Автор: DM

Ну, не всё, мои любимые бутылки тоже
//////////////////////////////////////

И желание, чтобы не так четко было, а чуть туманно — как в жизни: кажется порой, что ясно, но только кажется…
////////////////////////////////////////

Намываем гостей, постоянно намываем. Иногда получается.
//////////////////////////////////////

Разбудили!..
////////////////////////////////////////

Газетка! Любимое кресло, и чтобы газетка была, желательно несвежая, потертая, со старыми-престарыми новостями…
///////////////////////////////////////

Очень старая фотография. Теперь у меня желание смягчать, вот и переделываю, благо что комп позволяет старое сохранять
…………………..

Утренние игры.

////////////////////////////////

////////////////////////////////

Металл и стекло, интересная для меня парочка…
//////////////////////////////////

Жизнь, проходящая перед нами целиком — от самого начала и до конца… она что-то изменяет в отношении к собственной жизни (мне кажется)
/////////////////////////////////

«Он уходит, уходит!» Чужой ушел.
////////////////////////////////////

С укоризной, но ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ
/////////////////////////////////////

Тот же стакан, что выше, но с некоторым пижонством, а точности кот наплакал. Помещаю, чтобы не забыть, тут есть один моментик на будущее…

Декларативность в сочетании с огромной само-уверенностью(черного квадрата, например) завораживает вечно сомневающихся, никуда не денешься. Поэтому говорить можно только о мечтах, собственных направлениях усилий, и не более того, ведь мы не знаем о себе почти ничего, а некоторые окружающие считают, что знают о нас почти все, называют себя критиками, сами почти всегда ничего не могут, очень редко выкручиваются тем, что создают вокруг автора собственное произведение, иногда талантливое, но какое отношение… Я с восхищением порой смотрю на цветовые контрасты, на энергичные обводки, которые выделяют и отделяют… черт, до чего соблазнительно… Но вот беда, еще раз смотрю, и думаю — а что, если тут полтона прибавить, а к этому жолтому бы немного песочка серого, грязцы… и еще много всякого подобного. Душа моя{{(словцо нежелательное, поскольку фальшивое, я верю в тайну мозгов серых, подкорки и особенно мозжечка! да, его! за равновесие отвечающего, и возможно за меру всего, и, конечно, в великий смысл МОЗОЛИСТОГО ТЕЛА!!!)}} душа на этом спотыкается, не видя единственности, обязательности и абсолютной точности, чтобы ни туда, ни сюда ни на грамм, отклонение — побег и тут же расстрел! и по композиции, чтобы не было в душе стремления что-то подвинуть, сместить, поправить… а с цветом? — ну, ярко, ну эффектно — да! но лучше уж замазать, погасить да подавить — сказать едва слышно — но точно, точно! А что твоя точность, она для другого просто бред! Возможно… Но от самого себя отделаться невозможно, или ты громкий, эффектный, и общий любимец, конечно! … или точный, немногословный, зато в своем углу что-то бубнишь едва-едва… И как неверующий, ищешь поддержки, есть ли точность абсолютная как формулы Ньютона и запрет вечного двигателя… И к великому счастью — есть! Назову только два имени — Сезанн и Марке. Их точность видят многие, не все, конечно, не все, изображения не всем очевидны, хотя в тайне своих мозгов используют все! но точностью похвалиться не могут, но это уже не важно, если ты не один, то достаточно двоих, чтобы поверить. В мечту, конечно, в мечту…

Кресло Перебежчика. Хрюша в нем сидел, Алиса, Клаус, Макс и многие, многие еще. В нем хорошо писалось и рисовалось. А вы мне всё про Путина, про Путина да местную знать, спасу нет, до чего прилипли! Из дома выходить не хочется. Когда кресло было новым, еще Брежнев жив был, а где он, и где будут другие? Кресло всех переживет. И меня тоже.
//////////////////////////////////////

Старое окно за мусоропроводом на первом этаже дома №10Г. Потом вставили раму ПВХ, дрянь чистую, белую, и кончилось окно.
/////////////////////////////////////

Я же говорил, написанному никогда не верь… если от черных значков в голове не возникают картины… Это старое масло.
////////////////////////////////////

Хокусай, минута любования
//////////////////////////////////////

Вечер, день пустой…

Иногда только на снимке видишь красивые детали, которые в оригинале у тебя под носом торчат много лет.
//////////////////////////////////////////////////////////

Пришлось изрядно подпортить красоту, чтобы ХОТЬ КАК-ТО дать этой несчастной корочке прижиться здесь.
/////////////////////////////////////////////////////////

Написал и убрал текст, о вещах возможных, раздражающих и непосильных, как-нибудь отдельно, потому что с связи картинкой непонятные мне самому.
//////////////////////////////////////////////////////////

Вообще, я избегаю таких видиков, чисто информационных. Если уж вывешиваю, то стараюсь освободиться от многословия и суеты на них, от идиотской педантичности оптики.
////////////////////////////////////////////////////////////

Это старая картина «Черная шаль», висит у нас дома. Х.М. и довольно большая.

Утренняя прогулка. Или в полдень. Не знаю, писал картинку, кажется, ночью. Это фрагмент.
//////////////////////////////////

Нитки шерстяные. Их у нас много, поэтому часто беру в натюрморты.
////////////////////////////////////

Это Хокусай, покойный, похоронен в овраге, как все достойные коты. На фоне голубого окна с отражениями деревьев. Это утренний снимок, он с утра всегда хмурый был, усталый.
///////////////////////////////////

Это Ассоль. На дереве, на уровне второго этажа, собирается спускаться на землю, по дереву. Потом это дерево срубили, вишню в цвету, и коты и кошки стали приходить ко мне более сложным путем.
////////////////////////////////////

Фигня, ничего интересного. Просто много сил положил в борьбе с цветом, и в конце концов сдался, ну его к черту! Сейчас мне нравится так, чтобы цвет был виден только мне… ну, может еще нескольким, чувствительным. Но на этой грани возникают головоломные задачи по согласованию, оказывается, чем меньше цвета, тем он требовательней, капризней, зато если получится, вы будете вознаграждены, это — красиво.
…………………………………

Нашел в старых, и решил включить — желтый! Три фактуры, и разные все, а объединяет их желтый цвет. Красный крикливей, а желтый… о-о-о… Обожаю его. Впрочем, сами эти названия ничего не значат, только родовой знак, вывеска… так что все восторги и плевки — тоже глупость, цвет должен быть такой, чтобы его простым именем назвать было невозможно. Так меня учили, но я — не дотянул…

https://www.facebook.com/danmarkovich72/photos
Накопилась «всякая всячина» в FB, в который влез из любопытства. В художественных журналах однообразней, заранее знаешь, что увидишь, услышишь, не считая редких открытий, конечно. Раньше считал, что картинки, рисунки, фотки подбирать нужно, как это делаешь на выставке. Но оказалось, что и случайные собрания очень полезны.

Использовал зеркало, я правша 🙂 И обычно привирал, натура не устраивала никогда.
/////////////////////////////

Картинка называлась «Смерть интеллигента» Просто пришло в голову… Случайно, как почти все в голову приходит, не путем умозаключений, это тягомотина, наука оскомину набила… Смайл.
//////////////////////////////

Шнурка помню, но ему-то что…
/////////////////////////////

Меланхолия. Забытая тема, а вообще-то очень богатая, интересная.
//////////////////////////////

Из слишком «выстроенных» натюрмортов, с них начинал. Вернее, начинал с полного хаоса, потом истово строил… — и к хаосу прихожу обратно. Но несколько отягощенный точностью.
///////////////////////////////

Рисунки, да, наверное, рисуночками и кончу… Туши предпочитал чернила, они вольней.
/////////////////////////////////

Ну, это совсем наброски, личное дело, только бы представить настрой и расположение фигур… Потом делал серию пастелью, не могу сказать, что сильно подробней вышло. Из лучших, к великому сожалению, штук двадцать продал семейству Барановых в Пущино, ситуация была с деньгами печальная, из Биофизики АН меня вышибли (не переаттестовали) из-за частых вызовов в Израиль, которые просил «на всякий случай», точного плана не было… И два года работы никакой, до 1988 года, когда вдруг встретился со А.Е.Снопковым, сложной личностью, но в моей судьбе в целом он сыграл положительную роль.

Я шел по улице и увидел человека, который нес на плече щенка. Мне понравился щенок — шерстяной, пушистый, палевого цвета, а лапы большие — видно, что вырастет крупный пес. «Это кавказская овчарка, — говорит хозяин, — давай, продам за трешку». Он был сильно навеселе и уронил щенка, тот завизжал, хозяин стал поднимать его за одну лапу, переднюю, и щенку стало еще больней. Я пожалел щенка — не взять ли себе, думаю. «У меня еще один есть» — говорит хозяин. Мне захотелось посмотреть второго. Мы пришли в школу, в подвал. Там была слесарная мастерская, и жили щенки. Первый щенок уже не жаловался, смотрел весело. В углу сидел второй, такой же, но, поменьше ростом, с печальными глазами. Я подошел к нему. Он тут же перевернулся на спину и замер, а сам поглядывал на меня печальным глазом. Столяр говорит: «Этот веселый зовется Заморский, а тот, который лежит — Еврей». Пришел еще один рабочий, его послали за бутылкой. Тот щенок, который был Евреем, встал и направился к блюдцу. Но не успел — Заморский тут же оттеснил его, сам стал чавкать. Заморский не пропадет, и я решил взять второго щенка. Столяр обрадовался — с Заморским веселей, по городу ходить можно, а Еврей высоты боится, визжит… Я взял своего щенка и пошел. По дороге опускал его на землю, он бежал за мной, но быстро уставал, и я снова брал его на руки…
Я назвал его Васькой, и с тех пор он живет у меня.

— Что такое короткий рассказ?

— Представь себе — вся жизнь на одном белом листе, через два интервала.

— Через два? Расточительство! Половина места пропадает!

— Считай, это сон, отдых, без них невозможно. Теперь отступи слева сантиметра три-четыре…

— Еще чего! Это пятая часть поверхности…

— Поля нужны для исправлений. И сверху надо отступить.

— Зачем?

— Оставить место для даты, названия. Начало известно сразу, с названием хуже. Иногда не знаешь до самого конца. Должно быть выразительным, подчеркнуть главное. А что было главным?.. Теперь справа…

— Ну, уж нет! Еще и справа…

— Каждую строчку нужно оборвать вовремя. Но это не все. Учти, внизу должно остаться место.

— Внизу? Никогда! Это мое место! А, может, будет второй лист?..

— Достаточно одного… если повезет. Внизу должно быть пусто и бело, как в начале. Теперь отступать некуда. Конец сомкнулся с началом, первая шеренга с последней, и они, как полк в снежном поле — стоят насмерть. Это старинное сражение, здесь нельзя врассыпную, бегом, на четвереньках — они стоят под картечью.

— И что-то останется?

— Кто знает… может, останется.

ВЕЧЕР
/////////////////////////////////////////////////////

Пессимист и оптимист
/////////////////////////////////////////////////////

Барышни и хулиган
///////////////////////////////////////////////////

Очки на пианино
////////////////////////////////////////////////////

Мотькин самый умный сынок

Ученые говорят — в нас существует программа смерти. Приходит время, отдается приказ — пора! — и спускается с цепи сила уничтожения. Сами себя убиваем. Это не проблема, ведь только одной кислоты производим — килограмма полтора за ночь, так что убить себя нетрудно. Можешь из желудка, можешь из печени, и даже из какого-то костного мозга — откуда хочешь. Время приходит, раздается тихий голос — хватит, собирайся, брат, ничего не попишешь… Сопротивляешься?.. Месячишко продержишься, а больше — ни-ни, ведь когда сам против себя, долго не продержаться. Откуда ждать?.. то ли из желудка, то ли от печени, то ли от этого страшного костного мозга… Круговую оборону, что ли, держать? Какая круговая, если враг внутри, все позиции ключевые захватил… и не враг он вовсе, а ты это сам. А может правильно все? Не заслоняй горизонт следующим поколениям. Порядок во всем должен быть. Жизнь, конечно, сама разваливается и теплым паром расходится по Вселенной, но и здесь суеты и давки допускать не следует. Идем по очереди, номерок на ладони — вам сегодня, а вам завтра. Мы, правда, не видим, не знаем этой рецептуры, но кому надо знать, тот свободно читает — вам завтра, а вам послезавтра… Но позвольте, я еще и не жил… Гражданин, вам за диетическое питание и гимнастику десять добавили?.. добавили… за непослушание и стрессы пять сняли?…сняли… за машину — еще пять, за жену — три… Все правильно, дорогой, идёте на три года раньше. И вообще, с кем спорите?..
А я не спорю, я думаю. Бежать, жаловаться?.. Куда?.. Ведь сам себя. Мина внутри, с часовым механизмом. Тикает. Тикает. Рядом другие люди бегают — тоже тикают. Кто по сторонам смотрит — еще не понял, кто прислушивается, а у некоторых глаза уже — в себя, уши — в себя… еще, правда, бегает, но несомненно ждет. Вот такая картина складывается. Нет, вы подумайте! — не только рождаешься — сам, живешь — сам, но и вовремя сам себя убиваешь! А все вместе, в распрях и постоянной грызне — кто справедливей, кто сильней — разве не приближаемся к краю? Тоже программа? А что… неплохо придумано — все сам… Я не спорю. Не сопротивляюсь. Ведь откуда ждать? — неясно. Может из желудка, может из сердца… или из этого дурацкого костного мозга, кто знает… Тут не до обороны. Иди по очереди и горизонт не заслоняй. За гимнастику добавили? Значит справедливо. Диетическое учли? Все по закону. Некуда бежать. Нечего жаловаться. В поле, на волю? — иди беги. Выбежишь в тишину — и услышишь внутри… Слабое тиканье. Программа!

//////////////////////////////////////

///////////////////////////////////////

/////////////////////////////////////

///////////////////////////////////////

////////////////////////////////////////

Из-за излишнего усердия самую хорошую картинку «затереть» и уничтожить — можно. Разрозненные мысли, пока по лестнице идешь на 14-ый, сначала вниз, потом — домой. Вместо глупых упражнений. Каждый день одну-две бабочки на волю выпускаю. Лестница отделена от квартирного блока четырьмя дверями — две на общий балкон, и две дальше ведут — к квартирам. Несколько раз одна и та же бабочка попадалась, узнавал по крохотному разрыву на левом крылышке. Летать не мешало. Может, попала в передрягу, мозги вышибло… если есть у нее мозги. Жажда простора и воздуха точно есть. Где-то на седьмом этаже общаюсь с ними, каждый день там одна, а то и две. Для меня полезный перерыв, а им, сочувствуя, приписываю свои чувства — неволи и духоты. Сродни усилиям в прозе: найти немногие точные слова — выпутаться из духоты… В живописи ничего подобного, делаешь, чуть поглядывая, легко. Но почему-то от легкости этой больше устаешь, чем от словесных упражнений…

//////////////////////

…………………
Видимо, в старости тянет к простоте, смайл…

////////////////////////////////

//////////////////////

///////////////////////////

///////////////////////////////////

///////////////////
Убрал «подтекст» он не нужен, две моих проблемки, незачем нагружать зрителя.
Вопросы начинаются, когда хочешь понять причины своих действий. В мире изображений это глупое занятие, оставшееся мне в наследство от науки. Мое счастье в том, что всё это занудство «задним числом», а тут и новое счастье привалило — тут же забываю свои сомнения да рассуждения, смайл… или не смайл?.. 🙂
И всё же, два слова. Гениальная скульптура не только ИНТЕРЕСНА с любой стороны, хоть с лица, хоть с затылка, но и выразительность ее ЗАВИСИТ от ракурса, от освещения, и может быть совершенно РАЗНОЙ, в этом глубина гения. Я имею в виду, конечно, не себя, а француза, создателя химер.

84. Понедельник, минус восемнадцать…
Ветер съежился, слуга двух господ — холода и тепла. Иду, дыша в воротник — февральская реставрация. Около девятого черно-белый щенок с пьянчужкой, они гуляют. Пьяницы самые живые люди, если не считать сумасшедших. Щенку, видите ли, мешает поводок, он еще не понял главного — живой!.. Костик с кошками греются в одной куче на кровати, которая принадлежит им, а я только место занимаю. Сегодня каша с тыквой и растительным маслом для вегетарьянских котов. Появился Хрюша, хмурый, заспанный, разочарованный в жизни, не успев очароваться ею. В подвале пахнет землей и котовской мочой, разгуливает Серый-Сергей, просится наверх, помня про печень и забыв предшествующие разногласия. Но я не могу обещать, не изучив сегодняшнего котовского расклада, кто, где и прочее. Мимо подъезда деловито топает толстый кот с обломанным белым усом. Зову его, он неохотно сворачивает ко мне, вегетарьянство не признал, и уходит. Дятел, праздничная птица, стучит и стучит.
85. Пятое февраля, минус восемь, рыба сайка…
Она размером с салаку, но гораздо жирней, от нее понос во всех углах. Но я обдаю ее кипятком, помогает. Пришли все, кроме Люськи. Алиса, как всегда, аккуратная, спокойная… Хрюша неразговорчив, так и не выспался. С каждым днем больше света, а холод на свету выдыхается. Сегодня большие изменения в подвале. Южную дверь заколотили, а северная открыта настежь, и в подвальной темноте бегает понурая собачонка с поджатым хвостом. Где могучее племя рыцарских собак, которые пугали нас в январе? Рассеялись, не имея общей цели?
К кошкам и Костику подходит Клаус, садится, отвернулся, с рассеянным видом моется, будто случайно оказался рядом, шел себе шел, и захотелось отдохнуть… Ни за что не покажет, что хочет пообщаться! Костик простая душа, снует между всеми, задравши хвост, не может понять, отчего бы не сбиться в одну кучу — теплей и веселей… Я рад, когда они вместе, разговариваю с ними, стараюсь, чтобы не забыли имена. У них нет веры в человека, только настороженность и страх, так пусть хотя бы останется надежда на самого сильного кота.
86. Шестое, минус три…
Стынет левая щека, значит, дует с юга. Зима шагает по ступеням времени, то назад на ступеньку, то вперед через одну перепрыгнет… Было немного молока, разбавили водой, чтобы всем досталось. Мы сидим в окружении картин, на них тоже коты, деревья, кусты, дорога — ведет в никуда… дома — в них никто не живет или такие, как мы… Что же хотел нам сказать художник?.. Идите вы… Ничего не хотел. Может, передать дух котовской жизни через ощущение воздуха, света, тепла?.. Все, что внесли всей компанией в холод и тьму зимы — тепло подвального мира. И каждый добавил кусочек странности, без нее изображение реально, то есть, мертво.
Меня покинули все, даже верная Люська ловит носом струю из форточки.
87. Минус десять, взгляды…
Звери не спеша вылезают навстречу, значит спали спокойно. Костик увязался за Люськой — быть игре, полетят на пол картины и книги… У нас вермишель, полная кастрюля! Серые накинулись на миски, черные еще спят или странствуют. Люська стала домашней кошкой, очень старательно моется! Алиса не домашняя, зато суперкласс. Я бросаю короткие взгляды на кошек, котов, и картины. Как смотрит Клаус… метнет глаз, и все ясно! Здесь нужно светлей пятно, а здесь темное слишком велико… Художник — уравнитель пятен, это работа, интерес, игра. Язык живописи — перекличка пятен, немой разговор. Поэзия — полет звуков, остальное — рифмованные мысли, афоризмы житейской мудрости.
У девятого носится черно-белый щенок, седой алкаш в валенках зовет своего домой, его подруга-алкоголичка тискает пса и целует в нос. Надолго ли повезло?.. Я, к счастью, избежал того взгляда, глаза в глаза, после которого разрастается притяжение — прорастание… Вчера у подъезда три похожие на волков собаки сидели плотно прижавшись друг к другу решетками ребер. Эльза, бездомная овчарка и двое ее щенков, из четырех, которых я видел осенью. Двое еще живы. Глядя на них, чувствую холод внутри. Я уйду в тепло, коты на трубы, а куда они?.. Мне говорят — люби людей… Мне говорят — есть хорошие, добрые, их много… Что же вы жизнь не защитите?
Как далеко до весны…
88. Восьмое, все о пятнах…
Колкий снег в левую щеку, вихрики, оголяющие мертвую траву, она пунктиром и точками на белом и сером. Из подвала выкарабкивается Хрюша, пожевал кашу и на боковую, у батареи, на диванной большой подушке. Он тут же засыпает, тогда его можно трогать, он теплый, не двигается, только вздыхает во сне. Над ним, на батарее, верхом на теплом железе Люська, на кровати дремлют Костик и Алиса. У нас все тихо. А я, проходя мимо одной из картин, заметил, что помогать нужно дальним пятнам — чем они дальше друг от друга, тем напряженней взаимное внимание, и притяжение, они как тайные любовники в большой компании.
В кухне толпа, позади всех дорогой гость Стив, не мешается с коренным населением. Щупаю его спину, позвоночник только-только прорезается, будем кормиться на общих основаниях. Впереди Костик, серый плут. Вчера играл с Люськой и вдруг хвать ее за гривку — и замер, сам удивился. Она от изумления присела. Голубой Костик выходит на правильный путь? Что за черт возьми! Оставленная с вечера кастрюля открыта, опрокинута, остатки вермишели едва покрывают дно… Опять Серый, ненасытное брюхо? Стив возмутился обманом — «Обещал вермишель? — обещал!» — и бросился вниз с балкона, по сугробам пошел к девятому — головастый, мохнатый, с широкой прогнутой спиной.
В расстройстве — не оправдал котовских ожиданий — проходя мимо картины, захватил глазом, уличил в смертном грехе — пятна кричат наперебой. Всего-то несколько — темных и светлых, но каждое обязано знать свое место в круге света!.. Наш глаз все тот же миллион лет — его настораживает граница тьмы и света, вход в пещеру и выход из нее. Цельность зрительного образа; выразительность на основе цельности; лаконичность, как условие выразительности — вот три кита, на них опираются стили и эпохи. А на поверхности — кошечки, собачки, психологизьм, розовые страсти, «ах, Ватто!» , сватовство майора, «какие руки!..» тисканье упитанных бабенок, охота на крокодилов, печаль и слезки на глазах…
89. Девятое февраля, опять о пятнах..
Сегодня плюс один, снег уже не парит в воздухе, а тяжело опирается на землю, которой еще не видно. У котов сотни снегов — утренний и вечерний, обжигающий и приятно холодящий, пушистый и легкий, и, наоборот, мокрый и тяжелый… нет слов, собирающих, ограничивающих, зато тысячи ощущений… Объект зависти — воспринимающий мир кот.
Соседка выбросила селедочные головы, Стив дрогнул от запаха такой еды. Может, снова исчез богатенький спонсор?.. Макс насел на Костика, изображая страсть. Тот возражает — в миске суп, а как до него добраться, имея на спине такую тяжесть!.. Костик ворчит, рычит, ползет, и, наконец, макает морду в миску. Вечная однополая любовь… Еще была корочка хлеба, поделенная на всех. Серый мирно разгуливал по кухне, никаких вызывающих движений и затей. Я сделал вид, что не заметил его, он понял, и тоже меня не замечает. Я все приглядываюсь к Алисе. С ее брюшком не все, как надо… Неужто снова?.. А Люська, Люська! И ты?!. Я не особо разбираюсь в этих делах, вот они и преподносят мне сюрпризы.
После еды Хрюша торопится улизнуть, но сначала надо оставить след, метку, напоминание, намек, загадку… Романтик… «Не надо, Хрюша…» Но бесполезно уговаривать, котовский закон сильней, а вставать, доказывать, что сила выше закона мне кажется несправедливым… и лень вставать. Стремление остаться понятно, но пагубно — как только становится сильней желания быть собой, сразу начинается угадывание. Зато у котов оно всегда естественно. От себя скажу вот что — если след хорош, то есть, пятна говорят между собой с напряжением и страстью, то творец выталкивается из творения со всей своей биографией; законченная вещь замкнута в себе и не нуждается больше в авторе. Согласитесь, жалкое зрелище — объясняющий картину художник… или кот, объясняющий свой след… Ну, уж нет, другой кот и так все поймет… Все должно получаться естественно и просто, не стоит стараться — быть понятным, хорошим, добрым, полезным, веселым или грустным, искать одобрения, принадлежать сообществу, клану, человеку или зверю, течению, школе… Не лучше ли выйти из ряда, раздвинуть кусты и рамки, убедиться, что ты зверь из зверей, под тобой земля, а не пол, рядом травы и деревья — живые, муравьи, коты и собаки пытаются с тобой объясниться… а гриб, что сбраживает сахар в банке на окне, смотрит на тебя, и выбросить его трудно, страшно… Художник — зверь с тонкой шкурой.
90. Кто-то в подвале, опять Серый, Хрюшина месть…
В пять я пошел к своим, минус двенадцать, ветер… И не поверил глазам — дым из трубы мчится на запад, прямо в наше окно! На холодной, белилами разбавленной зелени расползается серая вата с фиолетовыми блестками. Снег под ногой то хрустнет, то замрет, он оседает. В подвале страшно стало — кто-то отгородил себе часть, стучит молотком!.. Самые теплые места пропали для нас, котам туда хода нет… Явился Стив, им интересуется Люська, он для нее романтическая личность, недосягаемый аристократ… В кухне опять встречает Серый, свой среди своих. А в кастрюле с остатками вчерашнего обеда пусто! Блестит алюминий… В который раз?.. Взял Серого за крутые бока — ого! нет лучшего доказательства! — и в форточку. Он молча свалился вниз, и стоя на затоптанном снегу, среди окаменевших куч, смотрит на меня без злобы и упрека, укоризненно и печально… Артист! Я обернулся за поддержкой к нашим, они всегда с радостью принимали изгнание негодяя… и вижу напряжение и недоверие в глазах. Что-то, видите ли, не нравится им! Хрюша, Клаус?.. Наконец, Макс, которому Серый прохода не дает? Сколько ты голодал, боясь приблизиться к дому?.. Сами же хотели! Ну, ясное дело — котовская солидарность… Значит, он вам свой, а я не свой? Так вот, знайте — этот засранец вам не оставил ничего!
Наскреб со дна крохи, кинул в сердцах в миску и удалился, не вмешиваясь в свалку, не пытаясь, как обычно, устанавливать справедливость, пусть живут как хотят! Через минуту визг, врывается Люська, за ней мчится Хрюша… загнал под кровать и жаждет разделаться, чтобы запомнила, кто настоящий мужик! Ну, как не вмешаться! — схватил паршивца за шиворот, вытащил, стыдил, уговаривал… а он ругал меня длинными смачными котовскими ругательствами, потом поднял хвост и обильно оросил мольберт.
И все покатилось по старому, только во мне появилась темная точка, и дальше все разрасталась. А в подвале обосновались прочно, укрепили южную дверь и врезали в нее глазок. Кто же поселился там?
Тут завопил Костя, Константин, ходит и песенки поет, ищет углы, а они все помечены храбрым Хрюшей. Похоже, Костик становится взрослым…

ОКНО
///////////////////////////////////////////////

В УГЛУ
//////////////////////////////////////////////

МУСОР 1
//////////////////////////////////////////////

КОРНИ
/////////////////////////////////////////////

НА ЧЕМ СТОИМ
////////////////////////////////////////////

НА ЗЕМЛЕ
///////////////////////////////////////////////

корни 2

Заканчивая картину, талантливый и удачливый останавливается на пике, на вершине, теперь уже изменения ведут к затиранию, ухудшению. Такое вот «пожалуй, хватит…» Но дальнейшие попытки полезны, хотя в лучшем случае — своеобразное «плато на вершине»: зритель не видит, в какую сторону идет дело, потом перестают видеть эксперты, тонкие знатоки… Но здесь самое интересное для автора, для самого художника, точка приложения огромных усилий. И в огромном большинстве случаев — «впустую», он уже добрался до предела своих возможностей. На сегодня! На экране это — «пиксель туда, пиксель сюда»… Здесь и начинается настоящая работа, усилия по оттачиванию собственной чувствительности. Конкретной работе уже не помочь, не улучшить, и легко ухудшить… но происходит обострение чувствительности создающего, что важней всего, это, возможно, скажется на дальнейшем пути, новых работах. В сущности относится к любому виду творчества. Мне кажется… Если везет, то все это незаметно, малозаметно, и чем талантливей, тем легче и веселей. Но процесс идет. А мы говорим, глядя на результат — «повезло…» И правда, и неправда, и справедливо, и несправедливо…

Наверняка я не первый об этом скажу. Просто столкнулся лицом к лицу… Вчера увидел сборник стихов наших городских поэтов, они так себя называют. В городе 20 000 народу вместе с неразумными детьми, выжившими из ума стариками и презирающими самозванцев-писак деятелями науки, обожающими классику во всех проявлениях. Я бы не стал писать, если бы не количество — их, рифмующих, оказалось около 150 человек.
Интересно. Как сказала мне одна достойная женщина, мать трех больших разбойников — «они (стихи) из меня так и льются, так и льются…»

Лестница, то ли вверх, то ли вбок…
//////////////////////////////////////

Из серии «ОХОТА НА МУХ»
//////////////////////////////////////

ПТИЦЫ УЛЕТАЮТ ОТ НАС

Прошло десять лет с его смерти.
Командор Немо, так я его называл.
Он как-то рассказал, в детстве придумал человека, разговаривал с ним по игрушечному телефону. Он называл его Кассо. Потом оказалось, был с такой фамилией министр при царе. Немо мало знал, но часто угадывал, свойство, родственное таланту.
Дело было в спокойной довоенной буржуазной республике под боком у страшной, в собственной крови, России. Рыженький, пухлый, деловитый, сунув нос в старую оправу от очков без стекол, тонким голосочком по игрушечному телефону — «Позовите мне Кассо…» Голос остался почти таким же, хотя он был грубо и крепко сколочен, коренаст, очень силён… Он был настоящий мужик, и нежная истеричка. Игрок и клоун. В отличие от моих родителей, он после войны выжил, талантливым обманщиком был. Лучше сказать — стал.
Если б не война, кем бы он был? Другим, я думаю, другим.
И я — другим.
И, может быть, тогда б мы поняли друг друга, кто знает…
……………………………………..
Пробовал писать ему, он не отвечал. Может, не хотел, а может просто так… он письма не любил. А приехать я так и не сумел. Прособирался.
Кое-что знал от знакомых — жив, фокусы свои не бросил, наоборот, стал кем-то вроде Кашпировского республиканского масштаба, вел еженедельную передачу на телестанции, как переносить тяжесть перемен. По-прежнему лечил все, что не лечится.
Он ни шагу навстречу мне не сделал. И я перестал пытаться.
……………………………………..
Нет, было, все-таки, одно письмо. Пришло по старому адресу, мне его отдали через два года. Немо уже не было в живых.
Читал и перечитывал. Он не изменился, только потерял силы. Мы оба не поумнели, не изменились, но потеряли силы и время. Это жизнь. Что бы ты ни сделал, чего бы ни добился, все равно поражение, потеря. Теряем время и силы, вот и всё.
«… Ты жил сам, я тебе не мешал. Ты так хотел. И не сдался, хвалю. Значит, в нашу семью пошел.
… много всякого было, долго писать…
… не приезжай, не на что смотреть. Но я неплохо барахтался. Жил как хотел.
…живи долго, вот мой совет. Если сможешь. А не можешь, все равно живи. Кроме живой жизни нет ничего, не надейся, не верь дуракам и желающим обманутыми быть.
Твой брат Немо».
……………………………………..
Часто теперь просыпаюсь по ночам… лежу без сна…
Думаю, как ему там… сыро и тесно, а он закрытых пространств боялся. Глупость, конечно.
Мы как два муравья, карабкались, отодвигали падавший на нас песок. Пока могли. И оба ничего особенного не сумели. Плыли в потоке, вот и все дела. Немо казалось, он управляет судьбой, я сомневался. Под старость и он потерял уверенность, что раздвигает жизнь как траву.
Часто ловлю себя на том, что по-прежнему спорю с ним!
Но в одном он оказался прав. Кругом — чужие.
Нет, хорошие, умные, интересные были — люди, встречи… но чужие. И так всю жизнь.
……………………………………..
О его смерти я узнал с большим опозданием, случайно. Похоронили, про меня никто не вспомнил.
Он был последние годы одинок, что страшно непохоже на него. И, оказывается, жил и умер в том самом доме, в котором мы вместе жили. Он откупил его весь у наследников хозяйки, когда Лиза умерла. Она кормила меня картошкой с мясным соусом, я помню, как всё хорошее. Когда Немо исчезал, а стипендия кончалась… Я притворялся больным. И она приносила мне на обед большую тарелку с тушеной картошкой, и сверху кусочек мяса.
Была ли у Немо собака… как тогда, в туалете, под полкой?.. Наверняка он устроил себе удобный туалет…
Наконец, я собрался, несколько лет тому назад, поехал смотреть.
……………………………………..
Ничто не изменилось, бесконечные улицы, одноэтажные домишки, высокие заборы, у дороги пыльная серая трава…
Через много лет я пришел к нашему дому.
Он ничего не изменил, так и жил в комнате с крохотной прихожей, только купил мощный обогреватель, держал под столом. Грел ноги. Говорят, в старости стал слезлив, подвержен внезапным вспышкам гнева. Быстро отходил, тут же дремал, как он это умел, в момент отключался. Он почти ослеп, и умер незаметно ни для кого. Когда к нему пришел сосед, случайно забрел, то увидел высохший труп, почти мумию.
……………………………………..
Я увидел ту же лужу, рядом со входом.
У дороги появилась чугунная колонка, но в ней не было воды. Из дома вышел человек, мы разговорились. Он рассказал мне, что здесь совсем недавно, и что бывший хозяин… фамилию назвал правильно!.. продал дом через посредника его покойному отцу, а сам сейчас живет в Анголе. Почему в Анголе?.. Вроде он там как доктор Швейцер, дикие люди его боготворят.
Я видел могилу на Рахумяе, но не стал его разочаровывать. Наверное, последняя шутка Немо.
Может быть, теперь он нашел свой Дом, Семью, и тот момент, с которого его жизнь пошла как сон?.. Выдумки, литература! Хотя у меня давно все смешалось в голове — реальность, выдумки, сны… Мир огромный сумасшедший дом, в котором нет и не может быть порядка, а люди в сущности бездомны, и мечутся по свету в своих стараниях выжить.
……………………………………..
Не стоило мне злиться на него, он сделал для меня много хорошего. При этом совершенно меня не понимая, и это не смущало его! Я говорил о своих делах, увлечениях, планах… — он никогда не слушал. Не слышал. Смотрел куда-то отсутствующим взглядом. Но что-то он все-таки ухватывал, что?
Что я жив, здоров, не голоден, что не мерзну отчаянно, как часто со мной бывало… что занят серьезными делами, в которых он ничего не понимал, и понимать не стремился… Что я живу не так, как он, что не понимаю смысла жизни, и всего, всего, всего, что он так хорошо и ясно представляет себе.
Ему безразлично было все, что я так превозносил, называя духовным родством.
Он просто моим братом был.
……………………………………..
Теперь уже неважно, как все было. Сумрак опускается, Немо забыт, скоро и меня забудут. Только озеро останется, и вечное мелкое болото на плоском берегу, и чахлые сосны перед въездом в единственный мой город…
Все, как было…

Он всю жизнь подвизался в темных уголках медицины, где мало ясного, особенно любил кожные болячки. В конце жизни стал специалистом по сексу, на всю республику гремел. Секса тогда еще не было у нас, первая ласточка…
«Исчезнуть бы из времени в свои дела-делишки… и плевать на империи, правительства…»
Он не умел говорить тихо, без напора, Немо. Некуда было уходить, но очень хотелось.
Кем же он был?
Не знаю. Настолько многочисленны и разнообразны жертвы той войны… Все мы ее жертвы. Сейчас бы остановиться, помолчать… Но я продолжу, потому что скольжу по поверхности явлений и событий, я не историк, не психолог, могу только рассказать-показать, иногда намекнуть…
— Время не для нас, — Немо говорил. — В чем трагедия? Не стало семьи. Семьи! Но надо жить, Альбертик, будь умным, быстрым. Мы не со временем живем, с людьми.
Наше время — царство дураков, он говорил.
— А до войны?
— О, до войны… Была семья!.. Семья, понимаешь?.. Можно было жить.
Дурак, я думал, мамзер несчастный, все забыл! Но что ему говорить, «ты тогда не жил», один ответ. Да, не жил. И я злился — «не Альбертик я…»… Хотя мне было все равно, хоть горшком называй. А ему важно было, как его звать-величать, он не хотел свое имя даже слышать — Немо, и точка. Так я его и называл — Командор, или Немо.
«Плевать на империи?..» Если бы позже, он бы диссидентом стал? Вряд ли, он слишком жить любил. Простые удовольствия. Пожрать, например.
Как он впервые на моей памяти появился?
……………………………………..
Сорок девятый год… Мне шесть. Еще был жив отец. Нас трое от всей огромной семьи осталось — я, отец и мать. Не буду перечислять, я не знал тех, кто не вернулся. Только по фотографиям да рассказам матери, очень немногословным. Буду говорить о том, что хотя бы краем глаза видел.
От довоенной жизни остался огромный круглый стол, за которым раньше собиралась семья. Когда мы вернулись, квартиры не было, даже дома — развалины, результат налета советской авиации в марте 1945-го. Этот стол отец обнаружил через год после возвращения. В дальнем углу барахолки продавали старую мебель. Во время войны местные грабили оставленные евреями и коммунистами квартиры, стол вытащили, и таким образом спасли. Он был огромен, тяжел, повреждена единственная толстая нога, на ней из темного дерева выглядывают лики ангелочков. На потрескавшейся поверхности отец нашел вырезанные братьями нехорошие слова. Притащил. В крошечной квартирке стол занимал полкомнаты. Теперь за ним пусто стало.
Дверь открыла мать. Немо на пороге с двумя чемоданами, молчит. И она молчала, разглядывала его. Они не виделись с войны. Тогда он продрался к нам, в самое жуткое время, зимой сорок второго, прорвался через всю страну, широка она была… из Самарканда до чувашской деревни Тюмерево, тыщи, тыщи километров — хаоса, страха, голода… Единственный геройский поступок в жизни. Не так уж мало, если вокруг себя посмотреть. Его тогда было не узнать, скелет…
Он стоит, молчит. Потом недовольно проскрипел:
— Ну, здравствуй…
Мать молча посторонилась, он протиснулся в нашу узкую темную переднюю. Ему всегда и везде было тесно. Я остро почувствовал, даже в свои шесть лет, его боязнь закрытого пространства.
— Отец, к тебе…
Мама не любила Немо. Еще до войны не любила, когда он был юнцом. Он лет на семнадцать старше меня. За точность не ручаюсь, он уверял, что сам не знает своего дня рождения, свидетельства никогда не видел. И он мою маму не любил. Он любил моего отца, истинного представителя семьи, так он считал. И вот, он в нашей узкой прихожей, сковыривает с ног грязные башмаки, пыхтит в полутьме… Да ладно тебе, кричит из комнаты отец, проходи. Вышел, такого же небольшого роста, только в два раза старше. Какая-то неловкость между ними… Война, вроде бы, всё смела? Нет, есть вещи посильней войны. Отношения не забыты. Внешняя сторона такая — дядя бросил мать Немо, поступил грубо, некрасиво. Но и она, говорили, хороша была… Вся семья участвовала в скандале, как же… Впрочем, не мне вникать, давно было.
Меня он в первый раз почти не заметил, задел краем глаза, прошел мимо. Тогда я был для него не интересен. Потом, когда не стало отца, он оглянулся, увидел меня. Чувство рода, притяжение генов?.. Черт его знает, мне всегда было чуждо это.
Разговор Немо с отцом. Тонкий голосок, но в нем столько напора, что я сжимаюсь. Немо в два раза моложе, но поучает. Опасно!.. Скрыться, бежать… В деревню или небольшой городишко, где-нибудь у Чудского. Переждете…
Отца тогда выгнали с работы, искали «убийц в белых халатах»… После ухода Немо, он вздыхает — куда мы уедем, куда?..
Немо был прав, через два года отца не стало. Накрыло как волной. Еще повезло, умер дома в своей постели. Вернулся с допроса, и на следующий день… Обычное дело, инфаркт. Никто в городе не умел читать кардиограммы, диагноз поставили на вскрытии.

………..
Мы только спасаем их от уничтожения. В нашем городке уже не увидишь бездомной собаки. Но не потому, что их кто-то приютил у себя в доме, и общих приютов у нас нет — собак потихоньку всех убили большими дозами дитилина. Некоторых я знаю по именам, и где жили. Бороться с этим невозможно оказалось. С кошками полегче, но время от времени и на них охота. Но жизнь в наших городских домах — тоже только спасение от уничтожения, это — тюрьма для зверя.

Мне говорят — надо продвигать, или даже «продвигаться», хорошо хоть, что не проталкивать(ся), а то и это, бывает, говорят.
Новомодное безумие, сродственное стратегии навязывать товар.
Если картина, книга «не продвигаются» то есть, их не смотрят, не читают, то где проблема?
Если сделанное плохо, а всегда есть отдельные люди, очень немного их, которые это чувствуют, знают, понимают, со вкусом и чутьем… то зачем продвигать? Сделай сто книжек, самовлюбленность удовлетворил — и успокойся.
А если сделанное хорошо, и это опять же отдельные люди поняли, и при этом ясно, что сделанное мало кому нужно, то опять же — значит в этом обществе нечего «продвигать», тем более, самому продвигаться, тем более, толкаться — стыдно и мерзко навязывать себя. А вы, говорят, — культурненько, пристойненько навязывайте, как бы незаметно, как бы не желая — «люди просят», ведь это ужасно просто организовать… Хреновина, ничего не просят, ничего не нужно. Отдельный редкий человек остановится перед картиной, сам не знает, что его остановило. И это правильно, так даже в лучших случаях редко бывает, только это ценно, а не общий ОР, СМИ и постыдная беготня по залам. И также к книгам относится.
И нечего тут выдумывать, свою неуверенность, тоску и жажду общения вываливать на других, искать поддержки…
А что лучше всего? Рисуй, и ДЛЯ СЕБЯ выставляй, чтобы самому видно было, дома хрен что увидишь, стены малы… И САМ знай, чего стОишь, сравнивая себя с вершинами, а не с соседом… И никого не нужно насиловать, что-то выпрашивать. Не ЖДИ. НЕ бойся, Не проси. Ошибаешься? — ну и черт с ним, смерть спишет, смайл. Зато с удовольствием — «покомпоновал».

Если 20-ый век — шизофренический, то 21-ый — психически здоровых подонков, плюс легкие неврозы у бывшей интеллигенции.

У моего приятеля две замечательные вещи. У него вообще интересно, я люблю к нему приходить. Он живет в своей комнате в глубине большой квартиры. Он выходит мне навстречу из полутьмы, бледное лицо светится, он сдержанно говорит — » а, это ты…» — и мы идем к нему. В крошечной комнатке стоит диван, на котором он спит, у окна стол, заваленный книгами, один стул — и больше ничего не помещается: чтобы разговаривать, надо сесть. Он садится на диван, я на стул. К нам льется слабый свет со двора. За окном немного серой земли и растет большой каштан с широкими листьями. Остальная часть двора вымощена крупным булыжником, так что на велосипеде здесь не покатаешься. Правда, велосипедов у нас нет, и вообще, мало у кого они есть. Зато у Сережи в комнате живут две замечательные вещи.

На подоконнике стоит телевизор, большой деревянный ящик с экраном размером в почтовую открытку, с толстой водяной линзой, на ней розовая пленка — для цвета. Вечером на диване и стуле сидит вся семья, и если приходят соседи, то дверь в переднюю оставляют открытой, и там сидят и стоят. Сережа терпит посетителей по вечерам, зато днем остается с телевизором наедине. Даже когда телевизор молчит, смотрит темным глазом — и то приятно посидеть рядом с ним. «Хорошо, подоконники широкие, иначе мне телевизор не отдали бы…» Дом старый, стены такие толстые, что до форточки Сережа достает палкой или влезает на подоконник с ногами. Если бы не подоконник, телевизор поставить было бы некуда. Это первая замечательная вещь.

Вторая вещь висит на стене на длинном черном ремешке. Это немецкий фотоаппарат, называется «Робот», довоенный еще. Он маленький, квадратный и очень тяжелый, у него широкий объектив, который целиком вдвигается в корпус, а когда нужно — высовывается, мощный и зоркий. Взводишь затвор, и тут же внутри «Робота» что-то ворчит и шевелится — это он перематывает пленку. Сам думает — не даст тебе ошибиться.

Мы говорим, телевизор молчит, слушает, «Робот» висит на стене — ждет… Наконец, Сережа предлагает:
— Пойдем, что ли, пощелкаем?..
Я как бы нехотя соглашаюсь:
— А что, пойдем…
Он великодушно разрешает:
— Возьми аппарат, — и идет одеваться.
Я беру «Робот» — тяжелый, в теплой старой коже, и выхожу. Мы спускаемся во двор, идем по круглым камням к выходу на улицу.
— К морю?..
Конечно, к морю. На широкой аллее под старыми ветлами ждут нас скамейки, здесь просторно, пустынно, ветерок приносит запах водорослей, серебристые листочки бьются, трепещут… Сережа нажмет на трескучую кнопочку, застежка отскочит, и «Робот» уставится на нас внимательным глазом…
Потом, в темной ванной комнате, в душной тишине, мы будем следить за тем, как на красноватой от света фонаря бумаге появляется, растет, постепенно темнеет то, что должно быть темным, и остается светлым светлое — как в памяти нашей.

Раз в месяц мы с мамой ходим в диспансер. Вернее, ходит она, а я всегда с ней. Маленький белый домик у вокзала. Здесь интересно, ходят разные поезда, вагоны сходятся и расходятся, звенят звоночки, по радио громким голосом говорят — «Иванов, не туда, не туда! Зайди к дежурному!» — и еще разные слова, которые в другом месте по радио не услышишь. Деревья черные, потому что кругом паровозы, от них много копоти. А домик чистенький, как будто вчера покрасили белой краской, окна приветливые, с зелеными занавесками. Туда меня не пускают, мама говорит — » мало ли что…» Я сижу напротив на коряге, ее когда-то выбросило море, она белая от соли и твердая как камень. Я забыл сказать, море через дорогу, я к нему привык и вспоминаю только когда очень дует с той стороны, осенью. Тогда я тепло одеваюсь, и все равно сижу, жду ее. Ее там поддувают. Легкое окутано плотной оболочкой, как одеялом, в ней ни щелочки, ни трещины, и если между оболочкой и легким вколоть длинную иглу и по ней пустить воздух под давлением, то легкое сжимается. Оно, правда, тогда плохо дышит, зато быстрей выздоравливает. В нем микробы — палочки, они тоже окутаны плотной оболочкой, похожей на воск, и лекарства к себе не подпускают, потому лечиться долго. Но все-таки можно вылечиться, мама говорит, надо надеяться, и вот мы ходим сюда, лечимся.

Иногда она выходит веселая, говорит — хороший анализ , и мы идем пешком через город, по круглым камням, покупаем мороженое и постепенно едим, надо сосать и держать во рту, пока не нагреется… Иногда она выходит и говорит — ни то ни се, никто не знает, лучше или хуже. Мы садимся на трамвай и едем по берегу вдоль заборов, кранов, мусорных куч, здесь плохо пахнет, мама говорит, тухлыми яйцами, это водоросли гниют. Там, где я сижу, не пахнет, берег асфальтовый, гладкий, ходят люди, смотрят на воду и корабли. Они разговаривают и смеются. Я сижу, жду, говорю себе — ничего не будет, сейчас она выйдет веселая и мы пойдем пешком. Но она выходит ни то ни се, поддули и ничего не сказали. Мы едем вдоль берега. Вода серая, сливается с небом, далеко в море длинные корабли, еще дальше маленький бугорок, на нем красная точка. Это остров и маяк — он указывает кораблям путь в бухту. Мама говорит, до войны они с папой ездили на тот остров, там высокая трава, гуляет ветер и ничего больше нет. Только этот маяк. Его давно построили, на нем работает сторож. Он ездит на работу с соседнего острова, включает лампу и дежурит до утра.

Мама вздыхает:
— Я завидую ему, вот это работа, свежий воздух, он всегда здоров.
Она тоже почти здорова, и еще не старая, а ходит сюда раз в месяц, подумаешь, болезнь… Мы едем, трамвай разгоняется, потому что вниз, потом поворачивает в парк. Уже не видно воды, но воздух еще пахнет морем.
— Когда теперь?..
— Через месяц обязательно.
Я сижу на коряге, в ней круглые дырочки просверлены, это жучок, и написано — «Леня… 1947… Вагоны стукаются, звенит звонок, голос зовет Иванова, мама выходит, выходит, выходит…

В музеях встречаются люди — переписчики, они с блокнотиками, вглядываются в названия и переписывают картинки. Что они с этими списками делают дальше — не знаю, потому что на сами картины — беглый взгляд. Значит, видели… Но есть легион еще более несчастных — это искатели смысла. В каждом предмете, лице, даже дереве они ищут скрытый в них смысл, а иначе — «зачем рисовать?» Многие из них совсем не безнадежны, просто их когда-то не подтолкнули в нужную сторону, а иногда важное для судьбы событие или болезнь, или несчастье толкает к непосредственному восприятию. Мне говорили — генетика… Важна, но тут больше от воспитания, от примеров чужой жизни, мне кажется… Слова мало что дают, а вот прочувствование чужой жизни, другой судьбы — много значит. Но опять же, для этого прочувствования нужна чувствительность, открывающая со-чувствие… Не, я не философ. Да и вообще, я бы всю историю заменил историей родов. Если б я знал с внутренней стороны, конечно, чувства и мысли своих предков, ну, хотя бы поколений десять… я бы что-то понял в себе, а история открылась бы передо мной так, как никакой Карамзин не увидит. Смайл, возможно.

Оказывается, на это сборище фотонатюрмортов можно посмотреть с еще одной стороны, я бы сказал, с черного входа 🙂
http://www.photographer.ru/nonstop/slideshow.htm?series_id=13936
Некоторые вспоминаю с трудом, давно было. Для меня пять лет — очень давно, а жизнь, например, в течение трех лет в городе Ленинграде… черт знает что, словно чья-то чужая жизнь. Много думал о том, что объединяет. Видимо, отдельные выступы, как островки над глубокой водой… или столбики полосатые в тумане… Отдельные яркие впечатления=образы, на них держится «временнАя идентичность» — чтобы «я это — я» от начала и до конца. И все-таки, размывается она. Конец уместен, не успеваешь все-таки до конца распасться, смайл…

Оказывается и эта моя папка сделалась как слайд-шоу в журнале Photographer.ru
http://www.photographer.ru/nonstop/slideshow.htm?series_id=13938
Кому надоели наши морды, рожи — смотрите на эти благородные лица. До конца пока и сам не добрался. Там есть фотографии, которые потом улучшил, но это не очень важно. В общем, вот.
………….
И там, оказывается, есть еще два слайд-шоу
http://www.photographer.ru/nonstop/slideshow.htm?series_id=17018
http://www.photographer.ru/nonstop/slideshow.htm?series_id=16919
Наверное, полно повторов, и есть незаконченные вещи, которые потом улучшал, но некоторые неплохи (или НЕ ПЛОХИ)
Дома у меня много таких вот «анимаций» но у себя — стараюсь, выбираю, сортирую, а это совсем другое, и вовсе не всегда улучшает. А здесь — автомат, как подряд ставилось, а они разрешали мне только с большим временным интервалом вывешивать, потому что не участвовал в их рейтингах, конкурсах, а там, где в начале немного участвовал, кроме двоек и троек да ругани высокомерной ничего не получал, то горизонт завалишь, то резкости не хватает… Я бросил их раздражать, и вывешивал без конкурсов и рейтингов годами. Меня терпели, и ладно.
Я не скажу, что меня пугает… но несколько омрачает удовольствие от просмотра (и острое неудовольствие при неудачах, что тоже удовольствие, чувствовать, что еще не умер, смайл…) — то, что на многое смотрю, как на завершенные этапы, хуже-лучше, но не вернусь, а куда идти… как обычно, «да ладно…», да «кривая вывезет» «а вдруг» и прочая чепуха. История последних пяти лет. Надеюсь, что слово «последних» не последнее, опять же смайл, конечно.

……………

Был у меня знакомый, химик Берман. Я рядом оказался, повезло. Везение на людей лучшая случайность. А может и не случай? Но это вечный вопрос… Он вдвое старше меня был, профессор, доктор, а я первого года аспирант. Так бывает, встречаются два человека, рядом стоят, а оказывается, один только лезет в гущу, полон сил, а другой… наоборот, к концу… Они временно рядом оказались. Печальное явление. Редко замечаем направление путей. А теперь и вовсе, поветрие — не в лицо, а на руки смотрят, что нам несешь…

Тогда я только-только приехал в аспирантуру, в Ленинград. Из Эстонии, там до этого жил, учился в школе, в университете. Там каждая шишка на ровном месте себя черт знает кем считает — глаза в небо, надуется, как лягушка… Ква-ква… Даже в школе к учителю нормального обращения нет. В России по имени-отчеству, а там не принято. По имени нельзя, отчества нет, по фамилии учителя неудобно, если много лет учит. Что делать? Говорят – ыпетая, то есть – учитель, и всем одинаково – ыпетая, ыпетая…

А Берман меня сразу поразил. Вижу, он мне в лицо смотрит. Гораздо выше меня ростом, но я не чувствовал, что сверху взгляд. Как это получалось у него, не знаю… Огромный мужик, а голова еще больше, чем должна быть при таком росте. Но если приглядеться, болезненный лоб, и вся башка кажется мягкой, надутой… Потом я узнал, он был тяжело болен. Рано умер. Способный человек. Но самолюбивый, тщеславный, и это ему отомстило, два ложных открытия сделал. Замахнулся на большие темы. И сходу, не проверив, выдает сенсацию! Потом каялся – дурак, поверил лаборантке. Всегда лаборантки оказываются виноваты, хотя и так бывает. А потом — еще раз! Вот так не повезло ему. И чутье было, и направление верное, но спешил.

Когда мы встретились, он между первой и второй неудачей жил, но все равно знаменит. Все равно много сделал человек, книги хорошие писал, полезные работы в генетике… Но сильно ошибаться в науке нельзя. Умные люди окружают, не простят — сами к открытию стремятся.

И вот, я к нему подхожу, в первый раз, прошу один реактив.

Я побирался, аспирантик первого года в хорошем ленинградском институте. Хорошем, но не по моей специальности и теме. Там почти все были физики, несколько химиков, а биологией занимались две величины — Берман и мой руководитель, Штейн. Мой был знаменитей, до увлечения биологией много сделал в оптике, даже сталинскую премию получил. Потом занимался полимерами, тоже преуспел. Полимеры были нужны, например, лаки, которыми научились самолеты покрывать, от этих покрытий, оказывается, скорость зависит. На лаки давали большие деньги, так что и на биологию немного оставалось. Но в биологии мой шеф был искренне любящим свое увлечение профаном. Не понимал, что делается она не только мозгами, но и кое-какая химия нужна. А Берман был грамотный химик, он это знал, и у него водились реактивы.

Он добрый был человек, с виду суровый, грубоватый, но за этим нежность и робость. Он свои ошибки понимал… и делал их снова… Но лучше вернемся.

Я стою на лестнице, широкой каменной, в Институте на Стрелке Васильевского острова, в здании, где когда-то была Биржа, а в мои годы располагались Институты Академии наук. Стою и прошу, в первый раз Бермана остановил. Он терпеливо слушает, сопит, молчит… Потом говорит: “Тебе что – это?.. Дам, конечно, это навоз!” Грубым басом, отрывисто, даже резко. Но стоит, смотрит, ему интересно, что за новая научная букашка появилась… Реактив этот не навоз, но много у него, и он рад поделиться. А если б мало?.. Покряхтел бы, скорчил рожу, повздыхал… и тоже дал бы, ведь мы общее дело делали. Хотя тут же выяснилось, я аспирант его постоянного соперника Штейна… Берман все равно поможет. Такие были тогда ученые в России. Ничуть не выпендривались перед аспирантом первого года, ничуть!

Сейчас крупных людей меньше стало, многие умерли, немногие оставшиеся продолжают вымирать. Мы вступаем в эпоху бури и натиска, только не культурного, а базарного.

Так вот, Берман мне тогда помог, и потом много раз помогал, даже защищал. Иногда другому помочь легче, чем самому себе. Он о себе многое понимал, но ничего поделать не мог.

— Я всю жизнь бежал за волной, — он говорил.

Удивительно, как до нас искренние слова доходят, пробиваются через вязкую и мелкую болтовню. Благодаря им далекий человек становится близким, понятным, время не помеха. Прошло почти полвека, а я про Бермана всё помню… Моему шефу жена рассказала, была знакома с дочкой Бермана, тоже химиком, и как-то разговорились. А наш шефуля в лаборатории – всем нам, мимоходом, между прочим сказал. Но не злорадствовал, с сочувствием вспомнил — Бермана тогда уже не было в живых. В те годы мало кто мог у нас похвалиться, что в первых рядах науки. В академической столовой, рядом, на Стрелке, каждый день обедал Лысенко. Он всегда один сидел, ученые брезгливо обходили его столик. И все же, тень страха в их взглядах была, как в зоопарке на тигра смотрят, вроде безопасен, да черт его знает… А вдруг вернется то время…

Но страх понемногу рассеивался. И я за надежными спинами – Штейна, Бермана и многих, любящих науку людей – самозабвенно копался, правда, частенько проклинал бедность нашу и отсталость… И, все-таки, с благодарностью вспоминаю то время.