосредственно к ощущениям, что ли…

………………………………………
Хотелось бы, чтобы все наоборот — умный взгляд порождает стиль, за стилем следует прием…
А тут не так — просто монотипия, ее устройство, фактура… и возникло что-то якобы японское. Недаром говорю — «якобы», вся наша любовь к японской культуре она «якобы», потому что стоит на фундаментальном непонимании, на мгновенном касании разных культур. Но вот — возникает якобы сходство, якобы частичка стиля (как русские хайку, да?) — и тут же — он никогда не медлит! — прием, приемчик, банальные фигуры, все уже где-то виденное давным-давно…
Все как-то нечаянно, взял стеклышко, намазал краску, ничего такого не хотел… А может лукавишь?..

……………………………………………………
Есть вещи абсолютно непонятные, и не потому, что они умны, или тонки, или изощренны — это можно было бы понять. Нет, я говорю о вещах инстинктивно отталкиваемых, всем характером, чувством и судьбой, а может и долгим генетическим наследством.
Сегодня я видел как умный худощавый ленинградец, лобастый и очкастый, поэт хороший, даже наверное очень хороший, хотя, на мой вкус, слишком умный… Как он вежливо, слегка дрожащим голоском отвечал двум умным упитанным богатым светским бабам, впрочем, на весьма осторожные вопросы. И я не мог понять, и никогда не пойму, каким ветром его занесло на этот заплеванный экранчик, ЗАЧЕМ, ЗАЧЕМ он это сделал, зачем согласился? Разве он не все сказал в стихах, статьях… Ну, не знаю… на кухнях у друзей?..
Меня тошнило от их осторожного и любопытного прощупывания…
Если по-другому не можешь, лучше вдрызг напиться и лежать в грязной канаве, и молчать… смотреть в небо и молчать.
Есть такая красивая и умная прослойка — якобы интеллигентные буржуа. Когда такая буржуазка протягивает косточку Графу, псу, которого сто раз предавали, гнали отовсюду, били, его бросили хозяева, он годами жил в развалинах, выжил, заматерел… волчьи глаза… Смертельно голодный — он не возьмет из этой ласковой ручонки — я слышал его утробный хрип, от которого отшатывались…
Я всего лишь человек — и не в полной мере, но нечто подобное я все-таки способен еще чувствовать, когда меня спрашивают такие типы — «ну, как ваше творчество?..»
В гр-р-р-р-робу видал!
Не-ет, я на стороне Сезанна, который кричал — «Им меня не закрючить никогда!»
И другой половиной мозга, понимаю, как это, должно быть, выглядит смешно. НО пусть эта смешливая и умная половинка — молчит, не вякает, а то раздавлю как помидор в кулаке.
(Но «Монолог о пути» уже написан — жаль, было бы что добавить)

………………………………………………
Дело это для самых начинающих и самых искушенных, вот так.
Навозить на стеклышке разных пятен, можно акварельных, можно масляных — любых, потом прижать к стеклу лист бумаги… о, тут вариантов миллион — и сухой, и сырой, и тонкий, и гладкий, и шершавый… Это дело совершенно эстетское.
Получается один полноценный (если получается!) отпечаток и два-три кое-каких. Но есть люди, которые именно в этих двух-трех слабых и неполных видят особое удовольствие. Иногда там прорисовываются черт знает какие красоты, да! И тут уж точно, начинается чистое искусство, эстетство, и не дышит в шею ни почва ни судьба…
Зачем, если отпечаток один (ну 2-3), зачем, если случайность выше всякой допустимой для нормальной живописи и графики «нормы?.. Наверное, потому и привлекает. Ловить случай! Но не только, не только… Я говорил про особо изощренных — получаются серьезные вещи, и с темой, и с особым наплывом красок… и многое еще…
А я был не самый начинающий и не больно искушен, и предпочитал монохромные вещи. Всех этих красот, случайностей и деталей-разводов мне хватало и с одной какой-нибудь хотьковской коричневой. А акварели не любил, уж больно растекаются, мне все-таки хотелось УПРАВЛЯТЬ ПРОЦЕССОМ… НАСКОЛЬКО ЭТО ВООБЩЕ возможно в живописи и графике, и в особенности — в этой МОНОТИПИИ.

………………………………………
— Ты кто?? Ты еще — никто!
— Я — кто!

///////////////////////////////////////////////
— Это ничего не значит. Написать умно — почти пустое место, все умны. Написать «ново» — моментально забывается. Написать тонко, свежо — интересно, но мелко. Остро подметить деталь — недолгое удивление.
-Что же важно, в конце концов-то?
— А, ничто… Ну, может только… Нет, не сюжет, это приправа, анимация. Наверное важна тема, узловая тема. Тогда может быть и грубо, коряво, некрасиво. Кто был? — Толстой и Платонов, больше никто. Достоевский!! А раньше? Гоголь! Нет, там были люди — раньше…
— Но ТЕМ раз-два и нет больше?..
— Важен свой взгляд на ТЕМУ. Нет своего взгляда, нет странности, нет прозы.
(из разговора с давно умершим философом и эссеистом А.Ф. г.Обнинск)

…………………………………………..
Одни из самых ранних цветочков, это наверное 75-76 годы.