ОКНА и ДВЕРИ (фрагмент повести «Остров»)

Мне приходится наблюдать за жителями, чтобы найти свое жилье. Вступать в хитрые переговоры с уловками, осторожно выспрашивать, где я живу. Надо спрашивать так, чтобы не заметили незнание. Допытываться, кто я, не решаюсь — убедился, они затрудняются с ответом, и, думаю, это неспроста. Как-то я обхожусь, и за своей дверью, куда все-таки проникаю после разных несчастий и ошибок, о которых говорить не хочется… там я многое вспоминаю о себе. Но счастливым и довольным от этого не становлюсь, что-то всегда остается непонятным, словно на плотную завесу натыкаешься… Но сейчас не до этого, важней всего найти дом. Проникнуть к себе до темноты. Вроде дело небольшое, но нервное, так что спокойствия нет и нет. И я завидую коту, идет себе домой, знает все, что надо знать, он спокоен. Я тоже хочу быть спокоен, это первое из двух трудных счастий — спокоен и не боишься жить. Второе счастье — чтоб были живы и спокойны все близкие тебе существа, оно еще трудней, его всегда мало, и с каждым днем все меньше становится. Этому счастью есть заменитель — спасай далеких и чужих, как своих, счастья меньше, усталости столько же… и в награду капля покоя. Это я хорошо усвоил, мотаясь днями и ночами по ухабам, спасая идиотов, пьяниц, наркоманов и других несчастных, обиженных судьбой.

А теперь я забываю почти все, что знал, топчусь на месте, однообразно повторяя несколько спасительных истин, часто кажется, это безнадежно, как миллион повторений имени бога, в которого не веришь. Но иногда на месте забытого, на вытоптанной почве рождается простое, простое слово, новый жест, или взгляд… То, что не улетучивается, растет как трава из трещин.

Про каждого они знают, что сказать, люди в моем треугольнике, а про меня — ничего. Иногда удается вытянуть про жилье, но чаще сам нахожу. Чаще приходится самому. Не отхожу далеко, тогда после возвращения обнаруживаю: окружающие меня помнят. Вернее, они помнят, где я живу. Я имею в виду постоянных обитателей. Только надо приступать к ним с пониманием, осторожно и без паники, чтобы не догадались. Потеря памяти явление непростительное, люди за редким исключением слабоумны, но каждый обязан помнить хотя бы про свой дом и кое-какие дела. Кто забыл, вызывает сильное подозрение.

……………………………………………………….

Люди быстрей чем вещи, меняют внешний облик, но тоже довольно редко и мало меняются. Те, кого я помню или быстро вспоминаю, они, во всяком случае, сохраняют свое лицо. Каждый раз я радуюсь им, что еще здесь, и мне легче жить. Иногда после долгих выяснений становится ясно, что такого-то уже нет. И тогда я думаю, скорей бы меня унесло и захватило, чтобы в спокойной обстановке встретить и поговорить. Неважно, о чем мы будем болтать, пусть о погоде, о ветре, который так непостоянен, об этих листьях и траве, которые бессмертны, а если бессмертны те, кто мне дорог, то это и мое бессмертие. Так говорил мне отец, только сейчас я начинаю понимать его.

Я наблюдаю за людьми и веду разговоры, которые кажутся простыми, а на самом деле сложны и не всегда интересны, ведь куда интересней наблюдать закат или как шевелится и вздыхает трава. Но от людей зависит, где я буду ночевать. Листья не подскажут, трава молчит, и я молчу с ними, мне хорошо, потому что есть еще на свете что-то вечное, или почти вечное, так мне говорил отец, я это помню всегда. Если сравнить мою жизнь с жизнью бабочки или муравья, или даже кота, то я могу считаться вечным, ведь через меня проходят многие поколения этих существ, все они были. Если я знаю о них один, то это всегда печально. То, что отразилось хотя бы в двух парах глаз, уже не в единственном числе. То, что не в единственном числе, хоть и не вечно, но дольше живет. Но теперь я все меньше в это верю, на людей мало надежды, отражаться в их глазах немногим важней, чем смотреть на свое отражение в воде. Важней смотреть на листья и траву, пусть они не видят, не знают меня, главное, что после меня останется что-то вечное, или почти вечное…

Но от людей зависят многие пусть мелкие, но нужные подробности текущей жизни, и я осторожно, чтобы не поняли, проникаю в их зрачки, понемногу узнаю, где мое жилье. Спрашивать, кто я, слишком опасно, да и не знают они, я уверен, много раз убеждался и только беду на себя навлекал. Не все вопросы в этом мире уместны. Я только о жилье, чтобы не ставить в трудное положение ни себя, ни других.

Причем, осторожно, чтобы не разобрались, не заподозрили, это важно. Всегда надеюсь натолкнуть на нужный ответ, но чаще приходиться рассчитывать на себя. Каждый раз забываю, что надежды мало, и остаюсь ни с чем в опасной близости к ночи. Темнеет, в окнах бесшумно и мгновенно возникают огоньки, и вот я в сумерках стою один. Но с другой стороны, темнота помогает мне, а солнце, особенно на закате, мешает: оконные провалы попеременно, то один, то другой, искрами источают свет, он сыплется бенгальскими огнями, и я ничего не вижу, кроме сияния. Но это быстро проходит, сумеркам спасибо, с ними легче разглядеть, темное окно или в глубине светится, и если светится, то оно не мое. Есть вещи, которые я знаю точно. Я один, и возвращаюсь к себе — один. Это никогда меня не подводило, никогда. Как может человек быть не один, если рождается один и так же умирает, простая истина, с которой живу. Многие, как услышат, начинают кривляться — «всем известное старье…» Знать и помнить ничего не значит, важно, с чем живешь.

Я знаю, если свет в окне, то не для меня он светит

 

СНОВА ДАВИД! (гл.6-7 «Белый карлик»)

 

Улица, на которой происходит действие, а вернее, почти ничего не происходит… Нет, проще пиши — живем на границе плохого и хорошего районов. Полчаса ходьбы пешком и выходишь к метро, дома здесь чистые, желтоватые кирпичные, магазины большие, народу много. Последняя на севере столицы остановка метро. Зато в другую сторону от нас, тоже минут двадцать ходьбы, начинаются бесконечные заборы и пустыри, странные заводы без вывесок, между заборами овраги, брошенная земля, ямы, коряги, мусор разных лет и поколений, бродячие люди и собаки… Как в любом большом городе?..

Я люблю ходить в сторону брошенной земли, что доказывает мою нелюдимость. А к метро прихожу редко, там я моряк на берегу, он ждет товарищей с моря, а их все нет. Чем больше лиц и шумней толпа, тем острей понимаешь свою никчемность. Бегут мимо, носы в воротниках, лица опущены, глаза ощупывают землю… как приспособления вроде третьей ноги, чтобы узнавать свою колею, скользить по ней…

— Жениться тебе надо, — говорит Гриша, он постоянно занят, все знает, и все ему интересно.

Мне тоже многое интересно, но насчет женитьбы как отрезало. Помню, как просто и быстро кончается.

— У вас голое экзистенциальное ощущение, — сказал мне один умный человек, с которым я перекинулся словами на скамейке у метро.

То есть, ощущение неприкрытой ничем жизни, без умолчаний и завитушек, которые помогают выносить ее в неразбавленном виде. Что-то такое он успел сказать в ответ на мой простой вопрос, уж не помню, о чем… О времени! Конечно о времени… Или я спрашиваю, что сейчас за время такое, или меня спрашивают, который час… и если завязывается разговор, то всегда возвращается туда же — ко времени, что за время, черт возьми, наступило… Наш прохожий никогда не упускает случая пройтись по общим темам, за это я и люблю его. Он иногда мимоходом, не глядя на тебя, помогает — крепким словом или едким замечанием. В тебе, может, теплится и шевелится мысль, но не спешит родиться, не зная своей формы, а тут не глядя подкинут, и мимо…

А теперь все чаще — только мимо, да мимо… нос спрячет, глаза в землю и бежать.

 

…………………………………………………………………

А в мае началось новое событие. Смотрели телевизор.

Глазеем в ящик, как же… Хотя все в нем возмущение вызывает. Нормальные люди еще сохранились, но их загнали в ночь, а это для меня беда. Мне лучше всего писалось с пяти утра, но для этого надо вовремя ложиться. Не выдерживаю иногда, смотрю до двух, зато утром глаза песком засыпаны.  Сам виноват, глаза промою, и сажусь, про Давида нужно записать.  До половины не добрался, до чего тяжело… Затягивает меня то время, а верных слов не хватает. Вот напишу про него, ведь жизнью обязан… и никогда больше, о чем еще?!  Просто не представляю, о чем бы я еще мог написать… А возвращаться к своим шуточкам, рассказикам смешливым… чувствую, не получится уже…

Сижу как проклятый, но больше трех часов не могу!.. Слова кончаются или такие лезут измочаленные, что пугаюсь и бросаю. Днем, если что придет в голову, нацарапаю пару слов на память, а по серьезному не удавалось. На следующее утро проснусь пораньше, встану, протру водой лицо, оно после ночи чужое, и сажусь в свой уголок.

А ветер неуклонный, бешеный, продувает нашу ячейку от окон до входной двери и наоборот, и я сижу в переплетении потоков, один холодней другого. Делать нечего, будем травиться… Впускаю в дом газ, поджигаю на выходе из горелки, огонек этот, с виду слабенький и ненадежный, совершает чудо. Сначала теплый воздух спешит наверх, выгоняет холодный из-под потолка, и даже круговерть усиливается, борются потоки… Но минут через десять чувствую — потеплело. Беру ручку и начинаю.

 Первый заход, меня хватает на час с небольшим. Потом перерыв — пью чай. Чайник давно сипит, возмущается. Завариваю в пиале две чайные ложки сухого «гранта», он черный и горчит. Так нужно, сижу и думаю, это перерыв. Дальше трудней, буду цедить слова, в мусор кидать сравнения…

Если за три часа образуется страничка, я доволен.

Тем временем за окном неохотно и медленно светает. Гриша зашевелился, копается, он с утра в плохом настроении, пониженное давление, говорит.

Да, так вот, событие… Смотрели телек.

Как всегда, разговоры о войне. То лица, искаженные гневом, то по-идиотски задумчивые, то все бандиты, то печалимся о мирных жителях, которых кот наплакал, остальные партизаны… То мириться хотим, то бороться беспощадно, то разговаривать, то никакого вам базара, топить в сортире… Годы проходят, и нет просвета. Нет смелости признаться — не туда попали… Пускай живут как хочется, раскинут свои кланы и роды, тейпы и отряды, имеют по сто жен, судят по своим понятиям… Хватит им за двести лет от нас, хватит! И нам хватит, с нашим плоским рылом, бесконечными равнинами… мы не горный народ. Свои у нас неурядицы и разборки, разве мало простора и беспорядка на родной земле? Отдай чужое и уйди. Пора жить по-человечески — дружелюбно, просто, по карману скудно, заботясь о себе, выращивая детей…

И тут Гриша прерывает мои размышления, довольно наивные, и говорит, указывая на экран:

— Смотри, очередное устроили представление. Жаль парня. И тех, кого он… их тоже жаль. Вот сволочи.

Это он о тех, кто все затевает, и с той и с другой стороны. Гриша давно все понял, дольше живет, понемногу просвещает меня. Я тоже кое-что помню, только признаваться не хочу. Признавать, что видел не просто страшное, а нечеловеческое и мерзкое — стыдно, ведь сам замарался, крутился там, старался, может, от страха, может, от дурости, но ведь никуда не делся. А Давид убрался… Ну, и что? Далеко ли он ушел, только ухватился за другой конец дубинки!.. Нам протягивают палку, бери и бей, и кто-то на расстоянии удара. Хитро задумано — на этом расстоянии кто-то всегда имеется, в пыли, в тумане, в песках, свирепых и непокорных…

И ты берешь, потому что свои люди на родном языке советуют и принуждают.

— Смотри, смотри… — Гриша говорит.

И я смотрю, жую шоколадный пряник Нам немного повезло, пряники на столе. И селедочка, сами солим мороженую, вкусней и дешевле. Гриша все знает и умеет, а мне только «принеси то, купи это…» Квартира у нас одна на двоих, свою я снова сдал. Люди попались хорошие, я с них поменьше беру, нет сил драть, как все дерут. Селедка больше по моей части, Гриша глотает слюни. Врач прописал ему диету, а я слежу за исполнением. Отвернусь — он хватает кусок сверх нормы, и не прожевывая… Зато пряники всё больше ему, у нас справедливость.

И я смотрю в наш занюханный экранчик.

Давно бы надо купить нормальный японский или корейский ящик, небольшой, но четкость у них невыразимая, а наш столетний мерцает и плавит контуры лиц и вещей. Но иногда приятней смотреть на акварели, чем на родные лица в законе при самой отличной резкости.

Смотрю — и вижу, Давид за решеткой стоит.

Хмурый, давно выросший и даже постаревший, заросший клочковатой с проседью щетиной… Взрослый, многое повидавший человек попался в клетку. Глаза те же, разные глаза. И вообще… как мы узнаем? Непонятно, как, но без сомнения, чудо происходит.

Он не боится, говорит медленно, сквозь зубы — скажет два слова и замолчит. Он не раскаивается, он за свободу, родину и землю… женщин и детей не убивал… и не прятался за спины никогда.

Народу море, зал набит, все прут вперед, машут кулаками. Их иногда теснят и удаляют, но вяло и неохотно. Все, все лица горем и ненавистью искажены. Жажда смерти в каждом лице, и ни одного нормального, спокойного…

Каждый заслуживает, чтобы выслушали, пусть ошибался. Может, лучше было бы отложить свободу в долгий ящик, потерпеть, собрать силы и спокойствие, сохранить детей?.. Зачем свобода, если половина народа перебита? Не желаю разбираться, кто прав, кто виноват. Все, кто убивает, виноваты, другого не дано.

Мне бы увидеть его, и чтобы он меня увидел… Хотя бы одно лицо в толпе!.. Чтобы узнал знакомое лицо, не искаженное гневом. Чтобы взгляды встретились. Я поднял бы руку и махнул ему. А он бы узнал — и улыбнулся. Мне сразу бы легче стало. И ему!..

Кивнуть, махнуть рукой — я здесь!

Так нужно, что я слова не могу сказать, дыхание отказало.

И Гриша молчит, смотрит на меня

 

ЗАТМЕНИЕ (фрагмент романа «Вис виталис»)

 

Именно в тот самый день… Это потом мы говорим «именно», а тогда был обычный день — до пяти, а дальше затмение. На солнце, якобы, ляжет тень луны, такая плотная, что ни единого лучика не пропустит. «Вранье, » — говорила женщина, продавшая Аркадию картошку. Она уже не верила в крокодила, который «солнце проглотил», но поверить в тень тоже не могла. Да и как тогда объяснишь ветерок смятения и ужаса, который проносится над затихшим пейзажем, и пойми, попробуй, почему звери, знающие ночь, не находят себе места, деревья недовольно трясут лохматыми головами, вода в реке грозит выплеснуться на берег… я уж не говорю о морях и океанах, которые слишком далеко от нас.

Утром этого дня Марк зашел к Шульцу. У того дверь и окна очерчены мелом, помечены киноварью и суриком, по углам перья, птичьи лапы, черепки, на столах старинные манометры и ареометры, сами что-то пишут, чертят… Маэстро, в глубоком кресле, обитом черной кожей, с пуговками, превратился в совершеннейший скелет. В комнате нет многих предметов, знакомых Марку — часов с мигающим котом, гравюры с чертями работы эстонского мастера, статуэтки Вольтера с вечной ухмылкой, большой чугунной чернильницы, которую, сплетничали, сам Лютер подарил Шульцу…

— Самое дорогое — уже там… — Шульц показал усталым пальцем на небо, — и мне пора.

Как можно погрузиться в такой мрак, — подумал Марк.

— Сплошной бред, — он говорит Аркадию, пережевывая пшенную кашу, — Шульцу наплевать, как на самом деле.

— На самом деле?.. — Аркадий усмехается. — Что это значит? Представьте, человеку наврали, что у него рак, он взял да помер…

— Аркадий… — Марку плохо спалось ночью, снова мать со своим неизменным — «ты чем занимаешься?..» — Аркадий Львович, не мне вам объяснять: мы делим мир на то, что есть или может быть, поскольку не противоречит законам… и другое, что презирает закон и логику. Надо выбирать, на какой вы стороне.

И тут же подумал — «лицемер, не живешь ни там, ни здесь».

Наступило пять часов. У Аркадия не просто стеклышко, а телескоп с дымчатым фильтром. Они устроились у окна, навели трубу на бешеное пламя, ограниченное сферой, тоже колдовство, шутил Аркадий, не понимающий квантовых основ. Мысли лезли в голову Марку дурные, беспорядочные, он был возбужден, чего-то ждал, с ним давно такого не было.

Началось. Тень в точный час и миг оказалась на месте, пошла наползать, стало страшно: вроде бы маленькое пятнышко надвигается на небольшой кружок, но чувствуется — они велики, а мы, хотя можем пальцем прикрыть, чтобы не видеть — малы, малы…

Как солнце ни лохматилось, ни упиралось — вставало на дыбы, извергало пламя — суровая тень побеждала. Сначала чуть потускнело в воздухе, поскучнело; первым потерпел поражение цвет, света еще хватало… Неестественно быстро сгустились сумерки… Но и это еще что… Подумаешь, невидаль… Когда же остался узкий серпик, подобие молодой луны, но бесконечно старый и усталый, то возникло недоумение — разве такое возможно? Что за, скажите на милость, игра? Мы не игрушки, чтобы с нами так шутить — включим, выключим… Такие события нас не устраивают, мы света хотим!..

Наконец, слабый лучик исчез, на месте огня засветился едва заметный обруч, вот и он погас, земля в замешательстве остановилась.

— Смотрите, — Аркадий снова прильнул к трубе, предложив Марку боковую трубку. Тот ощупью нашел ее, глянул — на месте солнца что-то было, дыра или выпуклость на ровной тверди.

— Сколько еще? — хрипло спросил Марк.

— Минута.

Вдруг не появится… Его охватил темный ужас, в начальный момент деланный, а дальше вышел из повиновения, затопил берега. Знание, что солнце появится, жило в нем само по себе, и страх — сам по себе, разрастался как вампир в темном подъезде.

«Я знаю, — он думал, — это луна. Всего лишь тень, бесплотное подобие. Однако поражает театральность зрелища, как будто спектакль… или показательная казнь, для устрашения?.. Знание не помогает — я боюсь. Что-то вне меня оказалось огромно, ужасно, поражает решительностью действий, неуклонностью… как бы ни хотел, отменить не могу, как, к примеру, могу признать недействительным сон — и забыть его, оставшись в дневной жизни. Теперь меня вытесняют из этой, дневной, говорят, вы не главный здесь, хотим — и лишим вас света…

Тут с неожиданной стороны вспыхнул лучик, первая надежда, что все только шутка или репетиция сил. Дальше было спокойно и не интересно. Аркадий доглядел, а Марк уже сидел в углу и молчал. Он думал.

— Гениально придумано, — рассуждал Аркадий, дожевывая омлет, — как бы специально для нас событие, а на деле что?.. Сколько времени она, луна, бродила в пустоте, не попадая на нашу линию — туда- сюда?.. Получается, события-то никакого, вернее, всегда пожалуйста… если можешь выбрать место. А мы, из кресел, привинченных к полу, — глазеем… Сшибка нескольких случайностей, и случайные зрители, застигнутые явлением.

— Это ужасно, — с горечью сказал Марк. — Как отличить случайность от выбора? Жизнь кажется хаосом, игрой посторонних для меня сил. В науке все-таки своя линия имеется.

— За определенность плати ограниченностью.

Марк не стал спорить, сомнения давно одолевали его. — Что теперь будет с Глебом? — он решил сменить тему. Интриги одолели академика.

— Думаю, упадет в очередной раз, в санаторной глуши соберется с мыслями, силами, придумает план, явится — и победит.

— А если случай вмешается?

— В каждой игре свой риск.

— Я не люблю игры, — высокомерно сказал Марк.

— Не слишком ли вы серьезны, это равносильно фронту без тыла.

Их болтовня была прервана реальным событием — сгорел телевизор. Как раз выступал политик, про которого говорили -» что он сегодня против себя выкинет?..» И он, действительно, преподнес пилюлю: лицо налилось кровью, стал косноязычен, как предыдущий паралитик, и вдруг затараторил дискантом.

— Сейчас его удар хватит, — предположил Марк, плохо понимающий коварство техники. Аркадий же, почуяв недоброе, схватил отвертку и приступил к механическим потрохам, раскинутым на полочке рядом с обнаженной трубкой. «Ах, ты, падла…» — бормотал старик, лихорадочно подкручивая многочисленные винты… Изображение приобрело малиновый оттенок, налитые кровью уши не предвещали ничего хорошего, затем оратор побледнел и растаял в дымке. Экран наполнился белым пламенем, глухо загудело, треснуло, зазвенело — и наступила темнота.

— Всему приходит конец, — изрек Аркадий очередную банальность. — Зато теперь я спокойно объясню вам, как опасно быть серьезным

 

Из папки START-1

52ex6

Перед сном

67v09

Фото+Живопись

293v09

Помидорчики

300813imgp5346

Окно: осенний вечер

img_3287aaa4

Композиция 777

img_3394

Кот, который  всегда со мной

imgp3090

Лучшие обложки

imgp4924fff1100

Осенний вечер

ris30ff

Пригороды Ленинграда,  1964-1965 гг

ris184bОсенний лес   (фрагмент,  к.м.)

«ПЕРИСКОП» конца прошлого века

000tri06Вечер: Художник идет в магазин, смеш. техника

2asdfgМой брат Саша в 1952-ом году

08fig00Монотипия (масло)  На пляжу

10fig01Смеш. техника. Дом Аутиста

11ms  Ночная игра в кункен

16ms Девочка в красном платье (ч/б вариант)  1983 г017fi01Монотипия №333

080fi00Дом и хозяин

089fi00Художница

399danПортрет, 40-ые

20222Зимняя прогулка

animaЗначок сопротивления (на основе рисунка П.Пикассо)

birdfrПтичка на балконе  (фрагмент картины, живопись)

bo11Обложка книги, в которой напечатана повесть «ЛЧК» (ред. К.Булычева (И.Можейко)

bo13Сборник рассказов  «Мамзер» ( 1994г, тираж 500 экз)

bo15Из серии книжек, которые я печатал самостоятельно,  1994-1997гг, тираж примерно 500 экз

bull_mБелый бычок (к.м.  Иерусалим, собст. В.Лейтина)

ded2Горная тропа (б.акв. 1978г)

derevoПрогулка  (б.кисть, тушь, 80-ые г)

embpr99Значок для журнала «Перископ»  (2002 г)

ТОЛСТЫЙ и ТОНКИЙ (с переводом Е.Валентиновой)

Приходит время — я осторожно продвигаюсь к краю кровати и спускаю вниз ноги, прямо в старые войлочные туфли. Это деликатная работа. Кровать скрипит и угрожает развалиться. Я — Толстый. И не стесняюсь признаться в этом — я Толстый назло всем. И я копошусь, встаю не зря — у меня гость будет. Мне не нужно смотреть на часы, чувствую его приближение. Слава Богу, столько лет… И не было дня, чтобы он не пробегал мимо. Он мой лучший недруг, мой самый дорогой враг. Он — Тонкий. Синева за окнами еще немного сгустится, и я услышу мерный топот. Это он бежит. Возвращается с пробежки. Мой сосед. Дома ему скучно — один, и после бега он выпивает у меня стаканчик чая. Он поужинал давно — бережет здоровье, а мой ужин впереди. Я ем, а он прихлебывает теплую несладкую водичку. Для начала у меня глазунья из шести глазков с колбаской и салом. Он брезгливо смотрит на глазкИ — называет их бляшками… готовые склеротические бляшки… А по-моему, очень милые, желтые, тепленькие глазочки. Нарезаю толстыми ломтями хлеб, черный и белый, мажу маслом — сантиметр-два… перчик, соль и прочие радости — под рукой… — Спешишь умереть?.. Я сосредоточенно жую — с аппетитом пережевываю оставшееся мне время. — А ты его… время… запиваешь пустым чайком… вот убожество… Он не обижается — насмешливо смотрит на мой живот. Что смотреть, живот спокоен, лежит на коленях, никого не трогает. — Понимаю, зачем бегаешь… Думаешь, долго буду жить — перебегу в другое время… Пустое дело… и никакого удовольствия… Не жрешь… без слабительного давно засорился бы… — Клизма на ночь… — он довольно кивает… — зато я чист и легок, и все вижу ясно. — А что тут видеть, что?.. расхлебываем, что наворотили… Он не спорит, сидит прямо, смотрит в угол светлыми усталыми глазами. — Что у тебя там?.. — Он каждый раз это спрашивает. — Что-что… икона. Забыл, что такое?.. — Грехи отмаливаешь?.. — И рад бы, да не у кого… И каждые раз он изрекает — «это не для интеллигентного человека…» Я не спорю — с грустью прощаюсь с яичницей, с надеждой берусь за котлеты. Готовил их с утра, вложил в них всю душу. Если она существует. Если да, то она переселилась в котлеты. Я снова поглощаю ее, и она, как блудная дочь, возвращается в родное чрево… Котлетки… они долго томились, бедняжки, в кастрюле, под периной, у меня в ногах. Я чувствовал их жар весь день, когда лежал на одеяле под пледом. Постепенно охлаждалось мое тело, и пришла бы смерть, если бы не котлетки под ногой… — Не отведаешь?.. Он с отвращением качает головой — «ты же знаешь…» — Может, одумался? Он дергает плечом — «с ума сошел?..» Еще бы, котлеты напоминают ему бляшки в стадии распада — побуревшие глазки, изрытые трещинами… Ну что скажешь — псих. Мы старики. Нам вместе сто сорок лет. Одному человеку столько не прожить, ни толстому, ни даже тонкому. — Что там на улице нового?.. — Я давно не читаю и не слушаю, мне довольно того, что он говорит. — Переливают из пустого в порожнее. — А как же — расхлебываем. Душу отменили, в рай лететь нечем. Вот и решили строить башню до небес, войти своими ногами. — Ты-то что волнуешься, при твоем весе вообще надеяться не на что… — Вот и хорошо, хорошо-о… Исчезну, вот только дожую свое время. Буду лежать и жрать… потому что презираю… — И себя?.. — И себя… А тело, подлец, люблю, как свинья свое свинское тело, — жалею, холю и питаю… — Юродивый ты… — А что… Если видишь, что мир безумен, как по-другому? Надо стать свиньей — и жрать, жрать, жрать… — Надо бегать — силы сохранять… и спокойствие… — О-о, эта история надолго — не ври самому себе. После котлеток — компот, после него — чай с пряниками, мятными и шоколадными… И халва! — Откуда золото?.. Или деньги печатаешь?.. Он думает, я ем каждый час. А я целый день жду его, сплю или дремлю. Мне жаль его — совсем высох, а не ест, носится по вечерам. — Может, соблазнишься?.. После долгих раздумий он нерешительно берет пряник, откусывает кусочек — «ну, разве что попробовать…» Я исподтишка торжествую… Нет, откусил — и выплюнул — «сладко…». Сейчас пробьет девять и он уйдет. У него остались — клизма, душ и постель. А мне доесть пряники, и тоже постель. Утром поплетусь в магазин. Пойду по весенней улице в теплом пальто, в валенках с галошами. Пусть смотрят — толстый старый урод, не вписывается в преддверие рая… Но иногда среди дня выпадает несколько светлых часов. Сажусь за печатную машинку — и живу, где хочу, как хочу… Потом взбираюсь на кровать. Она податлива, вздыхает под привычной тяжестью. Теперь буду лежать, пока не сгустятся тени… и не раздастся за окном знакомый топот… Тонкий бежит…

………………………………………..

Dan Markovich

Fat and Lean

Time comes – and I gingerly inch towards the edge of the bed, and lower my feet to the floor,  sliding them home neatly right into my old felt slippers. That’s a task that requires much delicacy. The bed creaks and seems to be on the point of falling to pieces. I am Fat. And not a bit ashamed to acknowledge it – I am Fat to spite them all. And I am taking this trouble, I am getting up not without a reason – I am about to have a visitor. I don’t need to look at the clock – I feel him approaching. After all, it has been going on for years…  Him jogging by daily, never missing a single day. He is my best adversary, my most precious enemy. He is – Lean. The blue twilight outside the window is to grow a little denser, and I am sure to hear the rhythmic thumping. That’s him jogging. Returning after his daily round. He is my neighbor. To go straight home will be somewhat cheerless – he lives alone, so after his run he always drops in to my place to have a glass of tea. He has had his supper hours ago, he takes great care of his health, and I am just about to have my supper. I eat, and he sips his tepid sweet-free weak water. For a start I have six sunny-side-up fried eggs, with some very nice sausage and bacon. He glances at my sunny-side-up yolks with disgust – and insists on calling them “clot formations”… ready-made clot formations to introduce into your system… And I think they are very nice, yellow, warm fried sunny-side-up yolks. I slice bread generously, rye and wheat bread, making thick slices, I spread butter over them – an inch thick layer of butter… pepper, salt, and other joys of life are close at hand… “You are in such a hurry to die?…” I focus on munching my bite – I munch with gusto the time reserved for me. “And you… are taking your time… with some miserable weak tea… that’s what I call shabby.” He doesn’t take offence at it, just casts a mocking glance at my belly. Never mind my belly, the belly is doing fine, it is lying in my lap, not bothering a single soul. “I know why you keep jogging… you think – I will live long, I will jog into another time… A most futile hope… robbing you of all joys besides… The way you stay off the grub is outrageous… without your laxatives you would have got clogged up long ago.” “An enema daily before going to bed…” he nods with satisfaction… “makes me purified and relieved to see things clearly.” “What is there to see, may I ask?.. we are bedding down in the mess that we have made for ourselves…” He doesn’t object, just keeps sitting with his back very straight, looking into the corner with his pale tired eyes. “What’s that you have in there?..” he asks me this question every time. “What do you think it is?.. It is an icon. Can’t recognize it for what it is due to memory loss?..” “You pray to have your sins forgiven?..” “I wish I could, but I have no one to address to…” And every time he utters his word of wisdom – “most inappropriate for a man of any education…”. I don’t bother to argue – I am sadly saying the last goodbyes to the fried eggs, and with renewed hopes start on the fried meatballs. I have been busy cooking them since early in the morning, I have invested my very soul into them. If the soul exists. If mine does exist, it has transmigrated into the meatballs. And I am at the moment swallowing it back in, and it returns to the bowels of its native body like a prodigal son… My nice fried meatballs… what a long time the poor things have had sweating in their casserole, under the heavy feather-bedding in the foot of my bed. Through the whole of the day I, lying on my made up bed under a light blanket, felt the heat they were emanating. My body was gradually growing cold, which might have well become the death of me, but for my nice fried meatballs under my feet… “Wouldn’t like to have some?..” He shakes his head in disgust – “you know better than to ask…” “You could have come to your senses, couldn’t you?” He jerks a shoulder – “you crazy, to think such a thing of me?..” But of course, he finds that fried meatballs resemble clots on the stage of their decay – they are the sunny yolks discolored, disfigured with cracks… What can one say to it? Cranky is, and cranky does. We are both old men. Together we are a hundred and forty years old. No single man can live that long, neither fat, nor lean. “What’s new out there?..” I have long ceased to read news or listen to them, what he says it enough for me. “They continue milling wind and kneading water.” “Naturally – reaping as we have sown. They cancelled the soul, so there is no vehicle now to transport us to heaven. Thus the decision to built tower tall enough to reach heaven, to facilitate making it on foot.” “What are you worrying about, with your body weight you have little to hope for either way.” “And that’s good, that’s real good… I will vanish, I will finish munching through my time, and vanish. And till that moment I will be lying about stuffing myself with food… because I despise…” “Yourself too?..” “Myself too… But being the caddish creature I am, I love my body the way pig loves its piggish body – I spare it, pamper and nourish…” “You are not right in the head, you are touched, you really are…” “So what… When you see the world around to be crazy, what other attitude is there to take? The thing is to become a pig, and gobble, gobble, and gobble…” “The thing is to jog – to preserve one’s strength… and maintain one’s presence of mind…” “Oh, this standing joke of a situation we are having currently is one to last, stop deceiving yourself.” To follow those nice fried meatballs comes kompot made of stewed fruit, next is tea with gingerbread cakes, pepper-mint flavored and chocolate flavored… And khalva! “Why, you must be a regular gold-digger!.. Or do you print money?…” He thinks I have a meal like this every blessed hour. Though actually I spend my days waiting for him, asleep or dozing. I pity him – he has shriveled to inanition, yet he wouldn’t eat, but keeps scampering about like mad every evening. “They are delicious, how about having one?…” After pondering the issue for a long time he hesitantly takes a gingerbread cake – “well, just to give it a try…” I triumph inwardly… But no, he bit off a tiny piece, and at once spat it out – “too sweet…”. Now it will strike nine, and he will leave. What remains for him now is – an enema, a shower, and going to bed. What remains for me – to finish the gingerbread cakes, and also go to bed. In the morning I will brace myself and shuffle along to the store. I will walk the spring street wearing my warm winter coat, my winter felt boots, and galoshes. Let them stare – a fat old freak who will never clear the framework of the doors to the anteroom of heaven, or be cleared for the it anyway… But sometimes I happen to have several translucent hours. I take my typewriter – and live where I want to, and the way I want to… Then I climb on my bed. It submits, it sighs under the familiar weight. Now I will be lying about till the shadows condense into dusk… and come about from beyond the window the familiar sound of thumping feet… that’s Lean jogging along…

БОЛЬ ОТСТУПИЛА. (Из повести «АНТ»)

В какое время я жил?.. Предчувствую возмущение тех, кто обожает достоверность и понимает ее как точность мелочей. У меня нелады со временем, ведь в центре вселенной всегда была борьба за жизнь и ежедневная боль, а все остальное как из окна поезда: люди, детали обстановки, работа, мои увлечения, как на изображающей движение фотографии — смазано, будто ветер прошелся. И не очень это все важно для моего рассказа. Но я не существовал в пустоте. Слишком сильны приметы времени, чтобы совсем забыть о нем. Моего отца убили коммунисты, и приемного тоже. Многие знакомые пострадали от них. Я ненавидел коммунистов всю жизнь. Теперь они перекроили власть, стали называть себя демократами, править вместе с ворами, всю страну сделали зоной, а язык превратили в полублатной жаргончик. Нет, конечно, были, иногда появлялись люди, увлеченные возможностью что-то изменить к лучшему… некоторых я любил, восхищался ими… Но история точная наука, они или погибли, или ушли, или сами скурвились. Власть всегда в руках проходимцев, в лучшем случае — недалеких инженеров, все остальное случайность.

Но я говорил о времени, оно быстро менялось. Яд оказался сильней и глубже, чем думали поверхностные реформаторы. Погибал язык, главное, что осталось общего на этом огромном пространстве. Но моя жизнь — отдельная история. Можно сказать, мне повезло. Дали работу, и, главное, получил свое жилье с окнами на поля, реку, лес. Такому, как я, свои стены и дверь — почти все, что нужно для жизни.  А прошлое я вычеркнул.

Как мне нравилось, что в квартире до меня жили, что коричневый линолеум на полу стерт, стены обшарпаны… Эти панельные дома были рассчитаны лет на пятьдесят, но сразу постарели, их старость, безалаберность и заброшенность, разбитые подъезды, трещины, щели между бетонными плитами дорожек, из них с весны до осени лезет буйная трава, вырастают цветы — все это нравилось мне. Часами подъезд молчал, не кричали дети, не ухал лифт, его не было. От порога вглубь квартиры ведет узкий коридор, всегда темный, никогда лампочку не вкручивал, пусть темно… Справа ванна, туалет, вот здесь я кое-что поменял, налепил перила на стены… Дальше направо крошечный коридорчик в кухню — узкую щель, будку, капитанский мостик, рубку пилота, форпост… Перед окном стол, он накрыт старой клеенкой в больших голубых цветах, осталась от съехавших жильцов, я здесь сидел по вечерам и видел, как солнце опускается за лес. Если не сворачивать в кухню, то прямо через широкую дверь, которую я никогда не закрывал, попадаешь в большую комнату, из нее, через угол, налево, вход во вторую. Она поменьше, окном выглядывает на другую сторону дома. Обе комнаты — единое пространство, а весь дом словно корабль, который плывет и остается на застывшей высокой волне… Дом на краю города, высокого холма, и из окон кухни и большой комнаты я видел просторное небо, неторопливый спуск к реке, поросший травой, редкими кустами, чахлыми деревьями… реки не видно, зато за ней плавные широкие поля, дальше лес до горизонта, почти ровного, только кое-где зубцы больших деревьев нарушают проведенную дрожащей рукой линию… В дальней комнате справа от порога большой чулан, за ним моя кровать, рядом с ней кресло, зажатое между кроватью и большим столом. Я устроил себе нору и сидел в ней, испытывая немалое блаженство, вдыхая пустоту, темноту и тишину… У окна книжные полки с обеих сторон, и окно замечательное — две березы тянутся ввысь, обгоняя друг друга и заслоняя меня от света, от соседнего дома, хотя он и так довольно далеко, через небольшой овражек и зеленую лужайку… такой же разбитый, тихий, странный…

И боль моя немного присмирела, смягчилась, утихла, а мне и не нужно было много, чтобы воспрянуть. Нет, не прошла, но срослась с фоном жизни, с ее течением — с ней следует считаться, но можно на время и забыть.. Мои унижения остались при мне, но ушли вглубь, растворились в темноте и тишине убежища, и я любил свою квартиру за постоянство, спокойствие и терпение ко мне.

В передней я повесил большое овальное зеркало и теперь мог видеть себя по пояс, и не стыдился того, что видел, впервые не прятался от своего изображения. Лысеющий брюнет с грубым красноватым лицом, впалые щеки, заросшие щетиной, глаза в глубине — небольшие, серые, немигающие. Глаза… это раны, ходы в глубину, предательские тропинки к линии спартанского ополчения, я всегда был настороже, а сейчас успокоился, и глаза немного смягчились. Нос грубый, вызывающе торчащий между впадинами щек, над носом возвышается лоб, прорезанный глубокими трещинами, кусковатый отвесный камень, утес, переходящий под прямым углом в черепную крышу, покрытую редкими волосами. Коренастый мужик, по виду лет сорока, суровый, молчаливый, сам в себе и на страже собственных рубежей, всегда на страже. Ни перед кем больше не унижусь. Я любил сидеть на полу, смотреть, как солнце медленно плывет над лесом, тонет в закатном облаке, мареве, тумане, касается темно-синей зубчатой кромки, постепенно плавит ее и плавится само, тает, расходится, нарушая геометрию круга, эллипса, становится плоским пирогом, куском масла впитывается в тесто, в синеву, прохладу, в темноту …

О работе писать нечего, кое-какая была, на хлеб хватало. По утрам я заваривал в большой пиале две чайных ложки сухого чая со слонами, смотрел, как льется кипяток в черноту, расходятся красновато-коричневые струи, темнеет вода… жевал хлеб, запивал чаем и смотрел в окно, смотрел, смотрел… Я ждал решения. Оно созревало постепенно, подспудно, и вдруг -толчок, еще один шажок, уверенность в детали, сам себе сказал и тут же поверил. Я хотел начать с небольших рассказов и искал, ловил нужную интонацию… не думал, не решал, а сидел и вслушивался в свое дыхание, чтобы найти нужный ритм.

В конце концов я почувствовал, что застоялся, перегрелся, слишком много во мне накопилось, я стал терять и забывать, и понял, что пора записывать. Небольшие рассказики стали получаться о том, о сем, о детях и детстве, маленькие впечатления и радости, подарки и ссоры, потом о школе, в которой несколько лет учился, об университете… Ничего особенного там не происходило — для начала какое-то слово, взгляд, звук, воспоминание, из этого вырастает короткое рассуждение, оно тут же ведет к картинке… Передо мной открывалась страна связей. Летучие, мгновенно возникающие…. Я на одной-двух страничках становился владыкой этих, вдруг возникающих, наслаждался бегом, парением над пространством, в котором не знал других пределов, кроме полей листа. От когда-то подслушанного в толпе слова — к дереву, кусту, траве, цветку, лицу человека или зверя… потом, отбросив острую тень, оказывался перед пустотой и молчанием, и уже почти падая, ухватывался за звук, повторял его, играл им, и через звук и ритм ловил новую тему, оставался на краю, но прочней уже и тверже стоял, обрастал двумя-тремя деталями, от живой картины возвращался к речи, к сказанным когда-то или подслушанным словам, от них — к мысли, потом обратно к картине, снова связывал все звуком… И это на бумажном пятачке, я трех страничек не признавал и к двум прибегал редко — одна! и та до конца не заполнена, внизу чистое поле, снег, стоят насмерть слова-ополченцы … Проза, пронизанная ритмами, но не напоказ, построенная на звуке, но без явных повторов, замешанная на мгновенных ассоциациях разного характера…

Такие вот карточные домики я создавал и радовался, когда получалось. В начале рассказа я никогда не знал, чем дело оборвется, и если обрыв произошел на верной ноте, то не мог удержать слез. На мгновение. И никто меня не видел. А рассказики почти ни о чем, и все-таки о многом, как мгновенный луч в черноту. Ведь игра словечками, пусть эффектными и острыми, фабрика образов, даже неожиданных и оригинальных… все это обращается в пыль после первого прочтения по простой причине, о которой как-то обмолвился Пикассо, гениальный пижон и обманщик, талант которого преодолел собственную грубость… «А где же здесь драма?..» — спросил он, приблизив насмешливую морду к картине известного авангардиста. И никогда не пересекал этой границы, хотя обожал быть первым. Нечего делать, кроме как путаться в напечатанных словах, если на странице никого не жаль. И этого никто отменить не в силах, тем более, какие-то концепты и придумки, игра ума и душевной пустоты. Но рассуждения не моя стихия. Эти рассказики я писать любил, и мне с ними повезло — успел, возникла щель во времени, несколько лет жизнь наступала, а боль отступила.

 

О «Перебежчике» Дана Марковича

Елена Зайцева

Перебежчик – старик, помогающий бездомным кошкам и чувствующий себя перешедшим, перебежавшим в их стан (в их стаю!). У повести не самая печальная судьба (лауреатство в «Тенётах», тираж, пусть некрупный, в издательстве «Э.Ра»), но по большому счёту её так и не восприняли, как не знали, так и не знают. Вполне вероятно, что и не узнают – текст совершенно отдельный, а от такого, за нечастыми исключениями, «литературный процесс» предпочитает держаться на расстоянии. Здесь этого исключения не сделали, не случилось. Остаётся порадоваться тому, что всё-таки случилось, произошло: произошёл сам текст.

Текст очень сложный, выглядящий очень простым, т.е., казалось бы, идеальный вариант, всем хорошо, и дураки не утомятся, и умные всё поймут. Ан нет, зря казалось. Дуракам подавай что-нибудь «хитрозамутное», многозначительное, а умные всё понимают исключительно коллегиально, исходя из формата, расстановки сил и прочих тонкостей.

А теперь давайте-ка представим, где расстановка сил и прочие тонкости – и где история старика, спасающего кошек. Просто спасающего – он не прекрасноликий общественник. Просто кошек – они ему не мерещатся, и они не выходцы из древних гробниц, и их не зовут Ко Шка или Ко Тъ. И никаких сюжетных завихрений – зимуют, спасает, спасается. И одна-единственная мысль – «люди – убивают, я не хочу быть человеком».

Как можно на протяжении всей повести бить в одну точку, уму не постижимо. Тем более коллегиальному. А вот моему, обычно-единичному, интересно стало. Читается-то как ничто и никогда. Разве что классика…

К слову, в Марковиче уже как-то предполагали «неоклассицизм» (Андрей Комов в «Сетевой словесности»). Ну, пусть будет неоклассицизм, обычно это значит что-то вроде «раньше писали хорошо, вот и сейчас не хуже бывает», т.е. ничего плохого не значит. Умеренно хорошее. Пусть будет, только вот «Перебежчик» не «не хуже». И всякое умеренное – не про него.

Ясно, что такую антиубийственную, «прокошкинскую» идею – чтобы она не сплющилась до какого-нибудь гринпис-плакатика или совершеннейшей уже эксцентрики («мяв-мяв-мяв, я тоже киса») – эту идею должно держать, «прошивать» что-то очень и очень сильное. В литературе таких сил не много и все они, как ни крути, умещаются в понятие «стиль».

И вот тут, наверно, нужно простить автору его «недочёты и промахи» – что он про многозначительность забыл, форматами не озадачивался, в направление ни в какое не вписался – простить и начать припоминать, зачем вообще нужна вся эта писанина aka литература. Что красивый живой текст – она и есть, и это вне зависимости от расстановки сил, и это бывает действительно редко. Хотя бы потому, что это действительно сложно, как бы просто ни выглядело.

Сюжетных завихрений нет только в качестве «грандиозных циклонов», экшенов. Но всё, буквально всё в локальных «воронках» – интонационных, событийных. Встреча с котом – событие. «Мы так давно не виделись, столько за это время всего было! В его текстах нет слов, зато масса разных звуков, некоторые похожи на короткий лай, другие на громкое мурлыкание… длинные периоды, произнесенные со страстью. Я говорю ему – «Хрюша, конечно, да, конечно! Я понимаю тебя!»» – «воронка» любви, доверительности. Почему «воронка»? Потому что движение вихревое, вокруг-Хрюши-вращательное. Маленький, «домашний» вихрик внимательной нежности.

Но только она, эта «вороночка», крутанулась – и тут же трезвая ровная «площадка», совершенно другая тональность: «Еще не зима, еще не конец, еще не начало стремительного спуска в темноту и холод… Сегодня на листьях снова Макс. Я сразу сую ему кусочек мяса с лекарством от глистов. Он кашляет, эти твари проходят через легкие, прежде чем развиться в кишечнике. То ушные клещи, то какие-то вирусы… я не успеваю поворачиваться, мои дикие звери хватают заразу направо и налево, только успевай… Но главная опасность – люди…». «Площадка» тоже круглая, в центре – смерть. От холода, голода, болезней, людей… Особенно от людей. Т.е. никуда не делся и общий центр («люди – убивают…»). Как никуда не делся он и в Хрюшином, «нежном», случае. Каждый день Хрюша может не вернуться со своего гуляния, каждый с ним разговор может быть последним…

Текст вообще «круговой» – он и замкнут, закруглён на идею; и время «скруглено» (перезимовать: сделать круг и выжить); и кошки-собаки окружили старика плотным кольцом, а он их всё встречает и встречает, виток за витком; и все эти круговые структурки, «воронки», «площадки» в самой ткани… Я всё думала, что же это значит, какой смысл рисовать круги. Круги повторяют, это символ повторения, но зачем повторять?..

Символ повторения – и постоянства. Старик боится изменений.

«Боится» не вполне точное слово, точнее: он знает, что это такое. Скачок – и что-то меняется, кто-то теряется, кошка, собака, щенок, котёнок, сама возможность им помогать… Сегодня как вчера, твердит старик, собирая животин на завтрак. А изменения – это: нет еды, нет животин, нет жизни. Круги текста = постоянство старика = «защитное торможение», длящее каждую кошку, каждого щенка, каждый миг (миг до их потери, без потери). Нет, потери не забываются, и ожидаются, и приходят опять и опять, но так им сложнее приходить – сложнее, чем если бы старика не было. Через него, через его упрямое постоянство им ещё надо пробраться. Через его желание, чтобы никто не умирал…

И эти «защитные круги» – совсем не всё, из чего сделана повесть, не просто так я говорю, что текст сложный. Внутренне сложный, интенсивный. При всей его внешней простоте и даже «эргономичности» – маленькие главы перемежаются малюсенькими; читается с любой главки, с любого предложения; всё это буквально само в руку ложится, ритмически, мелодически, структурно такими фрагментами дано, что это легко взять, хочется взять…

Отрывок про Хрюшу – как раз такой фрагмент, отграниченное восклицаниями вслушивание. Если как схемка, то: старик рад – старик слушает «речь» кота – старик рад. На восклицаниях работают гласные (открываются, практически поются), на вслушивании – согласные (толпятся, «подробничают», вслушивание – подробный процесс!). «…Другие на громкое мурлыкание» – это уже прямое звукоподражание конечно, просто то самое мурлыкание и есть. А «длинные периоды, произнесенные со страстью» не только мурлыкает, но и зеркалит: старик рассказывает о Хрюшиной манере «говорить», сам говоря таким же точно образом – длинным периодом, произнесённым со страстью!

Не хочется много цитировать, но на эту фразку я смотрю давно. «Она похоронит щенка, пьяницы сентиментальны…». Смотрю, хочу о ней рассказать – и боюсь даже приниматься. Комично (бывает комично), когда о парочке слов наговаривают парочку сотен, а тут по-другому никак, слишком много всего, и это много «заархивировано», работает не кичась, подспудно. Рядом с этим «подспудным» звукоподражание – кичливая, громкая работа, здесь не звукоподражание, здесь звукоподорожание, каждый звук стоит больше, чем вне фразы, каждый звук ценен… Первая часть, со щенком, – плоская, глухая, потухшая. Это остановившаяся, придавленная «воронка» (щенка задавили, вокруг кого вращаться?). А вот вторая, «пьяницы сентиментальны», подрагивает и странно мерцает. Брезгливо кривится, цыкает, и тем не менее – мерцание, свет. Откуда? Не от виноватой же пьяницы. Что светится?.. Светится мир. Щенок ушёл, а мир остался, и светится вот этим мокроватым пьяным светом-мерцанием. Как звучит, как выглядит, так и есть.

В этом смысле стилистика – антифальшивое устройство. Красиво, когда правда.

Иногда достаточно «здрасте», чтобы сфальшивить. Это, конечно, не будет «неправда!!!», будет «всё-таки неправда…». Прямо сейчас, наобум, беру с одного из литсайтов (автор Юрий Меркеев; это первая фраза, т.е. как раз – «здрасте»): «В моей комнате на книжной полке в углу рядом с бумажными иконками стоит крохотный янтарный слонёнок, детская игрушка, изящный сувенир». При таком раскладе на полке не слонёнок оказывается, а горка ни к чему не приспособленных согласных, какие-то бесконечные «в», «на», «рядом», – а потом ещё и этот «контрольный выстрел»: изящный сувенир (крохотный!) – ну никак не детская игрушка, равно как и наоборот…

В «Перебежчике» ни единого такого «здрасте». Сплошь нефальшивая территория, совершенно цельная, какая-то даже «онтологически детская», до-лживая. Пожалуй, в этом и уникальная его отдельность от всего. Таким отдельным он был в год написания (1996-й), таким отдельным остаётся теперь. Двадцать лет! И тогда нам было не до кошек (какие там кошки, когда лихие девяностые!), и теперь (какие там кошки, какие девяностые, когда…!). И тогда нам было невдомёк, и сейчас всё никак не догадаемся: дело-то не в кошках, и повесть – не призыв немедленно выскочить на улицу и понастроить им пряничных домиков. Дело в нас, в том, что наши «распознаватели фальши» сбиты настолько, что иногда оторопь берёт, что антифальшивые вещи просто уже как лекарство надо принимать. Прямо в наших головах ведутся войны. «Информационные» – а они ведь в первую очередь интонационные. Мы впускаем их в наши головы только потому, что не различаем интонаций, не хотим или не умеем различать. Стилистические возможности любой войны всегда страшно узкие, ведь по сути она – вдалбливание, а у такой сути нет, не бывает удачных форм…

Время от времени проза Дана Марковича попадает в какие-то обзоры, интернетные и бумажные. Интернет сумбурнее, но мягче. Бумажные «литпроцессуанты» скорее озадачиваются: «О, хорошо, прекрасно! но… но всё-таки как-то странно…». Мне напоминает это анекдот про посетителя ресторана, который, вываливаясь наконец-то на улицу, изумляется: «Что это за странный запах такой?» – «Это свежий воздух, сэр…».

Хорошо, прекрасно, жёстко, честно, тонко, настояще. Не странно. Когда-нибудь мы это поймём, пусть и ещё лет через двадцать. В конце концов, свежий воздух не прокисает, а отказываться от него постоянно не по силам никому. Не по силам, да и… зачем?

ART LIMITED

Congratulations Dan67, the artwork «The Girl In The Red Dress» has been selected for the Visa feed. It will be displayed from Tuesday 18 October 2016 at 1:19pm (Paris, France time).

Share this success with your friends or fans, if you’re on Facebook, Twitter, Google+, blogs, forums or any other social networks. More visitors and members on Art Limited means more audience for your creations, and vice versa, bringing back new contacts.
By following these best practices, coupled with a achieved work, you will ensure a maximum visibility.

Promote your image
Increase your visibility potential with promotional campaigns. Your artworks will be displayed among images featured by Art Limited and other current campaigns until the instant you will reach the display limits you choose.

АРКАДИЙ и МАРК (три момента жизни)

(Фрагменты романа «Вис виталис»)

…………………………………………………………………..

СЧАСТЛИВЫЙ  СЛУЧАЙ

Преодолевая резкий ветер, с колючим комом в груди и синими губами, Аркадий добрался до дома, и у самого подъезда чуть не натолкнулся на полную женщину в черном платке с красными цветами.

— Она здесь не живет. Где-то видел… Вдруг ко мне? Слава Богу, смотрит в другую сторону…

Он спрятался за дерево, и, унимая шумное дыхание, стал перебирать возможности, одна мрачней другой.

— Может, газовщица?.. В этом году газ еще не проверяли… — Он ждал через месяц, только начал готовиться, рассчитывая к сроку устроить небольшую потемкинскую деревню около плиты. — А сейчас совершенно врасплох застала! И не пустить нельзя… А пустишь, разнесет повсюду — как живет! и могут последовать страшные осложнения…

— Нет, — он решил, — не газовщица это, а электрик! Правда, в последний раз был мужик… Но это когда… три года прошло, а теперь, может, и женщина… Или бухгалтерия? — Он похолодел от ужаса, хотя первый бежал платить по счетам. — У них всегда найдется, что добавить… Пусть уйдет, с места не сдвинусь!

Он стоял на неудобном скользком месте, продувало с трех сторон.

— Уходи! — он молил, напряженным взглядом выталкивая толстуху со своей территории, — чтоб не было тебя!

Она внезапно послушалась, повернулась к нему большой спиной, пошла, разбрызгивая воду тяжелыми сапогами. И тут он узнал ее — та самая, что обещала ему картошку на зиму!

— Послушайте! — он крикнул ей заветное слово, — послушайте, женщина…

Но ветер отнес слабые звуки в сторону, женщина удалялась, догнать ее он не сможет.

— Больше не придет! — в отчаянии подумал он, — и так уж просил-молил — не забудь, оставь… А где живет, черт знает где, в деревне, не пройдешь туда, не найдешь. Чего я испугался, ну, электрик…

Но он знал, что и в следующий раз испугается. Он больше боялся дерганий и насмешек от электриков, дворников, дам из бухгалтерии, чем даже человека с ружьем — ну, придет, и конец, всем страхам венец.

……………………………………

— А по большому счету, конечно, нечего бояться. Когда за мной со скрежетом захлопнулась дверь, я сразу понял, что все кончено: выбит из седла в бешеной гонке. Можешь в отчаянии валяться в пыли, можешь бежать вдогонку или отойти на обочину — все едино, ты выбыл из крупной игры…

Прав или не прав Аркадий? Наверное, прав, ведь наша жизнь состоит из того, что мы о ней считаем. Но как же все-таки без картошки?.. Как ни считай, а картошка нужна. «Диссиденты, а картошку жрут, — говаривал Евгений, начальник страшного первого отдела. — Глеб Ипполитович, этого Аркадия, ох, как вам не советую…»

Когда Аркадий снова выплыл «из глубины сибирских руд», появился на Глебовом горизонте, он еще крепким был — мог землю копать, но ничего тонкого уже делать не мог. Вернее, подозревал, что не может, точно не знал. А кто знает, кто может это сказать — надо пробовать, время свободное необходимо, отдых, покой… Ничего такого не было, а рядом простая жизнь — можно овощи выращивать, можно детей, дом построить… да мало ли что?.. Но все это его не волновало. Краем-боком присутствовало, но значения не имело. Дело, которое он считал выше себя, вырвалось из рук, упорхнуло в высоту, и вся его сущность должна была теперь ссохнуться, отмереть. Он был уверен, что так и будет, хотя отчаянно барахтался, читал, пробовал разбирать новые теории и уравнения… Он должен был двигаться быстрей других, чтобы догнать — и не мог. Но, к своему удивлению, все не умирал, не разлагался, не гнил заживо, как предсказывал себе. Видно, были в нем какие-то неучтенные никем силы, соки — придумал себе отдельную от всех науку, с ней выжил… а тем временем размышлял, смотрел по сторонам — и постепенно менялся. В нем зрело новое понимание жизни. Скажи ему это… рассмеялся бы или послал к черту! Удивительны эти скрытые от нас самих изменения, подспудное созревание решений, вспышки чувств, вырывающиеся из глубин. Огромный, огромный неизведанный мир…

А теперь Аркадий дома, заперся на все запоры, вошел в темноту, сел на топчан. Все плохо! — было, есть и будет.

……………………………………

Аркадий дремал, привалясь к стене. Все было так плохо, что он решил исчезнуть. Он уже начал растворяться, как громкий стук вернул его в постылую действительность. Он вздрогнул, напрягся, сердце настойчиво застучало в ребра. Я никому ничего не должен, и от вас мне ничего не надо, может, хватит?.. Но тот, кто стучит, глух к мольбам, он снова добивается, угрожает своей настырностью, подрывает устои спокойствия. Уступить? Нет, нет, дай им только щелку, подай голос, они тут же, уговорами, угрозами… как тот электрик, три года тому, в воскресенье, сво-о-лочь, на рассвете, и еще заявляет — «как хотите…» Что значит — как хотите? Только откажи, мастера притащит, за мастером инженер явится… Пришлось впустить идиота, терпеть высказывания по поводу проводки.

Нет уж, теперь Аркадий лежал как камень, только сердце подводило — поворачивалось с болью, билось в грудину.

Снова грохот, на этот раз добавили ногой… и вдруг низкий женский голос — «дедушка, открой!..»

— Какой я тебе дедушка… — хотел возмутиться Аркадий, и тут понял, что визит благоприятный, открыть надо, и срочно открыть. Он зашаркал к двери, закашлял изо всех сил, чтобы показать — он дома, слышит, спешит. Приоткрыл чуть-чуть, и увидел милое женское лицо и тот самый в красных цветах платок.

— Думаю, вернусь-ка, может, дедушка спит. Будет картошка, в понедельник он с машиной — подвезет.

Он это муж, и даже подвезет, вот удача! Аркадий вынужден был признать, что не все люди злодеи и мерзавцы, в чем он только что был уверен под впечатлением тяжелых мыслей и воспоминаний. Такие прозрения иногда посещали его, и вызывали слезы умиления — надо же… Перед ним всплыл образ старого приятеля, гения, бунтаря, лицо смеялось — «Аркадий, — он говорил, — мы еще поживем, Аркадий!» Когда это было… до его отъезда? И до моего лагеря, конечно… А потом? Как же я не поехал к нему, ведь собирался, и время было. Посмеялись бы вместе, может, у него бы и отлегло. Думал, счастливчик, высоко летает, не поймет… А оно вон как обернулось — я жив, а его уже нет.

………………………………………………………….

НЕУДАЧА!

Аркадий вышел на балкон. Как кавалер ордена политкаторжан, реабилитированный ветеран, он имел на него непререкаемое право, также как на бесплатную похлебку и безбилетный проезд в транспорте. Поскольку транспорта в городе не было, то оставались два блага. Похлебки он стыдился, брал сухим пайком, приходил за талонами в безлюдное время. А балкон — это тебе не похлебка, бери выше! С высоты холма и трех этажей ему были видны темные леса на горизонте, пышные поляны за рекой, и он радовался, что людей в округе мало, в крайнем случае можно будет податься в лес, окопаться там, кормиться кореньями, ягодами, грибами…

Сейчас он должен был найти идею. Он рассчитывал заняться этим с утра, но неприятности выбили его из колеи. Опыты зашли в тупик, все мелкие ходы были исхожены, тривиальные уловки не привели к успеху, ответа все нет и нет. Осталось только разбежаться и прыгнуть по наитию, опустив поводья, дать себе волю, не слушая разумных гнусавых голосков, которые по проторенной колее подвели его к краю трясины и советовали теперь ступать осторожней, двигаться, исключая одну возможность за другой, шаг за шагом…

Он понимал, что его ждет, если останется топтаться на твердой почве — полное поражение и паралич; здесь, под фонарем не осталось ничего свежего, интересного, в кругу привычных понятий он крутится, как белка в колесе. И он, сосредоточившись, ждал, старательно надавливая на себя со всех сторон: незаметными движениями подвигая вверх диафрагму, выпячивая грудь, шевеля губами, поднимая и опуская брови, сплетая и расплетая узловатые пальцы… в голове проносились цифры и схемы, ему было душно, тошно, муторно, тянуло под ложечкой от нетерпения, ноги сами выбивали чечетку, во рту собиралась вязкая слюна, как у художника, берущего цвет… Конечно, в нем происходили и другие, гораздо более сложные движения, но как о них расскажешь, если за ними безрезультатно охотится вся передовая мысль.

Аркадий сплюнул вниз, прочистил горло деликатным хмыканьем, он боялся помешать соседям. Рядом пролетела, тяжело взмахивая крылом, ворона, разыгрывающая неуклюжесть при виртуозности полета. За вороной пролетела галка, воздух дрогнул и снова успокоился, а идея все не шла. Он все в себя заложил, зарядился всеми знаниями для решения — и в напряжении застыл. Факты покорно лежали перед ним, он разгладил все противоречия, как морщины, а тайна оставалась: источник движения ускользал от него. Он видел, как зацеплены все шестеренки, а пружинки обнаружить не мог. Нужно было что-то придумать, обнажить причину, так поставить вопрос, чтобы стал неизбежным ответ. Не просто вычислить, или вывести по формуле, или путями логики, а догадаться, вот именно — догадаться он должен был, а он по привычке покорно льнул к фактам, надеясь — вывезут, найдется еще одна маленькая деталь, еще одна буква в неизвестном слове, и потребуется уже не прыжок с отрывом от земли, а обычный шаг.

Мысль его металась в лабиринте, наталкиваясь на тупики, он занимался перебором возможностей, отвергая одну за другой… ему не хватало то ли воздуха для глубокого вдоха, то ли пространства для разбега… или взгляда сверху на все хитросплетения, чтобы обнаружить ясный и простой выход. Он сам не знал точно, что ему нужно.

Стрелки распечатали второй круг. Возникла тупая тяжесть в висках, раздражение под ложечкой сменилось неприятным давлением, потянуло ко сну. Творчество, похоже, отменялось. Он постарается забыть неудачу за энергичными упражнениями с пробирками и колбами, совершая тысячу первый небольшой осторожный ход. Но осадок останется — еще раз не получилось, не пришло!

…………………………………………………………………

ДЕНЬ  ПОЗАДИ

Перед сном Аркадий с робостью подступил со своими вопросами к чужеземному прибору. Тот, скривив узкую щель рта, выплюнул желтоватый квадратик плотной бумаги. Ученый схватил его дрожащими руками, поднес к лампе… Ну, негодяй! Мало, видите ли, ему информации, ах, прохвост! Где я тебе возьму… И мстительно щелкнув тумблером, свел питание к минимуму, чтобы жизнь высокомерного отказника чуть теплилась, чтоб не задавался, не вредничал!

Волнения по поводу картошки, будоражащие мысли, неудача в борьбе за истину доконали Аркадия, и он решил этой ночью отдохнуть. Сел в свое любимое кресло, взял книгу, которую читал всю жизнь — «Портрет Дориана Грея», раскрыл на случайном месте… Но попалась отвратительная история — химик растворял убитого художника в кислоте. Тошнотворная химия! Но без нее ни черта…

Чем эта книга привлекала его, может, красотой и точностью языка? или остроумием афоризмов? Нет, художественная сторона его не задевала: он настолько остро впивался в смысл, что все остальное просто не могло быть замечено. Там же, где смысл казался ему туманным, он подозревал наркоманию — усыпление разума. С другими книгами было проще — он читал и откладывал, получив ясное представление о том, что в них хорошо, что плохо, и почему привлекательным кажется главный герой. Здесь же, как он ни старался, не мог понять, почему эта болтовня, пустая, поверхностная, завораживает его?.. Если же он не понимал, то бился до конца.

Аркадий прочитал страничку и заснул — сидя, скривив шею, и спал так до трех, потом, проклиная все на свете, согнутый, с застывшим телом и ледяными ногами, перебрался на топчан, стянул с себя часть одежды и замер под пледом.

……………………………………

Марк этой ночью видит сон. Подходит к дому, его встречает мать, обнимает… он чувствует ее легкость, сухость, одни кости от нее остались… Они начинают оживленно, как всегда, о политике, о Сталине… «Если б отец знал!..» Перешли на жизнь, и тут же спор: не добиваешься, постоянно в себе… Он чувствует вялость, пытается шутить, она подступает — «взгляни на жизнь, тебя сомнут и не оглянутся, как нас в свое время!..» Он не хочет слышать, так много интересного впереди — идеи, книги, как-нибудь проживу… Она машет рукой — вылитый отец, тоже «как-нибудь»! Негодный вышел сын, мало напора, силы… Он молчит, думает — я еще докажу…

Просыпается, кругом тихо, он в незнакомом доме — большая комната, паркетная пустыня, лунный свет. Почему-то кажется ему — за дверью стоят. Крадется в ледяную переднюю, ветер свищет в щелях, снег на полу. Наклоняется, и видит: в замочной скважине глаз! Так и есть — выследили. Он бесшумно к окну — и там стоят. Сквозит целеустремленность в лицах, утонувших в воротниках, неизбежность в острых колючих носах, бескровных узких губах… Пришли за евреями! Откуда узнали? Дурак, паспорт в кадрах показал? Натягивает брюки, хватает чемоданчик, с которым приехал… что еще? Лист забыл! Поднимает лист, прячет на груди, тот ломкий, колючий, но сразу понял, не сопротивляется. Теперь к балкону, и всеми силами — вверх! Характерное чувство под ложечкой показало ему, что полетит…

И вдруг на самом краю ужаснулся — как же Аркадий? А разве он… Не знаю. Но ведь Львович! У Пушкина дядя Львович. Спуститься? Глаз не пропустит. К тому же напрасно — старик проснется, как всегда насмешлив, скажет — «зачем мне это, я другой. Сам беги, а я не такой, я им свой». Не скажет, быть не может… Он почувствовал, что совсем один.

Сердце отчаянно прозвонило в колокол — и разбудило.

……………………………………

Аркадию под утро тоже кое-что приснилось. Едет он в особом вагоне, плацкартном, немецком, что появились недавно и удивляют удобствами — салфетки, у каждого свой свет… Но он знает, что кругом те самые… ну, осужденные, и едем по маршруту, только видимость соблюдаем. С удобствами, но туда же. На третьей, багажной полке шпана, веселится уголовный элемент. Рядом с Аркадием женщина, такая милая, он смотрит — похожа на ту, одну… Они о чем-то начинают разговор, как будто вспоминают друг друга по мелочам, жестам… Он боится, что за новым словом обнаружится ошибка, окажется не она, и внутренним движением подсказывает ей, что говорить. Нет, не подсказывает, а как бы заранее знает, что она должна сказать. Она улыбается, говорит все, что он хочет слышать… Он и доволен, и несчастлив — подозревает, что подстроено им самим — все ее слова!.. И все же радость пересиливает: каждый ответ так его волнует, что он забывает сомнения, и знать не хочет, откуда что берется, и кто в конце той нити…

— Арик!

Этого он не мог предвидеть — забыл, как она его называла, и только теперь вспомнил. У него больше нет сомнений — она! Он ее снова нашел, и теперь уж навсегда.

Ее зовут с третьей полки обычным их языком. Он вскакивает, готов бороться, он крепок был и мог бы продержаться против нескольких. Ну, минуту, что дальше?.. Выхода нет, сейчас посыплются сверху… мат, сверкание заточек…

Нет, сверху спустилась на веревочке колбаса, кусок московской, копченой, твердой, черт его знает, сколько лет не видел. И вот она… медленно отворачивается от него… замедленная съемка… рука протягивается к колбасе… Ее за руку хвать и моментально подняли, там оживление, возня, никакого протеста, негодующих воплей, даже возгласа…

Он хватает пиджачок и вон из вагона. Ему никто ничего — пожалуйста! Выходит в тамбур, колеса гремят, земля несется, черная, уходит из-под ног, убегает, улетает…

Он проснулся — сердцебиение, оттого так бежала, выскальзывала из-под ног земля. Привычным движением нашарил пузырек. покапал в остатки чая — по звуку, так было тихо, что все капли сосчитал, выпил залпом и теперь почувствовал, что мокрый весь. Вытянулся и лежал — не думал.

 

 

 

 

ЛИНД ЛЕНДАС, ЛЮБА…

Люблю ли я лето… Звучит? Представьте себе, был когда-то конкурс языков на красоту звучания, и каждая нация могла выставить одну фразу. Сказки, вы скажете, не могло этого быть, что, им делать было нечего, и вообще… разве можно сравнивать по звуку! А вот и было, мне рассказывала в детстве старушка-эстонка, Люба. Хорошо бы расспросить поподробней, но ее уже нет среди нас. Хотя кто среди нас, кого нет… кому судить?  Для меня ее голос еще звучит, а многие живые давно мертвы. Люба говорила, в Италии конкурс был, и победили, конечно, итальянцы, второе место занял ее родной эстонский, с фразой — «линд лендас юле силла», она любила повторять ее, звук тонкий, нежный, как сейчас слышу, трудно передать это «ю» — едва касается губ и улетает… Представьте себе атмосферу — небо синее, море черное, ослепительные камни, колизей, на ступенях сидят представители наций, вверх, вверх уходят древние скамьи, до самого неба, вокруг толпы людей, сидят, стоят… Объявляют тишину, на круглую сцену спускается очередной представитель…  гробовое молчание — и он произносит. Почтенное жюри смакует звуки, никакой еще техники, все на слух, строчат в блокнотики… Грохот аплодисментов, и снова тихо: спускается новый глашатай, его объявляют, он замер — и выкрикивает на своем языке. Никто не понимает, конечно, и зачем?..  все слушают звуки слов. Звуки живут, кружатся в воздухе, улетают; все любят друг друга, слушают — понимают… Фраза должна быть короткой, это условие, и в ней что-то обыденное, скучное, чтобы даже немногим, понимающим смысл, не портить впечатление, не отвлекать от главного!  только звук оценивается, только звук! Итальянцы себя не забыли. Ну, зачем так, язык, действительно, хоть куда, много воздуха в нем, легко поется. А русского вот не было. Русские заняты были, гражданская шла, и никого, конечно, не прислали соревноваться за чистоту звука. Может и хорошо, ведь надо уметь представить, а то вышел бы какой-нибудь комиссар, закричал про пролетариев или еще какую-нибудь гадость, всё исказил бы грубыми звуками, искорежил… Нет, ни при чем гражданская, нам вообще смешно выкрикивать простые почти бессмысленные звуки — зачем? — мы смысловики, как сказал поэт, кстати, зря на себя наговаривал, он в звуках понимал дай Боже каждому. И все-таки, чтобы вот так, просто, выйти, набрать воздуха — и чисто, звонко прокричать что-то совсем простое, обыденное, как самое любимое, заветное, как жизнь, как смысл?… нет, не можем, слишком тяжело дышим, безрадостно погрязли. А звук — он может сам, когда и не знаешь смысла, не постиг еще — остановить, потрясти, ошеломить, заставить… я не беру музыку, в ней он прямо к нам обращается, я о словах.  Не-ет, не в громкости дело, чем тише речь, тем значительней слово, чем громче, тем пошлей получается…

Представьте себе — такой конкурс. Люба рассказывала, я верю — было. А сейчас — можете представить? Не получается? Линд лендас юле силла. Буква «ю» особая, рождается и тут же улетает. Небо высокое, камни теплые… И все слушают друг друга, радуются звукам. Всего-то — «птичка перелетела через мост». Но как звучит! Победили, правда, хозяева, но эстонцы второго места никому не уступили, тоже неплохо. ЛИНД ЛЕНДАС, ЛЮБА, ЛИНД ЛЕНДАС…

Жаль только, русских не было.

 

ИНТИМИЗМ (заметки об искусстве)

Дан Маркович

Причины моего несколько необычного развития, как художника.

Возраст. Я вырвался из науки после тридцати, с огромным запасом впечатлений, которые не находили выражения.

Среда.

Если б я не встретил на своем пути нескольких художников (и художниц), то скорей всего начал бы с литературы.

Я был к этому более готов, имел учителя, это Михаил Волькенштейн(МВ), физик, сын известного литератора  10-20 годов Владимира Волькенштейна, писавшего пьесы типа «Жанна Д’Арк» и другие псевдоклассические произведения. МВ был высокообразованный человек, талантливый в науке, писавший и картины (ужасные), и даже романы (правильным языком, больше не скажешь). Он вырос в довоенной российской интеллигентной среде.  В 60-ые годы я видел и слышал этих людей, будучи аспирантом Волькенштейна, это был замечательный круг, которого не стало теперь, а с ним пропала, на мой взгляд, надежда на обновление России.    МВ сам  делал работы на уровне нобелевских, например, в физике полимеров,  одним из создателей которой сам был,  но удивительно  «умел» до  раздачи наград уходить в другие области, руководствуясь исключительно своим интересом,  и премии его не догоняли.

МВ учил меня писать статьи – ясно, прозрачно, брать сразу «быка за рога», а это общелитературная подготовка,  неважно, что писать.  До прозы я написал около 70 статей.

Время

Я вырос в послевоенной Эстонии, в провинциальной еврейской среде, тяготеющей к русской культуре, стремился вырваться в настоящую науку, к интересным людям, этот путь тогда лежал только через Ленинград и Москву, другого не было, границы были закрыты.  Окружающие меня в детстве люди боялись и ненавидели коммунистов.  При этом отец во время войны вступил в компартию, — пришлось, он говорил.  Он был врачом, человеком способным, очень мягким, прочувствовавшим на себе ужас  войны и послевоенных лет — они были страшным контрастом к их довоенной жизни.

До войны это была среда либеральной интеллигенции и мелкой буржуазии в эстонской республике, а после войны отец прожил всего шесть лет, пострадал во время «дела врачей», лишился работы, и умер от второго инфаркта в 1951 году в возрасте 52-х лет.  Перенес на работе первый инфаркт,  а второй убил его моментально; мне было 11,  я присутствовал при его смерти.

Я поступил на медицинский факультет в Тарту, других возможностей не было, Россия страшила, мать не могла мне помочь, болела, а в Тарту жил и работал сводный брат Рудольф,  он помогал мне материально на первых курсах.

Ни о каком искусстве я не думал, из нашего класса только один мальчик учился в художественной школе, потом почти все закончили технические вузы, стали инженерами. Мой выбор профессии был странным:   я считал, что врач, как никто, должен «знать людей»,  именно этого ждал от медицины;  я был очень отвлеченным от реальной жизни мальчиком,  и мать мне внушала, что «так нельзя». Отца не было, и нам жилось тяжело. А учиться  я мог  чему угодно,  был одинаково способным  к любым наукам, никаких особых пристрастий не имел, кроме чтения книг.

На втором курсе я понял, что медицина не наука, и что весь мой интерес в теоретической биологии и биохимии. Биологии и генетике в конце 50-х,  при засилии лысенковцев в России,  нас учил старый эстонский профессор, ученик Моргана;  он притворялся глухим,  лекции читал по Добжанскому, то есть, учил нас запрещенной тогда генетике.  А Эдуард Мартинсон, обрусевший эстонец, известный биохимик, профессор Ленинградского университета, (посланный в Эстонию для «борьбы с антипавловцами», была такая кампания)  меня очаровал  — первый настоящий большой ученый, преданный  науке, талантливо учивший нас биохимии.  Я понял, что мой путь в теорию,   начал заниматься биохимией со второго курса. К нам относились серьезно на кафедре биохимии, давали  настоящие темы, мы участвовали в научной работе.  Так что в концу университета я был сложившимся ученым,  многое знал и умел.

Там же в  Тарту я два года учился заочно на физфаке, сдавал экзамены по общей физике и высшей математике.  Биохимиков в стране тогда не готовили, они выходили из медиков, биологов и химиков.

(Среда  и Время подготовили в дальнейшем мой переход к таким художникам, которые или были диссидентами, или тихо ненавидели власть, и были противниками официально признанного искусства, но об этом позже.)

………………………………….

В детстве я читал много художественной литературы, под руководством матери, которая в довоенное время свободно читала то, что в России не печаталось,  было запрещено. Она рассказывала мне о таких книгах,   находила их, когда  можно было найти,  в общем, направляла мой литературный вкус.  Но со второго курса Университета я перестал читать что-либо, кроме науки; я не умел ничего сочетать в себе,  всегда бросался в крайности.

………………………………………………

Моей женой в 70-ые годы была художница Алена Романова.  С ней я посещал дома и мастерские разных художников, в основном это был андеграунд,  диссидентская среда. Моя наука тогда уже кончалась.   Мне было интересно среди художников,  их жизнь и разговоры, но никакого желания заняться живописью самому во мне не было.

В 1977 году, летом, я взял в руки краски, случайно, и набросал какой-то пейзажик.    Это перевернуло мою жизнь.

Михаил Рогинский не был моим учителем, но его картины впервые в жизни произвели на меня сильное впечатление. Раньше я бывал в музеях, считалось, что культурный человек обязан, и я ставил себе «галочки» — знаю, смотрел…

Картины Рогинского  —   реализм,  органично сплавленный с экспрессионизмом без всякого литературного налета  —  простые бедные вещи, город, лица, красные трамваи…   Не было стремления к поверхностной похожести, это были сильно переработанные образы, его собственные впечатления, и в то же время узнаваемые реалии московской жизни, выраженные в самых простых элементах быта того времени, и в то же время, всегда превращенные в факт искусства взглядом на них художника…

В общем, картины, далекие от официального искусства.  Рогинский, пожалуй,  шел от Фалька, Хазанова, от своего образования театрального художника, от некоторых людей, группировавшихся вокруг училища 905-го года  и московского Полиграфического Института, тогдашнего прибежища многих независимых талантов.   И от европейского современного искусства, конечно.  Он всегда спорил с попартом, но считается одним из основателей российского попарта, хотя, конечно, гораздо глубже и интересней;  от всех он отличался своим взглядом на реальность:  укрупнял простые вещи, вплотную рассматривал их…   Его фактически изгнали  из России: выставляться не давали, последние годы он жил в подвальной мастерской, и уехал из страны в конце 70-х, получив разрешение взять с собой ограниченное количество работ.  В Европе он стал известен среди профессионалов, уважаем и признан культурным сообществом,  но никогда не стремился к широкой известности. Перед смертью он приезжал в Москву.

Я был на первой свободной сквозь зубы разрешенной  выставке на ВДНХ в 1975-ом.  Интерес культурных людей к ней был огромный,  царила нервная почти военная атмосфера:  до этого реакция власти и официального искусства была «бульдозерной». Мы с женой получили от Рогинского приглашение на выставку,  прошли мимо километровой очереди, милиционер у входа сказал – «а, это к Рогинскому, он хороший художник».

На первом этаже павильона пчеловодства было два художника, которых я запомнил — Рогинский и Измайлов.  Через несколько лет Рогинский уехал в Париж, а Измайлов с начала 80-х был моим учителем.  Примерно 10 лет общения.

…………………………………….

Так сложилось, что потеряв  интерес к науке,  увлекшись живописью, я несколько лет еще оставался в академическом институте: моих знаний и умений хватало, чтобы как-то поддерживать свой научный уровень.   Мне помог МВ, который  был  избран член-корреспондентом АН,  переехал из Ленинграда в Москву, а вторую лабораторию возглавлял в Пущино, куда принял меня, в 1966 году.   Он всегда дружески ко мне относился,  в 70-80-ые годы «прикрывал» мое увлечение живописью;  благодаря ему, я сохранил «кусок хлеба»,  и даже мог заниматься  рисованием прямо в лаборатории. Он приезжал раз в неделю, смотрел рисунки, вздыхал,  мы говорили о науке, у меня еще были кое-какие идеи… и так продолжалось 7-8 лет, пока в 1986-ом я не ушел окончательно. Если б не он, меня бы «съели» куда раньше,  а он был самым компетентным биофизиком в России, и мог меня защитить.  Он видел мои перспективы в науке, направлял меня на докторскую, и я ее написал,  неплохую, прошел предзащиту…  и ушел из науку насовсем. Мне «помогли» коллеги,  но иногда толчок в спину (или пониже) придает решительности, я сделал то, что давно собирался сделать.  Но ушел в никуда, потому что ничем кроме науки заработать не умел,  живопись меня занимала днем и ночью, но кормиться ею я никогда не расчитывал.  Несколько лет меня кормила жена.

Потом, к моему удивлению,  картины начали понемногу продаваться.

…………………………………………..

Тогда возник большой интерес к живописи нонконформистов – «семидесятников», оттесненных в подвалы официальным искусством, поощряемым властью.  По возрасту и отношению к действительности я вписывался в среду  «андеграунда», но был только  начинающим, поэтому меня мало замечали.  Однако в  начале 90-ых  этого интереса оказалось  достаточно, чтобы выжить.  И я учился живописи.

……………………………………..

Это было особое учение. Я с самого начала сам писал картины и не сомневался, так сильно мне хотелось; ничего не умея, изобретал свои приемы.  Я писал картинки и возил их огромными папками в Москву, к Измайлову домой. Примерно раз в 3-4 месяца. За 10 лет контакта я ни разу не был в его мастерской, он не показывал свои работы в качестве примера, и правильно делал. Его картины,  условно говоря,  — «фантастический реализм»:  тонкая, удивительно красивая по цвету, изысканная, с налетом театральности живопись, очень камерная.  Он жив,  ему сейчас 71, он половину времени в Германии, отрешен от всяких «мейнстримов», выставляет без особого рвения,  делает сейчас «объекты» из всякого «хлама», коллажи, дорисовывает=объединяет в единые очень сложные изображения со множеством персонажей, масок, животных, рыб, фантастических зверей, все это часто парит в воздухе, как летающий остров Свифта над каким-то малознакомым пейзажем…  Он все-таки художник театральный,  связан с «представлениями»,  с некоторой символикой во всем… И все это по-прежнему изысканно и красиво.

Но в  в целом…  не очень нравилось мне.

Нет, я  был в восторге от тонкости цвета, от многого, но сам…  гораздо грубей устроен,  ближе к Рогинскому с его интересом к простым забытым предметам, обветшавшим жилищам с темными провалами окон… к  обрывам и откосам, с летящими вниз отжившими свое время вещами… В этом, конечно, было влияние всей нашей падающей в никуда жизни, но художники типа Рогинского были далеки от декларативности,  находили свой взгляд,  художественное выражение своих настроений, состояний…  Они сильно перерабатывали черты реальности, укрупняли их, можно сказать, подчеркивали драму жизни, которая всегда драма. И это мне было понятно.

………………………………………………

Но как человек и как учитель, Измайлов очень умен, глубок, и всегда мог объяснить свое отношение к моим картинкам.

Я приезжал, развертывал всё – он садился на диванчик, долго смотрел, потом что-то очень осторожно говорил, например,  – « а вы не пробовали…»  или « а вас не задевают эти белые уголки? – нет? – значит, еще  рано…»

Все, что он говорил за десять лет я помню – каждое слово – всё было глубоко и правильно. Это были самые общие представления об устройстве картин, он ссылался на разных художников, показывал мне альбомы – «вот этот делает так, впрочем, неважно, ищите свой прием…»  Он много работал по переписке с примитивистами, ему присылали работы, они писал ответные письма с советами, была такая система…  – и он сумел не испортить меня,  деликатно направлял на мои сильные стороны, как это чувствовал. Повторяю, никогда не показывал свои работы, не ссылался на них.  Он в те годы занимался офортом, как всё у него, это было камерно и очень тонко, а с цветом он обращался ювелирно, он говорил, что «цвет должен быть такой, чтобы вы затруднялись с его названием», так у него и было. Но он удивительно мирился с моими грубыми и насыщенными работами, и со всем моим хамством по отношению к живописи – я почти ничего не смотрел, кроме нескольких альбомов,  в музеи ходил раз в год, проходил в Пушкинском один-два зала, и у меня безумно начинала болеть голова, так что дальше фаюмского портрета  заходил редко.

Я писал по 20-30 картинок в месяц, сначала темперой, потом маслом, потом чем угодно и на чем угодно.

…………………………

Лет через пять-шесть от начала я захотел чему-то поучиться систематически и более сознательно,  кроме поездок (4-5 раз в год) к Измайлову с 20 кг холстов и картонов. Альбомов было тогда множество, мой приятель получал от друзей из Германии, и я смотрел. Мне больше всех нравились старые голландцы — живопись, и особенно их простые, но точные рисуночки.

Я изобрел свою систему копирования – « с живописи рисунок, с рисунка – живопись».  То есть, делал рисунки с живописных работ, весьма примерные,  посвященные одному какому-то вопросу.  Мой возраст и опыт в науке избавил меня от тупого детального копирования, когда без особого смысла подражают, желая ухватить сразу всё.  Например, меня интересовало, как устроено распространение света по картинке. Делал рисунки чернилами, эскизики и просто «схемы», учитывая только положение фигур и распространение света. Потом что-то еще…  А с рисунков делал эскизные картинки красками, кардинально меняя цвет на тот, который меня больше устраивал: мои пристрастия были в желтом и красном, и в темных тонах. И главное,  я смотрел, как делается вещь, чтобы она была цельной,  это интересней всего.

Часто смотрел в сумраке, когда видны только основные черты, главные пятна.

Внезапно включал свет, чтобы получить первое впечатление.

В общем, я разрабатывал систему обучения себя.  И слушал, что говорит Измайлов об изобразительном искустве:  он удивительно много знал, и эти знания заработал сам.

Смотрел на мои неуклюжие рисунки, молчал, потом говорил, что  «рисунок — это еще и иероглиф, значок, он должен быть выразительным и лаконичным».

Он сурово относился не только к современной живописи, но даже к таким художникам  как Ф.Хальс,  потому что Хальс эксплуатировал приемы, а это беда даже для гения. Он презирал Дали («средней руки ремесленника, но большого проныру»), «средней руки виртуозом» насмешливо называл Репина,  не уважал «всяких сикейросов» (за постоянный крик) – работы должны быть тихи и неспешны, он говорил.

Но в целом,  он искал во мне МОИ пристрастия и сильные стороны, а не свои, как часто делают учителя. И я ему благодарен за это.

— У вас есть всё, чему нельзя научить, — он сказал это мне один раз за десять лет, где-то в конце уже…

И тогда я понял, что мне пора отчаливать, он дал мне все, что мог. Вернее, что я мог воспринять  — с желанием, без сопротивления.

И постепенно  стал ездить к нему все реже, раз-два в год, а потом начал избегать общения, наверное, потому что он знал меня слишком хорошо, а мне уже этого не хотелось.

Еще один раз, лет через десять я показал ему свои новые работы. Он сдержанно одобрил графику, а насчет живописи посоветовал «усложнять», на что я ему ответил, что не хочу усложнять,  а  стремлюсь к бОльшей выразительности, возможно в совокупности с упрощением в композиции, но с бОльшей точностью в ней.  Выразительность живыми нитями связана с точностью, хотя эта связь очевидна для немногих, больше для самих художников. В общем, я двигался в сторону «живописи для живописцев и глубоко понимающих», не стараясь быть общепонятным,  занимаясь углубленно точными выразительными композициями, а это – то, что немногие зрители увидят и почувствуют. Во всем должна присутствовать драма.  А если ее нет в изображении, то нет ничего. Драма, конечно, в самом общем смысле, это искреннее чувство по отношению к сложным глубоким жизненным проблемам, НО через художественные образы, а не эпатаж, декларации и крики, как это любит авангард…

Измайлов был еще более «элитарным», чем я, но его тянуло в другую сторону, и вдруг это стало важно. Забавно, что наши различия лет десять не мешали ни ему, ни мне. Наверное потому, что он тогда считал себя мэтром, а меня учеником, а когда отношения усложнились, мне захотелось уйти от него. Объяснить себе это я не мог, как и многое другое из своих жизненных поступков. Когда я поступал не думая, под влиянием чувства, то почти никогда не ошибался.

На этом мы окончательно расстались.

Потом я понял,  что поступил верно, дальше ему было уже нечего мне сказать, вернее, он мог бы  многое еще сказать, но я уже не хотел слушать, хотел другого.

………………….

Меня учил сам дух голландского рисунка, его неброскость, простота, а не подробности исполнения, тем более,  не содержание.  Так что я, можно сказать – ученик малых голландцев и Рембрандта, о способностях не говорю, не сравниваю, конечно.

Но я никогда не сомневался в том, что делал, писал не думая о своих возможностях, и это сохранилось.  Черта характера и только – когда  что-то делаю, если уж начал, то бьюсь головой об любую стенку, и не сомневаюсь, что пробью ее.

………………………

Позднее начало имеет массу недостатков, но и большие преимущества.

Мои первые работы – это «примитивы», но никогда «чистыми» примитивами не были, об этом мне говорил искусствовед Пацюков, специалист по авангарду. И я это знал, потому что у примитивистов нет тяги «поучиться» — куда-то сдвигаться, у них это или не происходит или идет само собой, как периоды Утрилло, например. Я сознательно хотел учиться, расти, совершенствоваться,  но как-то по-своему, изобретая свою систему, ничто другое меня не устраивало. На многих примерах я видел, как люди выскакивали из академической системы обучения, всего этого чистяковского педант-кошмара – как ошпаренные, и должны были почти всё забыть, если сохраняли желание быть самостоятельными личностями в живописи…

А я с самого начала  был — взрослый, сорокалетний, самостоятельный, испытавший себя в других делах человек, это важно.

Для чего учиться?

Если общими словами – для того, чтобы сильней и точней выразить что-то свое, свой взгляд на мир и жизнь в нем, на вещи…  Тут точности определений ждать не приходится, писание картины – выяснение «по ходу дела», постоянная импровизация,  в каждом мазке поиск наилучшего решения. Это похоже на работу подсознания при ходьбе по скользкой зимней дорожке, пока ставишь ногу (каждый мазок!) необходимое решение приходит без размышлений, только —  «да? – да!»  Или «да? – нет!»

Я никогда не знал, куда иду, но хотел идти, и должен был знать хотя бы КАК это делать, а там посмотрим, что получится…  Живое впечатление —  в начале этого было больше всего!  Но при такой интенсивной работе в течение лет впечатления постепенно исчерпываются, становится необходимой своя СИСТЕМА работы.

Нужно  постоянно себя «активировать», толкать, хотя почти никогда не зная, куда толкаешь, но главное – сдвинуть с точки равновесия.

Иногда метод и материал подсказывают многое,  дают толчок.

Могу только приводить несколько примеров, это долгий разговор. Я ставил себе натюрморт на крутящийся табурет, делал эскизик тушью-пером, или углем, неважно… потом поворачивал на несколько градусов, рисовал снова, и так полный оборот. Я считал, следуя за скульпторами, что хорошо поставленный натюрморт – тот, который хорош со всех точек зрения, на полный круг. Это некоторое преувеличение, но в целом правильно.

Писать с натуры меня раздражало, сначала я думал, причина чисто психологическая –  не любил смотреть то туда, то сюда,  то есть, постоянно отвлекаться, так я это воспринимал, погруженный в свои пятна на холсте, не хотел от них отводить глаза.

Потом я понял, что в целом копия натуры мне не интересна.  Я имею в виду НЕ ТОЛЬКО «обманки», фотореализм,  педантичную сухую точность,  а любую реалистическую живопись, приближенную к натуре, — она меня просто не интересовала.

…………………………

Но в натюрмортах я использовал собственные постановки – для начала. К тому же постановка натюрморта – это  три четверти дела вообще.  Если чувствуешь композицию, целостный ансамбль, то значит – художник, даже если ничего или почти ничего не рисуешь: идешь по улице и у тебя взгляд художника, ты выстраиваешь реальность как нужно для картинки.

Измайлов посоветовал мне – «надоедает натура, закройте тряпочкой, дальше пишите сами», я так и делал.

Постановке я учился сам, по чувству равновесия, которое в искусстве основное, я думаю – тонкое равновесие, начиная от чувства положения тела в пространстве. Дальше – ты представляешь себя картиной или ее частью, и слушаешь себя – удобно ли тебе здесь находиться, появилось ли чувство сильного спокойствия=равновесия… или угрозы,  или беспокойства…  Без этих сильных чувств в изобразительном искусстве делать нечего.  Впервые я обнаружил в себе это, когда в детстве играл в шашки – оценивал ситуацию на доске не логически, перебирая возможности, а «войдя в доску», через чувство положения своего тела в пространстве над ней, или на ней, как иногда.

………………………………

Все остальное – портреты, пейзажи,  я писал только по памяти, по воображению, и редко использовал какие-то наброски, обычно с натуры их не делал. Для меня главное – это впечатление, но не минутное впечатление импрессионизма, а скорей ВНУТРЕННЕЕ СОСТОЯНИЕ, так что мои картинки и все сделанное – это скорей ЖИВОПИСЬ СОСТОЯНИЙ, а не отражение реальности.

……………………..

Но в начале, первые лет десять,  меня чужая живопись вообще не интересовала, (то, как другие люди пишут картинки, я имею в виду) – я писал как бешеный, написал работ 600, я думаю, а рисунков не счесть, и  меня интересовало только то, что делаю Я САМ.

Как-то Снопков, мой самый крупный коллекционер в Москве поспорил со мной, что я не сумею сделать сто рисунков тушью за ночь, и чтобы были хороши. Тушь- кисть. Я сделал около трехсот, один за другим, по воображению, конечно,  из них сам отобрал сто – и Снопков купил у меня сто рисунков за сто рублей,  штук тридцать из них было действительно  неплохих, не хуже, чем у Зверева, это уж точно.  Это было в 1988 году.

Работы я раздавал и продавал за копейки,  и они разошлись по всему миру:  японцы, например купили больше двух десятков работ, более  70 работ в США,  почти во всех странах Европы – несколько сот, и так далее.  Подписаны,  живут, и ладно.

Я думал, что так будет бесконечно.

………………………..

Я говорил уже, быстро понял, что  не примитивист.  И что мне больше всего интересны экспрессионисты (Киршнер, Хеккель, Шмидт-Ротлуф,  Макке, и особенно Франц Марк,  Модильяни,  Мунк, и, конечно, Сутин) …  Хотя я им не подражал, но то, что видел, было мне близко.

Потом уже я обратил внимание на Сезанна, готовый его воспринять: я увидел в нем вершину того, что выдумал себе сам – ЦЕЛЬНОСТЬ, ВЫРАЗИТЕЛЬНОСТЬ, ЛАКОНИЧНОСТЬ, три принципа, которые я выдвинул для себя с самого начала.  Однако,  никогда сознательно не следовал ни одному принципу, но мог сформулировать их потом, глядя на то, что уже сделано.

Я говорил Снопкову, что хочу скрестить Рембрандта с Сезанном, смешно, но не совсем шутка. Сезанн ведь сделал свет из цвета, его последние периоды – это сияющие от света работы, которые стали такими благодаря филигранной работе по согласованию цветовых пятен.

Цвет это качество света, тон – его количество, но во всем только свет.  Его не должно быть много, я за темные работы, которые художник освещает своим взглядом.  Главное это распространение света по картинке,  причем свет должен пульсировать на вещах или просто на пятнах, я раньше называл эту пульсации – интерференцией, по аналогии с законом науки – свет должен то ослабляться, то усиливаться (вспыхивать)  и бежать по кругу, по кругу…  Тогда картинка будет жить – и сохранять цельность. Борьбу за цельность я видел даже у Пикассо, который  любил сложные задачи, как гений (и пижон), —  сначала разбивал на части,  на кусочки, а потом где-то на краю распада объединял смелым приемом, что мы видим, например, на картинке – «Сын к костюме Пьеро».

……………………………………..

В конце 90-х  мне смертельно надоело масло, оно слишком легко смешивается и скользит по поверхности, а у меня стало меньше экспрессии и захотелось больше тонкости. Но не ослабляя цвет, его интенсивность, насыщенность.  Я  никогда не разбавлял краски белилами, иногда желтой охрой,  закономерно, что потом это привело меня к «лессировочной» технике, но не масляной – я прокладывал белилами темный грунт,  в самых светлых местах картинки, как делали свинцовыми белилами старые мастера… но гуашью, например, или темперными белилами, а потом осторожно наносил на высохшие белила слои акварели.  Потом начал рисовать на рыхлой цветной бумаге – тушью или чернилами рисунок, местами  — жировые мелки,  в самых светлых местах  – просто мелом, и все это закреплял очень разбавленным ПВА.  Писал очень плохой («школьной») акварелью на темно-серой или даже черной бумаге, попробуйте это сделать хорошей акварелью – не будет видно. Портреты писал также как пейзажи – иногда начинал с натуры, но быстро уходил от нее, меня интересовало не сходство, а только выразительность образа.

У меня никогда не было в начале картины представления о том, что будет в конце (об этом говорит Шагал) – продолжение возникало из того, что я уже видел на плоскости.

Образ должен быть сильным, выразительным, а сходство… через сто лет никто не вспомнит про оригинал,  сходство – это ремесло.

…………………………………………………..

Иногда говорят об авангарде, что я из авангарда.  Ничуть, если иметь в виду стандартные определения.

Авангард, по-моему – это когда что-то хорошо получилось, новое,  и надолго осталось,  встроилось в мировую культуру. А всякие изыски, «новшества», «придумки» типа булатовских надписей на реалистических картинках и прочие маратгельмановские штучки (кстати, периодически мы с них схлестываемся в Интернете, он считает меня «замечательным», но что мне «уже поздно менять свою систему, которая с корнями в «нонконформизме совка». Смешно,  у его авторов конформизм в крови, только теперь цель другая: не подставлять задницу большевикам, а денежку получить,  этот конформизм их устраивает.

Меня не устраивал и тот нонконформизм, который я видел на ВДНХ, например, у Рабина, когда отрицание советской системы перешло в декларативность картинок, а ведь мотивы декларативности неважны, важен результат, и черный квадрат Малевича для меня столь же неприемлем, как самые кондовые картинки соцарта.  Хотя «квадрат» почтенней, лучше все-таки исходить из своей идеи, чем лизать задницу власти, но по результату ничто из этого неприемлемо.

………………………………….

Так что про авангард ничего сказать не могу, это неинтересные для меня придумки, а самый большой для меня  «авангардист» – Сезанн, потому что за ним пошли и Пикассо, и весь постимпрессионизм и весь двадцатый век в живописи. Вот это настоящий авангард.

…………………………

А «андеграунд» – вообще не течение в живописи, это социальное явление, общая беда, которая собрала  и загнала в подвалы совершенно разных мастеров. Одни успешно спекулировали на своем положении отверженных перед Западом, как Кабаков, Э.Штейнберг  и многие другие;  были способные люди, которые хотели идти своим путем, но силенок не хватило, были интересные, как, например, Алеша Паустовский, близкий мне по некоторым настроениям, и особенно Володя Пятницкий, красивый, веселый, очень талантливый и самобытный парень, беспутный и рано ушедший… Они оба ушли слишком рано, но неспроста – им некуда было дальше жить, такая была духота в стране, воздуха не хватало…  Женя Измайлов, ушедший в себя, в свою тонкость, камерность, театральность, его больше знают и ценят в Германии, в Европе, чем у себя дома. И, конечно, Миша Рогинский, большой художник, не избежавший увлечения нонконформизмом и отрицания «совка»,  но никогда не забывавший о художественности:  главное – его ВЗГЛЯД на простые вещи, на трамваи, на дома, на людей… особенно интересны мне его обрывы, откосы, свалки… так выражалось в нем неприятие…  И,  конечно, пристальный взгляд на простые старые давно отработавшие своё вещи, или просто ненужные никому. И эту его сторону, драматическую,  я, наверное, продолжаю в своих фотонатюрмортах, хотя и по-своему.

……………………………….

Отношение к «дозе света», к теплым и холодным тонам, к избранным цветам у самостоятельного художника  (а я начинал почти в сорок лет, и не мог быть, со своим опытом жизни и характером, не самостоятельным)   заданы генетически  —  они определяют все остальное, если стоишь на своем:  выбор способов изображения, жанров, стилей, предпочтений… Но это не лежит на поверхности – приходится искать собственные предпочтения, вслушиваться в себя, и оттачивать свое отношение ко всему по ходу работы.

Рогинский говорил – «художнику не должно быть дела до другого художника».  Конечно не в житейском смысле, он о самостоятельности говорил.

……………………………………………..

Искусствоведы:

…………………

Мой самый крупный коллекционер в Москве – Саша Снопков, это было в  1988 году, был у меня дома, смотрел и тут же сказал – «надо делать выставку». До этого у меня было несколько больших выставок в Пущино. На первой, в 1983 году, было интересно – ее хотел запретить наш городской министр культуры, местный баянист Шлычков. Одна из картинок напомнила ему наш магазин Спутник и выпивание вокруг него. Разрешил выставку парторг города Головлев,  правда, он был доктором наук, потом депутатом первой Думы. Вот такой парадокс уже стал возможен в те годы. Самую ругательную запись, которая кончалась словами – «нужно долго учиться этому ремеслу»,  написал художник, сейчас он заслуженный художник России,  безнадежный, судя по его работам. Потом он, видимо, забыл об этом, он добрый человек, как-то посоветовал мне, «нельзя же все время для души, нужно и для тела что-то» (примерные слова). Что из этого получается? – требования тела оказываются сильней.  Так что стоит их обратить на что-то другое,  чтобы заработать копеечку…  Во всяком случае, история живописи знает мало примеров счастливого сочетания,  Рубенс, например.  Но и для гения Рубенса такое раздвоение оказалось непосильным,  по живописному дару мало кто может с ним сравниться, а картины все-таки стоят куда ниже его возможностей, они роскошны, виртуозны, фантастически вбиты в  свой размер, но… Но это другой разговор.

Пацюков, специалист по авангарду, оценил мои вещи довольно высоко, но счел их по отношению к классическому примитиву — «нечистой системой», имея в виду,  что это непонятный ему сплав, который, возможно, еще неполностью проявился. Здесь слышно известное желание искусствоведа каждому найти свою полочку, и на этом успокоиться.  Но было и рациональное зерно: впоследствии  мое движение в сторону экспрессионизма стало  более очевидным.  Хотя черты примитива сохранились, и я благодарен  Измайлову, что не испортил этого во мне.

Другое дело, было ли возможным меня чему-то учить, кроме того, чему я сам учился?  Все-таки думаю, влияние Измайлова было сильным – не «обучая» меня, как это обычно принято в наших учреждениях, он значительно ускорил мое развитие, направив мое внимание на то, что считал интересным, а вкус и мера у него всегда были сильны как ни у кого… Впрочем, так учили многих куда более интересных, например мистик Моро, благодаря своей терпимости и широте, вырастил Марке, Матисса  и Вламинка…

Был еще замечательный человек, тонко чувствующий живопись – покойный теперь искусствовед Александр Каменский.  Он отнесся доброжелательно и с интересом к моим работам.  Но в ответ на мои слова о «скрещивании Сезанна и Рембрандта», и все мои теории – засмеялся и говорит – «куда делся Ваш научный разум и логика, то, что Вы говорите типичный бред  художника…  Вы просто вот такой,  а каким ветром Вас занесло на эту почву…   Не рассуждайте, пишите себе картинки,  в них есть та странность, без которой современная живопись невозможна, пресна…»

Потом была Марина Бессонова, замечательный человек, искусствовед Пушкинского музея, ее тоже нет в живых.  На моей выставке в Москве, в Спольном переулке, 3, она смотрела, говорит, «по настрою близко в Алеше Паустовскому, вот здесь, например… Впрочем,  другое…»

Я спросил ее,  сейчас мне смешно, а тогда не было – «что это», имея в виду то, что делаю. Она говорит – «тут корни есть московской школы, конечно, и современный андеграунд, Рогинский, да, и даже старые голландцы – здесь вот, и здесь… но вообще это  наш  российский  «интимизм».  Не светлая жизнерадостная Франция, конечно, не Боннар с его колоритом… а наш российский продукт —  драма жизни,  покинутых людей, зверей, вещей…  Главное – это искренне, и личное,  настроенческое, интимное, поэтому — интимизм…»

 

 

 

 

 

КОШКИ 295

6r1 7r1iz850

 

 

9v09

 

12v09

 

13

 

14v09

 

17

 

17v09

 

23v09

 

25v09

 

26v09

 

27v09

 

28

 

30

 

30v09

 

32

 

32v09

 

33v09

 

34v09

 

35v09

 

36

 

36v09

 

38v09

 

39v09

 

40

 

40v09

 

42

 

44

 

47

 

49

 

52r1dfghfin

 

53r1

 

55

 

60r1

 

63

 

63r1

 

64

 

64r1

 

65r1

 

66nnffgg

 

68r1

 

73r1

 

76

 

77r1

 

79r1

 

81r1

 

82r1

 

84r1

 

85r1

 

86r1

 

87r1

 

88r1

 

88v09

 

89r1

 

91v09

 

93r1

 

94v09

 

95r1

 

96r1

 

97

 

98r1

 

98v09

 

99

 

100r1

 

102r1

 

103r1

 

104r1

 

106r1

 

109r1

 

111r1

 

112r1

 

113r1

 

114r1

 

115r1

 

117r1

 

125r1

 

126r1

 

127r1

 

128

 

130r1

 

133

 

133r1

 

133v09

 

134r1

 

135r1

 

139r1

 

141r1

 

142r1

 

179v09

 

251v09

 

322v09

 

323v09

 

324v09

 

2010f94ff650

 

010913imgp4979

 

010913imgp5091

 

010913imgp5147

 

011013img_4046ff600www

 

011013img_6363ff600

 

011113img_3480aaaaa

 

011113imgp2467

 

021013graf1nnnrd333999

 

021213imgp4457fff903

 

021213imgp4680fff903zhzh

 

030913imgp3887

 

030913imgp3888

 

030913imgp3892fin

 

030913imgp3964

 

031213img_5623ff800

 

041013img_0266ffff650ddd

 

041013img_6689ff600ddd

 

041113img_2853aaa

 

041113img_2945aaa

 

041113img_3043aaa

 

041113imgp8048aaaaa

 

050813img_1659aaaaa

 

051013img_2087ff600

 

060913imgp3608fin

 

061013imgp5494fff6000

 

071213imgp9833ffff1200

 

081013img_3972ff6502

 

081013img_7541ff600

 

081013imgp6321ff650

 

081013imgp6522ff650

 

081113img_5203aaaaa

 

08121350alb222

 

090813imgp2898

 

090813imgp2974

 

090813imgp2994

 

091013imgp2400ff700

 

091013imgp2455fff700

 

091013imgp2460ff700

 

091113imgp8105fff900

 

100813imgp6344

 

101013imgp0846

 

110813imgp1015ff

 

110913imgp2217

 

111213imgp3329ffff

 

120813imgp5586

 

120813imgp5599

 

120813imgp5617

 

120813imgp7659

 

121013imgp3203zv

 

121013imgp3273zv

 

121013old1

 

131013imgp9240s

 

131113img_1557ff650

 

140913imgp1177

 

 

141013imgp104

 

141013imgp0484

 

141113tusja1_2

 

151013imgp4022

 

160913imgp9192

 

170813imgp2735

 

170813imgp3844

 

170813imgp3867

 

170813zapah5

 

171113img_4036

 

171113img_4076

 

180813imgp1673

 

180813imgp2731

 

190813imgp1275red

 

190913img_0896aaa4

 

190913img_0933aaa

 

190913img_2640aaa

 

190913imgp4447aaa2sss

 

190913imgp4496aaa

 

190913imgp4568aaa

 

191013imgp0406fflight

 

200813imgp0887

 

210813imgp9232

 

210813imgp9239

 

210913imgp1202aaa2fff

 

220613img_6049aaaaa

 

221013imgp4311

 

230813imgp7748

 

230813imgp7827

 

230913imgp7967aaaa

 

231013imgp5230

 

231113img_5547redfin

 

231113img_6056

 

240813imgp7391

 

240813imgp7696

 

240913img_5829aaaaarrrrzhzh

 

240913imgp1502aaaaa4zhzh

 

240913imgp2705aaa222rrrrzhzh

 

241013imgp2692

 

241013imgp2888

 

241013imgp4038

 

241113img_7137

 

250813imgp6995

 

250813imgp7130

 

250913img_5895aaaaa222akva

 

251013imgp1665

 

251013imgp1761

 

261113img_8310

 

270913imgp9054

 

270913imgp9081

 

280913imgp0664

 

290913imgp0313

 

300813imgp5419

 

300913imgp9400ffff6000strsep123www

 

301013imgp6574

 

310813imgp5205

 

311013imgp4306zhzh

 

1509133kota

 

1919365

 

2209612

 

2209817

 

11120606fasffnmnm3red

 

12121344hhh400

 

1612060012ffffminffff20707catpart

 

241113241113img_6292v3

 

310813373837

 

310813691431

 

310813700817

 

0408132108581red

 

0507132107023

 

1112132191117

 

3108131351037

 

bigcatff800

 

catplakat333

 

dggg00

 

ggggggg34

 

hmo77

 

img_0047fff800888

 

img_0434aaa2x1200

 

img_0549fff900

 

img_0927ff800

 

img_0993aaaaa

 

img_1679ffff650

 

img_2219fff9004

 

img_2233ffff1000

 

img_2715ffff1000

 

img_2906ffff1003

 

img_3100ffff1003

 

img_3377ffff1003

 

img_3481ff6502fin

 

img_3746fff900

 

img_3813ffff1100

 

img_3902ffff1000

 

img_4145fff9002

 

img_4721aaaaa

 

img_4952aaaaa222

 

img_5203aaaaa

 

img_5506aaaaaspafin

 

img_5675aaaaa

 

img_5753aaa222

 

img_5830aaaaa

 

img_5895aaaaa222akva

 

img_5992aaaaa

 

img_6293aaaaa2rrrr

 

img_6949fff900

 

imgp0221

 

imgp0606

 

imgp0638

 

imgp0883ffff1107888

 

imgp1393ffff1201a2

 

imgp2369

 

imgp2384

 

imgp4022

 

imgp4873aaaaa

 

imgp4911ffff1000

 

imgp5372a700

 

imgp5452fff9002

 

imgp5474ff9002

 

imgp5547fff9004

 

imgp5572ffff1000777

 

imgp5647ff9002

 

imgp5651fff9002

 

imgp5654ff9004

 

imgp5661aaaaa1000

 

imgp5758fff900

 

imgp5802ff900

 

imgp5816ff900

 

imgp5835ff900

 

imgp5976fff1000

 

imgp6184fff900

 

imgp6903fff600

 

imgp7194new904akv

 

imgp7252ff700

 

imgp7309fff700

 

imgp7409fff1000

 

imgp8793fff9002888

 

kop2010f47

 

qwert555

 

rd888

 

sss444sss444img_5906aaaaa

 

z356imgp2730fff6502

 

z999imgp1880fff6002

 

 

Книга отзывов на «Сетевой словесности» (до 2004 года)

Архивы:  14.03.04 (1)  

 

14.03.04 02:46:15 msk
d’Avril

Этот автопортрет с желтыми глазами из Картинок с выставки будет мне в кошмарах сниться! Ни к чему это всё такое…


24.02.04 11:08:03 msk
Зхус

Могу лишь сказать, что если Дан так быстро уходит, значит, Самоваров — не причина ухода, а повод.


24.02.04 09:38:31 msk
Дан Маркович

Спасибо за все. Всего Вам доброго.
Д.М.


24.02.04 06:37:40 msk
ЖЖ

Обидно, конечно. Проколы случаются у всех, а подобная демонстрация после первого же — свидетельство элементарного неуважения.


23.02.04 16:50:59 msk
Дан Маркович (dan@vega.protres.ru)

В дальнейшем я не планирую размещать свои тексты в СС.
Для желающих почитать, посмотреть или пообщаться я всегда открыт:
dan@vega.protres.ru
www.periscope.ru
http://www.livejournal.com/users/danmarkovich/
И моя Гостевая книга:
http://www.design-sochi.com/guestbook/index.php4?book=dan
Всего!!! Дан


18.02.04 22:44:22 msk
Dan (dan@vega.protres.ru)

15.02.04 09:08:11 msk
Обе записи перенесены в ЖЖ
http://www.livejournal.com/users/danmarkovich/
Там — заборы, подвалы, разговоры… рассказы с «поворотами» и т.д.


10.02.04 18:57:25 msk
Дан Маркович

Скоро появится моя книга, она будет называться — «ПОВЕСТИ».
В ней четыре вещи:
1.Паоло и Рем
2.Остров
3.Белый карлик
4.Последний дом
Всего 376 страниц.
Стоимость — 40 рублей без пересылки.
Ее будет — 200 экземпляров. Где-то в марте.
Я не дилер, рекламировать и специально распространять ее не буду. Это тяжелые вещи, они не для отдыха.
Кому интересно — могу выслать наложенным платежом по Вашему адресу.
Заявки принимаю по мейлу:
dan@vega.protres.ru
Дан Маркович


29.01.04 08:01:20 msk
Дан Маркович (dan@vega.protres.ru)

Спасибо за ссылку, может быть, она будет интересна читателям. Это воспоминания Тамары Зибуновой, первой жены моего младшего брата Саши. И за портрет спасибо, я этот Сашин портрет почему-то раньше не видел. Обо мне там мало, я в это время был уже в Ленинграде, в аспирантуре. Память у Тамары отличная, текст живой, я читал с удовольствием.
Впоследствии Зибунова разошлась с Сашей, написала воспоминания о своих отношениях с Довлатовым, который перед отъездом за границу несколько лет жил в Таллинне.


29.01.04 03:06:36 msk
Дан Маркович в юности

http://www.pseudology.org/Dovlatov/Podrugi/Zibunova/Tartu_60_3.htm


24.01.04 01:01:57 msk
Дан (dan@vega.protres.ru)

Спасибо, В.Н., за внимание к моей прозе. Я долго был вне Сети, только сейчас читаю Ваши теплые слова.
С большим опозданием поздравляю со всеми праздниками!
С уважением Дан


10.01.04 22:09:49 msk
В.Н.

Дан, еще раз с прошедшими Вас праздниками и приближающимся старым Новым годом! Почему-то предыдущий мой пост не прошел.
С привычным уже удовольствием читаю Ваши записки (и мемуары Зиновий Борисовича). Все вызывает чувство какой-то теплой радости, удовольствия от просто, точно, в меру иронично, ладно скроенной фразы и от безыскусности повествования (в высоком смысле). Зашел, почитал и уходишь с каким-то светлым чувством. Но, к счастью, и нечеловеческого взгляда вдаль нет. Так и хочется пожать руку и сказать: спасибо, старина, дай бог тебе здоровья и вдохновения на долгие годы!


03.01.04 03:57:26 msk
Дан Маркович (dan@vega.protres.ru)

Там же, в ЖЖ, опубликован отрывок из мемуаров Зиновия Борисовича Бернштейна, лит. критика, искусствоведа. З.Б. до сих пор жив, активно работает в глухой деревеньке Смоленской области. Разрешение автора на данную публикацию имеется.


26.12.03 09:13:55 msk
Дан (dan@vega.protres.ru)

http://www.livejournal.com/users/danmarkovich/
Здесь, в ЖЖ, среди недавних записей есть фрагмент из последней книги романа «Vis vitalis» -«Смерть Аркадия»
На этом публикацию фрагментов заканчиваю, в Сетевой словесности теперь есть полный текст романа 🙂
Всем привет!


12.12.03 08:54:40 msk
Дан Маркович (dan@vega.protres.ru)

Спасибо, В.Н., приятно это слышать, тем более, потому что книга написана давно, читать ее в Интернете целиком почти невозможно, а опубликовать на бумаге сил никаких нет.
Фрагменты, конечно, не совсем то, но я старался сохранить главное содержание, иногда даже в ущерб читабельности.
Всего доброго! Дан


11.12.03 20:57:55 msk
В.Н.

Дан, я сейчас в жутком цейтноте, но ради вашего Vis Vitalis бросаю все. Замечательны и язык, и дух произведения.


23.10.03 16:03:11 msk
Татьяна Пухначева (tatiana@puh.nsu.ru)

Трудно добавить что-то к словам профессионала, я имею в виду отзыв Татьяны Тайгановой. Разве только, я хотела бы отметить еще одну черту, свойственную всем романам, повестям и рассказам Дана Марковича — это его особый язык. Чистый, четкий и ясный. Безо всяческих ненужных украшательств и выкрутасов. Испытываешь удовольствие уже от одного чтения так написанных текстов.


15.10.03 12:34:59 msk
Хелен

Далее следовала бы англоязычная банальность, на которую я все же не решусь. Тем более времени для погружение в чтение, походы по галлереям (даже виртуальным, естественно), и возможностью понять это все, — не так уж много. Однако, — есть желание. Это — главное.


14.10.03 21:51:37 msk
Дан (dan@vega.protres.ru)

Нет, я не супер, я просто стар :-)))


14.10.03 19:16:18 msk
Хелен

Очень не зря меня занесло сюда сегодня. Да ведь… Случайно ничего не бывает. Супер интересный Дан Маркович!


13.10.03 09:20:46 msk
Дан (dan@vega/protres.ru)

Так точно, Георгий, не получил. Сегодня вот получил и сразу отвечаю. Были проблемы в сетью. Привет! Д.


13.10.03 08:28:49 msk
Георгий Жердев

Здравствуйте, Дан.Я отвечаю на Ваши письма — но, судя по письмам от Вас, Вы мои ответы не получаете?


01.06.03 10:46:18 msk
Дан Маркович — Зхусу (dan@vega.protres.ru)

С Вами не поспоришь… :-))
Конечно, бывают артисты такие, которые от сложения себя любимаго и своих художественных выделений даже выигрывают. Редкая удача, потому что части должны быть взаимно дополняемы, или талантами, или экстравагантностью, или мерзостью и т.д.
Такие типы, как я, занимаются не сложением, а убавлением :-), то есть, вычитают из себя искусство, и никакое сложение не прибавит, но убавить может, потому что остается совсем не лучшее, увы :-)))
Спасибо за внимание. С уважением и к Вашему творчеству, и к личности, которые все-таки воспринимаю отдельно 🙂 Д.


30.05.03 10:32:04 msk
Зхус

Кстати, художник и его произведения в паре могут составлять ещё более привлекательный культурный продукт, чем они же по-отдельности.
Достаточно вспомнить такие известные пары, как Дали и его картины, Сорокин и его книги, Генри Миллер и его тексты, Чарльз Буковский и его романы….


30.05.03 10:28:03 msk
Зхус — Дану

Мне фотография понравилась. Просто в ней нет той вангоговско-пиросманской «беспомощности»(в хорошем смысле), которая есть в Вашем портрете на странице в Словесности. Видимо, тот художник смотрел не только на Ваши буквы, но и на картины, которые вы производите. Кстати, портрет похож на фотографию.


30.05.03 01:22:51 msk
Дан — Зхусу (dan@vega.protres.ru)

Одна из причин, по которой автору лучше оставаться в тени :-))
В Питере есть художник, ему понравились мои рассказики, и он написал мой портрет по ним, как представлял меня. Ну… Получилось гораздо лучше оригинала 🙂
Творческая вещь — все-таки продукт жизнедеятельности, своего рода экскремент, пусть высокого свойства :-))
Но продукт законченный. А лицо — незаконченный продукт, в нем споры будущих начинаний. Но иногда лицо мертвей продукта. В общем, в этом черт ногу сломит 🙂
Дело осложняется еще и тем, что само фото — тоже продукт художественный, принадлежит Ирине Казанской, фотохудожнику, и она руку приложила к изображению.
В общем, я не думаю, что смотреть автору в глаза полезно :-)) Автор правду не скажет. А вещь — может быть. 🙂 (шутка)


23.05.03 13:55:12 msk
Зхус

Наконец-то я увидел Ваше фото. И удивился тому, как это меняет взгляд на вещи, сделанные человеком.


23.05.03 13:05:06 msk
Дан Маркович (dan@vega.protres.ru)

http://www.kreschatik.net/galery/dan/galery_dan.htmА вот здесь, в «Крещатике» № 20, лучшая из галерей моих картин. Борис Марковский молодец, и работы отобрал с большим пониманием, и оформлено у них просто здорово. Я позавидовал. В «Перископе» куча картинок, но на оформление у меня не хватает ни умения, ни терпения.
Вообще «Крещатик» замечательный журнал.
Дан


15.05.03 08:57:57 msk
Дан (dan@vega.protres.ru)

Уважаемый Н.
О книге Юдсона «Лестница на шкаф».
Злобность текста (про автора ничего не знаю, и не мое дело знать) — мешает мне.
Про «написано хорошо» я говорил многократно — сейчас просто расцвет этого «хорошо написано», очень многие это умеют. Это частное вполне умение, небольшая часть литературного процесса, отделять ее от других задач — занятие всяческого модерна, оттого он и дохнет.
Про Анта. Если Вы считаете, что Ант верит в Бога, значит такой Ант существует.
Также как другие Анты — которые возникают в головах других читателей 🙂
Один из этих Антов — тот, которого видел я перед собой, когда писал.
Когда я был Антом 🙂
Вы говорите, что я не могу разделять «безбожие» Анта. Почему? Что за поветрие?
Может быть, Вам атеизм кажется ниже, примитивней религиозного чувства?
Я сформировался среди людей науки, и видел много сложных и тонких людей,
которые в Бога не верили.
Верующему человеку приходится признать, что в мире существуют атеисты 🙂
Но, наверное, не в этом дело. Вам кажется, что ярость близка к признанию. Можно
ли так яростно отрицать то, что не существует, во что не веришь.
Я думаю, можно. Ант протестует против устройства мира, законов общества. Я думаю, что Бог для него — образ собирательный, олицетворение всей
несправедливости жизни — к нему, к его любимому Шурику… И так далее.
Если же Вас интересует мое отношение…
Я стараюсь быть в тени, читателю важна книга, а автор совсем другое. Идти от понимания автора к книге — путь безнадежный. Книга должна быть самодостаточной. Все эти современные штучки, словесные комментарии художников к картинам, например, я не принимаю, старомоден больно. Но если Вы хотите…
Я не верю в Бога, мое неверие прочно. Нет ничего, что бы (для меня!)
подтверждало его существование.
У меня своя модель
Вселенной. Нет, я допускаю, что возможен более высокий разум, который когда-то смастерил молекулу DNK и запустил ее в космос. Ничего «сверх» в этом не вижу. Но это и неважно. Нет, не значит, что у меня нет нравственных принципов. Но они стоят не на
вере в надестественное существо, а на моих размышлениях, наблюдениях над жизнью. Я пришел примерно к тому же, к чему пришел Швейцер. «Уважение к
жизни» Я стараюсь этот принцип осуществлять в своей жизненной практике.
Другими словами, я понял, что истину найти никак не смогу, и приход ЯКОБЫ К НЕЙ через веру мне не кажется большим личным достижением. Это такое же
отступление, как и мое.
Истину не ищу, мне важно определить свои отношения к себе и миру, найти в
них гармонию.
Что достаточно сложно, но хотя бы частично возможно.
Всего доброго!
Дан


04.05.03 12:37:52 msk
Дан — Татьяне (dan@vega.protres.ru)

Обмен письмами показал, что не так уж плохо с пониманием.
А если «Жасмина» поняли и приняли, Таня, то что еще нужно автору от читателя? 🙂
С уважением Дан


24.04.03 01:34:54 msk
tajga (ostrova@volnet.ru)

Спасибо за «Жасмина».
Жаль, что мы не понимаем друг друга.


07.04.03 13:05:18 msk
Дан Маркович

Кому интересно — здесь мои живопись и графика:
http://www.russian-globe.com/N13/MarkovichAbout.htm
http://www.starat.narod.ru/pictures/markovich/main.htm

http://www.periscope.ru/gallery/index.htm


07.02.03 22:18:56 msk
Александр Корамыслов (vmuhc@udm.net)

Дорогой Дан!

Спасибо за отклик и мудрые пожелания. Чуть жаль, что Вы немного противоречите собственному постулату из Вашего же письма мне: «Но советов давать не берусь, не раз обжигался». Понимаете, Дан, я вполне искренне полагаю, что не поэт (или, скажем так, пишущий стихи человек) ИГРАЕТ СЛОВАМИ — но ровно наоборот. Другое дело — уровень восприятия и передачи ЭТОЙ ИГРЫ пишущим. Не думаю, что я действительно достиг больших глубин. Пока. Впрочем, увы, в «Сетевой словесности» представлено далеко-далеко не всё, на мой взгляд, достаточно важное.

Надеюсь, наши общие РЕАЛЬНЫЕ успехи — в будущем!С любовью, Ваш Александр Корамыслов.


04.02.03 22:28:03 msk
В.Н. — Дану

Спасибо за ответ и мудрые рассуждения по этой непростой теме. Мне они очень близки. Надеюсь, Вы понимаете, то что пишет человек в гостевую, отражает только часть его мыслей, взлядов по выносимой на обсуждение или обсуждаемой проблеме. Двойственность собственной природы дает понимание такой же двойственности других. Сиюминутные эмоции, нередко, определяют крен в оценках до крайностей. Но мне всю жизнь хотелось быть цельным. И никогда не получалось.


04.02.03 16:01:48 msk
Зхус

Ничего сумбурного. Всё видно.
Вы в гостевой книге Сорокина не были)).
Я бы этот Ваш пост, как «послелсовие» поставил к «Всё равно больше».


03.02.03 21:58:41 msk
В.Н.

Дан, в тему!
Одного не могу понять, почему мы так «диалектичны»? Отсутствие цельности — это в природе? Так ведь попав туда — меняются. Значит — не природа?!
Я, уже после полудня жизни, пытаюсь выдавить эту чертову многоплановость и иже с ней. «Мы большие» — выдавил. Точнее, загнал в подсознание. А вот с «диалектикой» — плохо получается. Если с одной стороны, то … Зато с другой… И так до бесконечности.


03.02.03 11:47:56 msk
Зхус

«- Мне пенсия никогда не снилась. Я во сне летаю… »
Мощно мощно мощно. На тему дня. Ох, разберут на цитаты. Я же первый и разберу. Не в Америке ведь!


31.01.03 17:42:50 msk
фкф


23.12.02 13:57:55 msk
Зхус

Не дочитал. Не могу читать длинные тексты. Всё потому что не привык, что атмосфера повествования может меняться по ходу произведения. Все тексты Дана Марковича — в одном ключе, у них одна атмосфера, какие бы герои и обстоятельства ни были привлечены для написания. Его тексты имеют цвет и запах. Запах тёплый, деревянный. От печки. Цвет тоже, тёпло-коричневый. Цвет сдержанной тёплой осени. Вспомнился Аксаков. Но у Аксакова по моему мнению природа действовала на человека извне. Человек принимал природу со всеми её искристыми снегами, всхрапами запрягаемой лошади, растворялся в свежем морозном воздухе. У Дана Марковича человек впитывает природу в себя, делает из неё тёплый, местами легко пьянящий, навевающий светлую грусть коктейль. Человеку не нужно выходить за рамки себя. У него внутри всё есть и согрето теплом собственного внутренего взгляда. Даже перемещения на длинные географические расстояния человек совершает внутри себя. Эзотерический Аксаков?


15.12.02 10:40:44 msk
Сергей К. (schuk@online.ru)

Уважаемый Дан.
Только недавно познакомился с Вашими произведениями. Спасибо, очень интересно.


03.12.02 11:57:16 msk
Дан Маркович (dan@vega.protres.ru)

Написана повесть «Последний дом». Рассказ человека, прожившего всю жизнь в одном доме, на родной земле. О друзьях — растениях, зверях и людях, населяющих клочок земли на берегу Оки.
По-видимому, замыкает цикл повестей, который начат повестью «ЛЧК» (Любовь к черным котам, 1991г.)
Планирую в конце года отдать в Сетевую словесность.
Всем привет!


03.12.02 11:57:15 msk
Дан Маркович (dan@vega.protres.ru)

Написана повесть «Последний дом». Рассказ человека, прожившего всю жизнь в одном доме, на родной земле. О друзьях — растениях, зверях и людях, населяющих клочок земли на берегу Оки.
По-видимому, замыкает цикл повестей, который начат повестью «ЛЧК» (Любовь к черным котам, 1991г.)
Планирую в конце года отдать в Сетевую словесность.
Всем привет!


30.11.02 13:03:22 msk
Читатель

Семён Маркович, а как сложилась жизнь двух ваших дочек, рождённых от нелюбимых жён и брошенных вами ещё детьми — в бедности и болезнях?


10.10.02 04:11:57 msk
Ссылка по теме?


14.08.02 11:49:51 msk
Дан Маркович (dan@vega.protres.ru)

Я забыл сказать — в Перископе только фрагмент, а полный текст будет в Словесности осенью.


12.08.02 23:09:59 msk
ЖЖ

Дан, повесть случилась-таки? Я очень рад, жду осени.


12.08.02 13:07:26 msk
Дан Маркович (dan@vega.protres.ru)

http://www.periscope.ru/pb000.htm
Это повесть на моем сайте «Перископ». Надеюсь, что осенью будет в Словесности. Это не совсем художественная литература, много о живописи, наверное, далеко не всем интересно будет 🙂 Вещь замыкает цикл повестей о художниках — «Паоло и Рем», «Жасмин», теперь «Предчувствие беды».


12.07.02 13:30:11 msk
Дан Маркович (dan@vega.protres.ru)

Мне иногда пишут, я стараюсь отвечать каждому по эл. почте. Мой старый адрес на mail.ru прошу не использовать, я редко туда захожу, связь плохая. Прошу извинения у тех, кому с этой почты не ответил. Адрес, указанный выше, работает прилично.
Иногда возникают какие-то общие соображения (вокруг переписки), тогда я записываю по адресу http://dynamo-ny.com/sakansky/diary/dan/marcovich02.htm
Там, правда, плохо с орфографией, а с синтаксисом еще хуже. Заранее прошу извинить меня, время в интернете ограничено. Дан


18.06.02 11:27:13 msk
Дан (dan@vega.protres.ru)

Уважаемый Willy!
Я Вам напишу мейлом, хорошо, что Вы оставили адрес. Я рад, что Вам понравились именно эти рассказы, здесь есть о чем поговорить «с глазу на глаз». С уважением Дан Маркович


18.06.02 00:26:13 msk
Willy (amidafo@mail.ru)

Здравствуйте, Уважаемый Дан!Недавно я зашел на страничку миниатюр А. Житинского, где мне посоветовали прочесть Вашу «Муху».
Прочитал все, хотя некоторые вещи читал без энтузиазма. Лет 8 назад, наверное бы очень многое произвело бы впечатление, сейчас воспринимаю все иначе. Дело в том, что в данный момент меня интересует весьма конкретное направление в миниатюре, чтобы пояснить, о чем идет речь приведу примеры, которые мне понравились и произвели то впечатление, которого я ожидал. Прекрасно представляю, что по названиям автор никогда не помнит свои детища, но все же:

— Где мое пальто?
— Иногда в декабре
— Поговори со мной…
— Послушайте…
— Что нам осталось
— Не ищите — (,которое особенно выделяю)

Вы, Уважаемый Дан, пишете, что это — достаточно «пожилые» произведения, хотелось бы узнать, получило ли данное направление дальнейшее развитие в Вашем творчестве?
Что Вы думаете о моих поисках миниатюр, похожих на японскую поэзию своим символизмом, краткостью, но, в то же время, проявляющих чувства и, главное, написанных с правильно выверенным построением слов. Здесь можно поставить в качестве максимального ограничителя данного стиля «Песни» М. Горького, но, ей богу, они — убожество в плане ощущений — слишком все отлакировано и привязано к единому построению. Случайно в метро (помнится, у нас в Питере была одна добрая акция) прочитал что-то вроде стихов Дугласа Данна, не знаю, слышали Вы о нем, и если что-то встречалось, то не могли бы посоветовать, как отыскать? Стихи мне чем-то понравились, главное интересно,- но «у них», похоже, таким стилем кто-то занимается… А что слышно «у нас»?

Продолжая тему, и одновременно «уходя на крыло» было бы неплохо (это в плане Вашей миниатюры «ЧТО НАМ ОСТАЛОСЬ» из «Здравствуй, муха!») узнать Ваше мнение о «неправильно построенной» (термин мой) короткой прозе . У меня уже , вероятно, за правило входит приводить примеры в книгах отзывов, поэтому кое что приведу и здесь:

За озером, в далекой заколоченной кое-как хижине, куда нога человека направлялась редко, жил он.
Он ходил на охоту, бил зверей.
Из диких делал он шкуры, из не очень – мастерил себе постель, сшивая мех жилистыми нитками, и смотрел в закопченную шершавую печную трубу на звезды.
Он не знал, что подумать ночью и не хотел думать днем, и ждал, и требовал от леса, в котором жил, всего, чего желала его грубая прокопченная огнем пустого очага душа.
Пусто становилось, и лес молчал, и ожидал его шагов, и медленно укоризненно покачивал кронами, гонял ленивые облака.
Путь в нем тянулся долго, и сплошная стена деревьев иногда казалась мрачным злым частоколом.
Никуда далеко от озера не уходил он, даже зимой, когда легко было, и видел он берег противоположный с серебристыми огоньками далеких холодных домов.
«Я – это много»,– думал он, и верил, что твердит это, не желая украшать свое чело изразцами былых мудрых, скупых, как египетский сфинкс, культур.
«Я – это полмира по эту сторону озера!» – И ему становилось легко и приятно, и только живот изредка бурчал в теплой темноте, переваривая что-то или требуя ещё.

( 1993? )


06.06.02 12:38:10 msk
Евгений Сельц (eseltz@mail.ru)

Уважаемый Дан!Ваши самоизданные книжки («АНТ», «Жасмин» и рассказы) мне недавно подарил Андрей Комов. И это действительно ПОДАРОК! Благодарю Вас за настоящую русскую прозу. Стоит ли говорить, что такое одухотворенное письмо – чрезвычайная редкость во все времена.
Про нынешние я уже не говорю. Мы давно разучились платить по счетам крупными купюрами, слоняемся по жизни с полными карманами мелочи. Мы предпочитаем опту розницу и размениваем свое мировосприятие на полушки мимолетных удач и огорчений.
Спасибо, что напоминаете о существовании литературы как способа освоения и воссоздания реальности. Спасибо за цельность!

С уважением
Евг.Сельц


06.03.02 12:52:25 msk
Зиновий печально…

Рулинета уж точно нету…
Так ему и надо, рулету этому!


25.02.02 04:25:14 msk
Тарас

Я, кстати, подозреваю, что и Марко Поло никакого не было. Не говоря уже о штанах, отсутствие которых засвидетельствовано былинным ПолуМарком со слов мифического ученика легендарного мастера Бо Рсука.Дан, не сердитесь на нас пожалуйста, что мы тут маленько шалман устраиваем.

Зиновий, спасибо за ссылку, с большим интересом потолкался на выставке.


20.02.02 12:13:20 msk
Зиновий Бернштейн

Тарасу
Ваша версия про галстук, при ближайшем рассмотрении, оказалась с некоторым намеком, что не зазорно, и даже интересно. Но вот что я Вам скажу, тоже из серии разоблачений: никакого художника-примитивиста Афанасия Платоновича Борсукова )Деда Борсука) на свете не было, чисто литературный персонаж. А его работы являются ранними картинами Дана Марковича.
http://www.periscope.ru/bors2/indexb.htm
Конкурс «Афоня», однако, был.
Портретик Деда? Ну, не знаю, не знаю… Откланиваюсь надолго. Ваш Зиновий


18.02.02 11:58:37 msk
Зиновий Бернштейн

Великий странник Марко Поло долгое время жил в Китае. Он рассказывал об одном монахе,
которого считал своим учителем. Монах всегда ходил без штанов. Белья не носили, и картина
понятна. Простые вещи всегда понятны, оттого и вечны. Как-то Марко осмелился и спросил
— «Учитель, отчего пренебрегаете?..» (речь, как Вы догадываетесь, шла о штанах) И что ответил
монах? «ОНИ МЕНЯ УТОМЛЯЮТ» — он ответил.
До каких высот духа докарабкался этот человек, трудно даже представить! А мы — о галстуке…


15.02.02 12:41:33 msk
Зиновий Бернштейн

Тарасу.
Созерцание собственного галстука под одеялом… В этом что-то есть… Незамутненный облик интраверта. Во всяком случае, в творческой фантазии Вам не откажешь :-))
С уважением Ваш Зиновий


14.02.02 14:03:26 msk
Тарас

Дорогой Дан, позвольте пополнить коллекцию шляп у Ваших ног еще раз. Редко когда шляпа снимается так легко, как перед Вами. Совсем то есть не держится на голове.
Право, какой-то шляпосдувающий ураган у Вас получается.С искренним уважением и восхищением, Тарас.

И, извините, но пару слов Зиновию Македонскому.
На самом деле Дан — тайный галстукофил. Ночью, когда все спят, когда такая тишина, что плеск весел разносится на много миль вокруг, но их нету, весел, а Дан лежит под непрозрачным одеялом, то попробуйте, загляните туда, под одеяло… Там будет такой галстук… Ооо-о-о!!… Но некому, некому… Как только Дан заслышит плеск весел, он срывает с себя любимую тряпицу и притворяется спящим.


07.02.02 11:22:48 msk
daud


07.01.02 13:10:21 msk
Дмитрий Красавин (krasavin@hot.ee)

Спасибо, Дан! Прочитал «Жасмин» — редчайший для наших дней синтез бесспорного литературного мастерства и философских глубин. Удачи Вам!


20.11.01 17:16:44 msk
Зхус

Ночной разговор пахнет человеком и красками. Один раз хохотнул, узнав себя, один раз чуть не заплакал от жалости к себе же. Особенно про голландца, когда через несколько секунд после прочтения предложения, понял, что это Ван Гог. Ведь он застрелился в живот. «Жажда жизни» Ирвинг Стоун была смакуемой книгой на протяжении нескольких лет моей юности. Тёплый личный выдержанный рассказ. Как всегда, с первых строк узнаваемый. Ненавязчивый, незасасывающий, просто читабельный.
«Что-то случилось» вызвал меньше эмоций. Конец удивил своей предсказуемостью. Ну, может, это просто мои проблемы.


30.10.01 13:40:45 msk
Дан Маркович

Дорогой Алексей! Что я могу Вам сказать… Наверное, нет человека, который воспринимает хвалу равнодушно.
Мне интересно все, что касается кинематографии. Идеи фильмов были, но я-то совсем в этом не понимаю. Я думал о «Перебежчике» (старик и его коты) — немой черно-белый фильм… Но непонятно, как быть со зверями, это надо долго подсматривать, и кто станет возиться. С Жасмином было бы проще, но тоже сложно.
Вам желаю удачи и долгой жизни, две вещи, которые от нас не зависят (почти), но очень важны. А то, что от Вас зависит, с этим Вы справитесь.
Спасибо. Дан


25.10.01 21:59:00 msk
Смирнов

Уважаемый Дан, я наконец-то прочел Ваш «Жасмин». Совершенное ошеломление. Еще больше утвердился в своем мнении о Вашем творчестве. Читал с экрана и не споткнулся ни на едином слове. Редкая вещь. Кинематографически напоминает, наверно, фильмы Германа, хотя не настаиваю.


01.10.01 14:00:36 msk
Зиновий Бернштейн

Знаком с Даном с 8-недельного возраста. Видел его в пионерском галстуке, а как же… Потом — ни разу, и даже в рубашке не видел. Свитер на голое тело — любимая одежда. И кеды на босу ногу. Живет на острове посреди Оки все лето. Песчаная отмель, несколько кустов, вырыл себе нору и сидит. Как завидит на ком галстук, тут же бросается!


18.09.01 22:03:29 msk
И.Куберский

Уважаемый Дан Маркович! Я действительно принимал «Дана» из моей гостевой за вас – отсюда некоторая безгалстучность обращения к вам. Но это, разумеется, дела не меняет. К сожалению, пока у меня нет свободного времени, чтобы познакомиться с другими вашими вещами, хотя позднее обязательно это сделаю. Мой же адрес таков: timothey@portpc.spb.ru


21.08.01 12:43:19 msk
Дан Маркович (dan@vega.protres.ru)

И.Куберскому
Иногда заглядываю. Долго искал Ваш мейл, так и не привык к публичным разговорам, всю жизнь по кухням…:-))
Благодарю за винимание Вас и Вашу знакомую.
Я не возвращаюсь к законченным текстам, разве что исправляю ошибки. Это уже прожито и пережито, что тут исправишь. Насчет редакторов. Я слышал только об одном таком редакторе, который, собственно, уже и не редактор был, а соавтор — у Томаса Вулфа, Но это сильное исключение.
С уважением Дан


31.07.01 05:26:08 msk
ЖЖ

Я боюсь, что Дан Маркович редко заглядывает сюда, не будучи любителем публичного общения. С ним лучше связываться почтой (адрес у него на странице).А Дан из гостевых «Словесности», как я понял, — это совсем другой Дан 🙂
Вот: http://www.netslova.ru/gb/e_sherman/index.html


30.07.01 22:19:04 msk
И.Куберский

Я дал прочесть “Анта” человеку, мнению которого я давно и безусловно доверяю. Ей очень понравилась ваша вещь. Сошлись мы и в том, что развязка не очень мотивированна — решенная средствами мелодрамы она по эстетике ниже уровня поднятых духовных проблем. В «Анте» есть также повторы, которые опытный редактор помог бы убрать. Но тем не менее: «давно не читала ничего подобного» — таковы были ее слова.


29.07.01 07:47:46 msk
И.Куберский

Про Битова здорово. В 70-е годы он был мне очень интересен, а потом… сами понимаете.
Мне казалось, что Дудаев служил на стратегических бомбардировщиках, во всяком случае, в авиации дальнего действия, летал в разведку. Так я читал.


28.07.01 20:54:24 msk
И.Куберский

Дорогой Дан, так получилось, что вашего широко известного “Анта” я прочел только сегодня. Может, этого бы не случилось и сегодня, если бы не моя прооперированная коленка, которую следовало держать выше головы. Вот так, с вашим романом и поднятой коленкой, я провел на кушетке четыре часа, а вернувшись в вертикальное положение, тут же поспешил к компьютеру.
У вас очень хорошая проза, Дан, то есть как бы уже и не проза, а нечто большее. Не знаю, сколько здесь автобиографичности, может, ноль, может, 5 или 99%, но впечатление — как от исповеди, как от откровения. Это признак большого мастерства, а главное, — духовной зрелости.
Жаль, что не могу подробнее поговорить о вашем замечательном «Анте», может, осенью для этого появится время. От гостевой же я себя отваживаю, обнаружив, что бездарно ухлопал на нее последние месяцы. Сеть, действительно, как наркотик, а я человек трезвый.


13.04.01 13:54:27 msk
я (я)

Класс !!! Хочу с Вами познакомиться…


13.04.01 13:53:35 msk
я (яяя)


04.04.01 20:47:39 msk
Шариков

Критическое замечание: образ кошек не реалистичен. Кошки — они вискоз едят!


04.04.01 07:56:37 msk
Шариков

Натурально про меня.
Спасибо от всего собачьего сердца!


01.04.01 21:16:53 msk
Князь Кошкин.

Великому кошачьему гуманисту мяу!!!!!


27.03.01 21:01:32 msk
Эли7

Дан, рука не поднялась отвечать на письмо, состоящее из одной голой ссылки. Но грех не довести до сведения автора, что его текст понравился 😉
Удачная повесть (я о «Жасмине»). Выдержана интонационно, что сложно, так как герой меняется. И, что еще важнее — в эти перемены веришь. Как и в то, что самое главное в Саше осталось неизменным. Ну и простой традиционный вопрос «так кто же на самом деле идиот» не навязчив, а ведь не впасть в морализаторство — это тоже достижение.


01.03.01 10:36:48 msk
ГРиФ

Собственно, Дан, у Ваших ног должна быть уже целая коллекция шляп:)
Не знаю, заметили ли Вы, что среди них со времен прошлого Арт-лито валяется моя замызганная кепочка, которую я оставил за неимением шикарного головного убора с полями…
С тех пор, как я сам бумагу марать начал, читать книжки стало непросто. Только и ловлю себя на том, что анализирую текст: тут — поворот сюжета неожиданный, здесь — автор слезные железы читательские педалирует, а вот — явная нестыковочка…
Ваши же работы превращают меня в изначального читателя. Это прекрасно:)Спасибо Вам.


28.02.01 20:34:05 msk
Алексей Смирнов (smirna@is5707.spb.edu)

Уважаемый Дан! Вы — Мастер с такой большой буквы, какие (буквы) редко бывают. Сперва я прочел АНТа, и уже тогда все было ясно; только что начал ЛЧК, прочел первую главу. Хватило бы одного мандарина на блюдце — и все молчат. Не хочу ждать, пока дочитаю до конца, и спешу выразить восхищение. Снимаю перед Вами шляпу, завидую белоснежной завистью.


25.02.01 07:32:44 msk
Stern #4

Проходит полгода, или чуть меньше, не помню, новых таких больных нет, видимо утечка какая- то ликвидирована, и вот в палате остается один человек. Живой. Тот, что у двери, конечно. Все остальные умерли, вам должно быть ясно. Живой встает, одевается, берет пальто на руку и выходит на майский простор. Вот и все.Дан Маркович. Простая история.

ДО ВЫХОДА ЧЕТВЕРТОГО СЕТЕВОГО СТЕРНА ОСТАЛОСЬ 4 ДНЯ!
— неизвестные в сети тексты известных авторов
— открытые обсуждения
— читательский конкурс
—- в новом выпуске альманаха при ЛИТО им. Лоренса Стерна —-


22.09.00 23:04:10 msk
Тарас (taraas@skif.kiev.ua)

Дан, дорогой мой, я прочел Ваших «Паоло и Рема». Вы разрешите Вам лично?С уважением, Тарас Махринский


01.06.00 19:30:59 msk
Почитать пришла (borove@rpi.edu)

ДАН,
хоть Вы и предпочитаете личную переписку, но я Вам тут все-таки напишу. Я Вам в «АРТ-ЛИТО» уже писала. Спасибо Вам за Вашу удивительно зрелую прозу. Фу, пакость какая получилась — штамп… Но тем не менее — удивительно плотная, яркая проза.
И еще — мне вот как раз и понравились Ваши личные счеты (вернее, Вашего героя) с Богом. Мне вообще кажется, что каждый, кто пожил и поимел изрядно шишек, имеет внутри себя какие-то счеты с «парнем-не-промах». У Вас это получилось так лично, так объемно. ДаЮ мы , к сожалению,приходим к тем выводам, которые диктуют нам наши собственные установки — так и это ведь жизнь… Просто очень редкая вещь для сетки, я рада, что Тарас мне порекомендовал ее прочесть. Спасибо.


01.06.00 11:20:08 msk
dan (dan@vega.protres.ru)

Дорогой Тарас! Я предпочитаю личную переписку, это для меня принципиально. С уважением Дан


31.05.00 21:14:11 msk
Тарас (taraas@skif.kiev.ua)

Ага, только щас добрался. ЖЖ меня ловко привлек. Тяжело мне работать с сетью, я совсем непривычный.
Дан, я Вам писал уже, пишу еще, поскольку далеко от Арт-Лито, и могу позволить себе некоторую вольность.
Да и просто мнение. Может, это будет интересно не только Вам, но и прочим.
Я высказал свои восторги на Арт-Лито, и всяко пиарил АНТа. Повторюсь здесь. Редкая в ближайшем окружении проза по своей насыщености, плотности и эмоциональности. И, пожалуй, главное, она (проза) заставляет в нее поверить. Т. е. создается свой мир, в котором нужно жить, чтобы его понять, со своими законами, надеждами, этикой, эстетикой… Признак настоящей прозы (и поэзии, конечно) — создание мира заново, и еще раз, так, чтобы читающему (не пишу — читателю) нужно было жить в этом мире.
Все, похвалил. Начинаю хаять.
Дан, повесть голографична. С первых страниц можно предугадать ее конец. Многократно повторяемое отрицание Бога приводит читателя (меня) к мысли о том, что у лирического героя с Богом — личные счеты, и что эти счеты будут сведены в конце. Так и происходит. В смысле: Бог есть Любовь. Торжество (а в смерти героя есть торжество!) любви предполагается с первых страниц. Повесть (не роман, настаиваю) плохо голографична потому, что человек с опытом изначально ожидает этого торжества и неизбежно получает. Черт, это все рассусоливание, и очень трудно объяснить, что повесть заканчивается на 3 — 5 страницах. Хорошо, что мне интересно: какой же способ найдет герой, чтобы примириться с тем, что в мире существовует любовь. Всем ли это интересно?
Впрочем, и похаял как похвалил.
Очень приятно было познакомиться с Даном, буду крайне рад услышать что-то честное и от него.
Если соберетесь вдруг, то лучше на Арт-Лито.
С искренним уважением, Тарас Махринский

История Зиленчика (из романа «Вис виталис»)

Коридор стал выкидывать странные штуки — то устремится вверх, так, что приходится карабкаться, преодолевая скольжение по стертому до блеска линолеуму, то убегает вниз с угрожающей быстротой… И за очередным углом открылась картина, которая могла разве что присниться, и то человеку, что-то знающему о знаменитом африканском кратере, в котором пасутся стада жвачных зверей.

Перед Марком провал шириной метров сто, внизу зияние, рваные камни, чернота, блеск стоячей воды, туман от удушливых испарений. Наверху — чистое сияние, остатки крыши, скрученные неведомой силой стальные прутья… По краю кратера меж бетонных блоков и груд кирпича вилась тропинка, по ней, один за другим, уходили на обед сотрудники, минуя официальный выход — до перерыва оставалось немало. По ту сторону провала находилась другая часть здания, и лестница, ведущая наверх. Онемев и оглохнув, Марк наблюдал величественное явление, почти природное по своему масштабу, и только через некоторое время почувствовал, что его настойчиво дергают за рукав. Оглянувшись, он увидел у самого края пропасти в уцелевшей стене дверцу, из нее просовывалась пухленькая ручка, и время от времени мелькала голова, заросшая волосами, похожими на шерсть бурундука.

— Сюда, прошу вас… — шептал ему человек в стене. Читать далее «История Зиленчика (из романа «Вис виталис»)»

Я вам не скажу за всю Одесу…

Ах, если бы
Если бы я в тот день пил компот! Огромное событие бы свершилось, жизнь изменила бы свое течение! Компот или кофе. Потом бы долго гадал — что, от чего… В компоте я бы эту крошку проглотил не сомневаясь. Стал бы другим, и мир вместе со мной перешел в иное качество. Наверное стал бы немного гармоничней… И я с ним слегка нормальней бы стал… Нет, потом все равно бы мучился — что произошло?.. Без понимания нет счастья нам! Но я пил молоко, кипяченое, оно белое и любую крошку видно. Что делать — люблю молоко. Компот тоже люблю, но другой любовью, и кофе — совсем не так пылко. Пил бы их и ничего не знал — что, откуда… Хотя жизнь покатилась бы по иному руслу…
А в молоке я сразу заметил эту черную точечку — плавала в пене у стенки кастрюли. Вовремя выключил газ. Обычно ждешь-ждешь, когда закипит, и всегда опаздываешь. Оно сначала неторопливо так собирается, вздыхает, слегка вздувается, словно обижается на меня… понемногу образуется корочка — и вдруг как рванет к краю! Я не успеваю за ним. Сегодня случай спас, звонок. Встаю и вижу — оно тоже куда-то собралось. Небрежно — р-раз — прекратил доступ газа в горелку, за спиной запоздалый хлопок, иду к двери…
Ненужный разговор, возвращаюсь, бросаю довольный взгляд на кастрюлю — хоть здесь преуспел — и вижу это крошечное пятнышко в пене у эмалированной голубой стенки. Ничего бы не заметил, если бы компот, или кофе, и не знал бы, не подозревал — как, почему… Гадал бы, думал, но бесполезно: жизнь так устроена, самые мелкие решения глубоко в нас отзываются, а соверши нечто героическое — пару поворотов и забудется, слово даю. Нам не дано предугадать, правильно сказано, ничего не скажешь. Никогда бы не заметил, если бы компот. И не знал бы ничего.
      Странно, но я сразу понял, что это. Сколько попадалось в жизни зернышек, пятнышек, соринок — беру большую ложку с дырочками, у меня есть, поддеваю… промываю ложку водой и забываю о поступке. А тут сразу догадался — это она! Черная дыра, а в ней антипод нашей Вселенной. Там все также, только антивещество и кромешный мрак, хотя оттуда кажется, все наоборот — у них светло, нормальная погода, обычное вещество, и точно также в молоке у самой стеночки плавает черная соринка, в ней мрак кромешный, и я стою над кастрюлей, подстерегаю антимир… Если бы компот или кофе, проглотил бы и не заметил, а тот, другой, в свою очередь проглотил бы меня. Мы бы слились и все устроилось бы прекрасно, гармонично — я бы примирился с собой, был бы, как говорят, весь в себе. Никто бы не посмел мне сказать — “вы не в себе…” Если бы компот… А я — молоко… И сразу понял.
Чувствую — не могу проглотить эту гадость, противно. Молоко это вам не компот, и нечего мне подсовывать всякие соринки! Я обожаю белоснежность и чистоту. Я за гармонию, но не такой же ценой! Чувствую, уже тошнит… Нет, пусть буду не в себе, возьму-ка свою большую ложку с дырками, выужу эту соринку — и в окно. И тот, другой, там, в кромешной тьме, тоже возьмет меня — и в свое окно. Пусть он антипод, но ведь не настолько, чтобы грязное молоко хлебать! И мы, навсегда разлученные, сможем вечно искать друг друга, тосковать, плакать и ломать пальцы, сочинять стихи и прозу — и уж никогда, никогда не соединимся.
……………………………………………………………………………………………….
………………………………………………………………………………………………….
Эх, жизнь …
Одна женщина говорит мне — цены растут неуловимо… Что удивительного, жизнь это океан, стихия, пальмы гнутся, шумит камыш, сон разума порождает чудовищ, все гибнет и возрождается, плохое чаще происходит, а хорошее дольше живет, и никто не знает, отчего и зачем. Жизнь нам дается, как водительские права — право дано, а гарантии никакой, жми на свой страх и риск, выбирай пути по вкусу, и не плошай…
       Один директор взял на работу женщину. У нее муж расстрелян. Жена врага, ей жить не обязательно. Все отворачиваются, а у нее ребенок есть просит. А этот директор говорит — “а-а-а, ладно, возьму, если что — не знаю, не видел, ошибся, голова болела…” Среди общей стихии нашелся человек. Бывает, хотя непонятно, почему и зачем. Помог, и мать с дочерью живут.
Дочь выросла, вышла замуж, у нее тоже родилась дочь, ничего особенного, и это бывает. Мать ей на досуге рассказывает про бабку и того директора, ни фамилии, конечно, ни имени — забыли, и город уже другой, но вот был такой директор, и это, оказывается, важно. А у директора, он давно умер, тоже была дочь, и у той дочь — выросла, стала продавщицей и живет в том же городе, что внучка врага, которая рассказывает мне про цены — растут неуловимо, за ними не уследить, не поймать, не остановить, и жить снова трудно, а в трудные времена случаются непредвиденные поступки, кто говорит — от Бога, я думаю — от людей. Жизнь нам дается, как водительские права, уж если дали, то не плошай, жми на всю железку, выбирай пути-дороги, и гарантии тебе, конечно, никакой.
     Внучка врага бежит в магазин за сахаром, то есть, песком, и говорит продавщице, той, что внучка директора:
— Мне песку, я прохожу по списку, — дом сказала, квартиру, и паспорт предъявила без напоминаний. А продавщица ей вместо песку сахар подает. Может не заметила, а может обмануть хотела. Женщина приходит домой, разворачивает пакет, а у нее вместо песку… и не какой-нибудь быстрорастворимый, а самый долгоиграющий, на кой он ей, если варенье варить! Она назад, и говорит продавщице в лицо:
— Ты что мне дала, тварь или растяпа, не знаю, как тебя назвать уж…
А та ей: — Ой, ошиблась я, простите… — и подает песку целых три пакета. И сахар ей оставила! Н-н-у-у, дела-а-а…
Женщина, та, что внучка врага, возвращается и говорит семье:
— Извинилась… и сахар оставила…
      И ничего особенного дальше. Продавщица работала, работала, потом умерла, у нее детей не было, а та женщина, у которой сахар и песок, дочь родила, и всю историю ей передала — о продавщице, которая призналась. А про директора забыла рассказать. К тому времени сахар перестали песком называть, и давали, говорят, свободно. И даже паспортов не стало, одни водительские права — кати, говорят, куда хочешь, только гарантии никакой.
     И все забылось, и паспорта, и списки, и директор этот, и продавщица, которая извинилась… Все забывается. Жизнь это океан, сон разума, стихия, пальмы шумят, камыш гнется и скрипит, все гибнет… И вдруг заново возникает, опять рождается. Плохое чаще происходит, это разумно, логично, и легко понять. А вот хорошее — неразумно, нелогично, понять невозможно, и все равно дольше живет. Только все равно забывается. Но вот удивительно — появляется снова, и главное — само, без напоминаний, подсказок, без причин и всякой пользы, иногда больше размером, иногда меньше, но несомненно — оно… И, может, в этом спасение, что само и без пользы? И загадка…
Эх, жизнь… Только вот гарантии никакой.

СМЕРТЬ АРКАДИЯ

Было тринадцатое число, пятница, день обреченный на несчастья. И вот, в согласии с приметой, в ЖЭКе собралась лихая компания. Маялись, тосковали, и чтобы облегчить ожидание выходного, надумали пройтись с комиссией по одному из аварийных домов, что на краю оврага. Инженеры Герман и Афанасий, тетка Марья, уборщица, и комиссионная секретарша Аглая из бухгалтерии. Аглаю пришлось подождать, с ней случилась история. Муж-сантехник после ночного дежурства вернулся домой и при споре в передней, из-за нежелания Аглаи пропустить его в грязных сапожищах в комнаты, нанес жене неожиданный удар по левому глазу, после чего упал, прополз пару метров и замер, головой в комнате, телом в передней, распространяя удушливый запах самогона.

Аглая, всхлипывая и пряча глаз в оренбургский пуховый платок, подарок мамочки, прибежала-таки к месту встречи. Инженеры обнажили часы, но вид окольцованного багровым глаза их остановил — бывает… Потянулись к оврагу, выбрали самый печальный дом и, поднимаясь по лестнице, тут же ткнулись в дверь Аркадия; в этом не было злого умысла, а только всесильный случай, который, говорят, следует подстерегать, если благоприятствует, и остерегаться, когда грозит бедой.

Аркадий, ничего не подозревая, готовился к опыту, нагреватели пылали на полную мощность, счетчик в передней жалобно присвистывал, красной полоской пролетали копейки, за ними рубли… Прибор на табуретке ждал с японским терпением, им всем светил восхитительный вечер: осадки благополучно высохли, соли растворились, пипетки вымыты до скрипа — вперед, Аркадий!

И тут решительный стук в дверь. Не открывать бы… Обычно старик так и поступал, он не то, что стука, шороха боялся; притаится в задней комнате, свет погасит… даже стук у них с Марком был условленный, как пароль у семерых козлят… Сейчас в отличном настроении, выпутавшись из очередной депрессии, Аркадий ждал Марка, ничего не боялся, и с рассеянным легкомыслием распахнул дверь. Читать далее «СМЕРТЬ АРКАДИЯ»

ПРО ЦЕЛЬНОСТЬ

Есть такая штука во всех картинках, которая превыше любого даже самого прекрасного цвета, многие замечательные художники умели ее прятать, например бархатный Ватто…  но это на первый взгляд, а под мягкими рукавицами железная рука.  Это свойство – ЦЕЛЬНОСТЬ  изображения. В ней есть и субъективное, но объективность ничем не перешибешь, она стоит на свойствах нашего зрения, которое не меняется тысячи лет. На этих свойствах стоит такая штука, как психологический вес пятна. Вы можете чудную картиночку «залимонить», замечательную по свойствах правого и левого угла, но Ваш глаз будет метаться туда-сюда как буриданов осел, пока не устанет, и отбросит картинку как нечто несложившееся.  Так что если нет цельности, нет ничего. Это не мешает по-разному ее удерживать. например пижон и гений Пикассо, он вот так может, как в картинке «Сын в костюме Пьеро», и еще и еще… А по другому это делал Матисс… и так далее. Но есть художники, которые не видят, не понимают, что такое цельность изображения, вернее — не чувствуют… и я склоняюсь к тому, что это им не дано от рождения. Хотя многому можно научить. И с цветом у них в порядке, и по частям рассматривая картинку, видишь —  знает что-то про красоту и силу, энергию изображения…  А цельности нет, и он пропащий по большому счету. А вот такой тип как Утрилло… учи его, не учи… он сразу цельные вещи писал, он хоть какого размера зады напишет  у красоток идущих по улице, а улица все равно видна, он не нарушит цельности изображения все равно, он зады вписал в пейзаж КАК НАДО… и это ему от природы было дано, от природы, да.

Не люблю выставки

ПОЧЕМУ?..

Есть мелкие причины и две крупных, скажу о крупных. Самая мелкая из крупных:  уверен, что художнику, если уж выставился, нет места на выставке, нечего там слоняться, топтаться у картинок, приплясывать, пытаться что-то объяснять, вернее, лапшу на уши вешать – нечего.  Выглядит убого, по-коммивояжерски,  от сознания неполноценности, невыразительности  работ, вот он и ходит там, а некоторые еще надписывают что-то на картинках, объяснения…  тьфу, ругаться неохота.
Вторая крупная причина, она в сущности, главная. Это отношение к картинам, книгам, и вообще к «публичному творчеству».  Зачем искусство?  Оно представляет собой внутренний процесс, наш мозговой механизм, который спасает, в сущности, нашу личность, обеспечивая ее  ЦЕЛЬНОСТЬ с первых проблесков сознания до последних. Кто сказал и может доказать, что я — пятилетний мальчик, которого отец водил в старому дубу на окраине парка Кадриорг (Таллинн) — и этот старик, который сейчас пишет — одна личность? Кто это знает? А сам я — откуда знаю? обрывки памяти? фотографии? — не смешите меня. Есть только один внутренний процесс — это «высвечивание», обход,  больше бессознательный, тех «столбиков полосатых» — самых сильных переживаний,  образов, звуков, слов, запахов, прикосновений… их у нас за всю жизнь не более нескольких сот, которые приходят САМИ, не спрашивая нас, заставляют краснеть или подавляют, или пробуждают к жизни… Всего-то несколько сот…
Образы, картинки, сценки, лица, и т.д. благодаря им, мы уверены — да, это был я, тот самый, что и теперь. И это в нас самое главное, а иначе — распад личности, все остальное по отношению к этому вздор и ерунда.
Теперь дальше. Есть люди, в которых, по генетике, по воспитанию, по сильным переживаниям — эта функция гипертрофирована, излишне обострена — и выливается поэтому на бумагу, на холст, как вторичные отражения. Они имеют смысл, наверное, для некоторых воспринимающих, хотя вполне ограниченный, ожог от утюга куда сильней действует. Но все же — вот искусство, культура… Все ВТОРИЧНО. И неточно, и слабо, и зачастую просто неверно отражает внутренний процесс. Поэтому всякого рода выставки — имеют весьма ограниченный смысл, главное — ГЛАВНОЕ!- ТО, ЧТО В НАС УМИРАЕТ. Главное — то, с чем мы живем на самом деле, что позволяет нам быть СОБОЙ, и с чем, да, умираем.
А всякое тщеславие, жажда известности, желание высказать мнение, поспорить или наконец, заработать на этом процессе – мелкие причины,  да и вообще…  как можно зарабатывать на механизме — процессе, который не ты завел, который тебе дала генетика… идите к черту, господа, ройте ямы, учите детей…  мало ли чего есть на свете…

Осенние картинки

 

44v09Жизнь быстротечна

127r1Первый снег в жизни

199v09Окно в старом доме

256v09Осенние картинки

277v09Перед окном

242412_mainКухонный инструмент

720774…иль ты приснилась мне…

1458058Зрелые годы кошки Туси

44442010f106…были люди в наше время…

img_6854aaaaa44rd900rrd777Сон разума…

img_8481fff8002Ночное окно

imgp2754ffff10007Чайные принадлежности

imgp3788ffff1100Осенний лист

1985-ый

     Я  часто  встречаю их на узких пущинских дорожках.  Три парторга, два профорга,  бывший лидер соцсоревнования,  изрядно поседевший  «беспартийный коммунист», уверовавший  теперь в монархию… Я смотрю на этих парторгов, «соревнователей»  за баллы  с  жалостью. Если они верили в то, что делали, их жаль, не верили — жаль вдвойне…   Две докторицы пенсионного возраста. До сих пор делают «высокую науку?»..  Еще пара знакомых лиц…  Им сейчас тяжело. Я не злорадствую, у меня свои сложности. Прохожу мимо и тут же забываю.
В 1985-ом году, они в сущности выкинули меня из Института.  К тому времени мне было уже  ясно — надо уходить из науки. Хотел только еще немного продержаться, чтобы утвердиться в  новой профессии. Я давно всерьез занимался живописью, пробовал писать прозу. Не так-то легко было в той, прошлой жизни  круто повернуть.  Многие уже забыли о главном, самом большом унижении  того времени — страхе, которым платили за подобие стабильности… Потом, после ухода, ко мне не раз приходил милиционер — «где работаете?» Я уже слыл тунеядцем и странной личностью.  Помогли события, в сегодняшнем хаосе обо мне забыли.
И я бы давно забыл о этом последнем, что ли, штрихе на картине моей двадцатилетней работы в науке.  Во всяком случае, поленился бы записать. Люди склонны легко  забывать то, что не хотят помнить.  Я возвращаюсь в прошлое  только ради одного человека, без которого то время было бы для меня еще мрачней и страшней.   Михаил Владимирович Волькенштейн.***

Я работал с ним двадцать три года, в Ленинграде и  Пущино, хорошо знал его достоинства и недостатки. Но это потом, сначала я  был в восторге.  Можно сказать, обожал его. Он вовлек меня в сферу своей жизни.  В молодости это было страшно важно для меня  —  мне нужен был учитель.  До него моим учителем был  тартусский профессор биохимии Мартинсон, он погиб незадолго до моего приезда в Ленинград.  Потом, гораздо позже, моим учителем —  живописи стал замечательный московский художник Евгений Измайлов, участник знаменитой выставки на ВДНХ в 1975-ом. Мне вообще повезло в жизни на хороших людей.
Тогда я попал в совершенно новую для меня атмосферу. Ленинград представлялся мне столицей по сравнению с маленьким провинциальным Тарту, его старинными традициями…  и  замшелой наукой.  Парадоксально, но я учился у М.В., так мы звали его между собой, совсем не тому, чему, казалось,   следовало учиться. Он не учил меня науке, которой я у него занимался. Он мало что смыслил в ней.  Со свойственной ему увлеченностью… и легкомыслием, он «бросил» меня одного, аспиранта первого года, решать самую современную проблему, выяснять природу нового явления в регуляции ферментов. При этом в  лаборатории  не было ни одного химика, я уж не говорю о биохимии, о которой все, включая его, имели смутное представление. Не было никакого химического оборудования, ну, просто ничего не было… кроме него, и меня. Так началась моя трехлетняя работа в Ленинграде, в Институте высокомолекулярных соединений, в котором у М.В. была лаборатория. Занималась она физикой полимеров. Безумием, чистейшим безумием было все это предприятие… и, как ни странно, что-то получилось. Совсем не так, как мы думали в начале.  Гораздо скромней, чем мечтали, но ведь получилось!..
Что он мне дал…    В первую очередь кругозор — и новый масштаб. Благодаря ему я почувствовал масштаб событий, разворачивающихся в те годы в биологии.  Останься я в Тарту, ничего бы этого не знал. Так, кое-что по журналам… И, забегая вперед, скажу странную, наверное, вещь: сам того не подозревая, он стал моим учителем в прозе. И я, конечно, этого не знал, потому что не собирался писать прозу. Я был искренно увлечен наукой!  Скажи мне кто о моем будущем —  я бы расхохотался… или оскорбился?..
Он учил меня ясности.
— Что вы хотите сказать? — и, выслушав, недоуменно пожимал плечами, — вот об этом и пишите .  Берите сразу быка за рога.
Существуют  глубинные, основные свойства или качества личности, необходимые в любой сфере творчества. Ясность мысли, определенность и энергия чувства, понимание меры и равновесия, чистота и прозрачность «языка», на котором выражаешь себя… они необходимы и ученому, и писателю, и художнику. Специфические способности — малая доля того, что необходимо для высокого результата. Они всего лишь пропуск, временный и ненадежный, туда, где работают мастера.  В конце концов наступает момент, когда ремесло и навыки сказали все, что могли, и дело теперь зависит только от нашего человеческого «лица». От того, что мы есть на самом деле. Именно оно — «лицо», определяет глубину и масштаб наших достижений… Я мечтал об этом в науке — добраться до  собственного предела, чтобы никто не мешал, не унижал нищетой, не хватал за руки… Так и не добрался. Потом разлюбил это довольно ограниченное, на мой взгляд,  творчество,  и все мои споры с ним  и претензии потеряли  смысл.
Михаил Владимирович…  Сколько раз я злился на него, спорил, отталкивался, но как человека… всегда любил. Каким он представлялся мне тогда?  Каким я помню его сейчас?..

***

Он не был великим ученым. В нем не было ни особой глубины, ни фундаментальности, ни масштаба. Он легко и быстро мыслил  «по аналогии», умел переносить представления из одной области в другую —  память и разнообразные знания позволяли  это делать с легкостью. В науке, как в зеркале, повторились его человеческие черты:  он и человеком был — талантливым, блестящим, но поверхностным, если можно так сказать, «некрупным». Зато он был красив, обаятелен, добр, двигался легко, даже изящно, говорил мягким низким голосом… Мы узнавали его голос в любой толпе, или когда он только появлялся в начале институтского длинного коридора. Несмотря на скульптурную вылепленность черт, его лицо не казалось ни волевым, ни холодным. Карие глаза смотрели умно, насмешливо, но доброжелательно, вообще все в лице излучало ум, ясность — и энергию, конечно, энергию! Он обладал прекрасной памятью. Умел производить впечатление,  знал об этом и не раз пользовался своим обаянием. Ясность мысли, стремление упростить ситуацию, всегда во всем выделить главные, основные причины, ведущую нить —   все это не превратило  его  в сухого рационалиста… потому что он  был подвержен страстям и увлечениям,  из-за них часто бывал  непоследовательным, противоречивым, ошибался,  неверно оценивал обстановку,  легко приобретал врагов — одним искренним, но необдуманным словом, поступком…   Он всегда старался защищать своих сотрудников, не подводить их в трудных обстоятельствах.  И в то  же время обожал выглядеть справедливым, добрым, хорошим, честным,  хотел, чтобы все знали, что он  такой…  В нем мирно уживались порядочность, справедливость, искренность, наивность —  и  трезвый расчет, жизненный цинизм.  Расчета обычно не хватало.
Он был самолюбив, тщеславен, не чужд карьеры, но не стал холодным расчетливым карьеристом.  Постоянно «срывался» —  говорил что- то, не лезущее ни в какие ворота.  У него были принципы!..  Иногда он поступался ими, в основном в мелочах, в крупных же решениях  удерживался выше того уровня  или предела, за которым непорядочность.  «Я подошел к нему, при всех, поздоровался и пожал руку!» — с наивной гордостью рассказывал он нам о своей встрече в Академии с А.Д. Сахаровым.
Я был у него дома несколько раз. В первое посещение меня поразили огромные, пыльные пространства квартиры на Невском, полное отсутствие ощущения дома, уютного жилья, даже своего угла. На большой кровати сидела девочка лет двенадцати, она была темноволоса, худа, находилась в какой-то прострации, то ли болела, то ли поправлялась после болезни. Потом появился юнец лет четырнадцати с угрюмым лицом.  Была назначена встреча с какими-то биохимиками, поэтому М.В. и пригласил меня — и мне полезно, и сам он, как я догадывался, не был слишком уверен в своих биохимических знаниях. В доме не было никакой еды, даже хлеба. М.В. протянул сыну 25 рублей — двадцать пять! Я внутренне содрогнулся, так много это, по моим представлениям, было. Моя стипендия, на которую я существовал месяц, составляла 59 рублей, мне их высылали из Тарту с постоянными опозданиями… Юнец исчез и вернулся через полчаса, хотя магазин был рядом. Он купил большой торт! Я был изумлен — и это еда?.. М.В. не удивился торту, видимо, так привыкли ужинать в этом доме. Он протянул сыну ладонь — » где сдача?..» После некоторых колебаний парень вытащил сколько-то бумажек и сунул их отцу, тот не стал считать и положил в карман. Потом были какие-то люди, говорили о науке, но это странным образом выпало из памяти.
И совсем другое. Мы встречаем его у подъезда Института высокомолекулярных соединений. Он выходит  из машины, счастливо улыбаясь, обнял нас, одного, другого… Я почувствовал колючую щетину на своей щеке: он забыл, конечно, побриться, пока ждал, примут его в Академию или нет. Он очень хотел. Конечно, он заслужил, и был безумно рад. Хитросплетения академических дрязг вызывали в нем противоречивые чувства: жизненный цинизм боролся с тошнотой, юмор помогал ему смягчить это противоречие. Он знал , что лучше многих, сидящих там , и не особенно смущался академической » кухней», наоборот, любил рассказывать нам всякие истории, академические дрязги и анекдоты. Чувствовалось, что он гордится своим званием член-корреспондента.
Он точно знал, сколько трудов написал, сколько диссертаций защищено под его руководством, сколько вышло книг,  сколько в них страниц…   Эти подсчеты наполняли его гордостью, хотя… я думаю, он сознавал «второстепенность», вторичность своего творчества в биологии. Все это мирно уживалось в нем: он знал, что не Ландау, но все равно любил то, что делал, и, пожалуй, никогда не терял интереса.
Он был трудолюбив, и, несмотря на свою память, вел обширные записи, конспекты огромного количества статей. Он с гордостью показывал мне свои тетради, в них велась сквозная нумерация, и счет уже шел на тысячи страниц. Он легко читал на нескольких языках и непринужденно объяснялся, хотя его английский показался мне весьма скудным. Зато он легко оперировал этим немудреным словарем. Вообще, он все схватывал налету, учился у всех, очень быстро переставал замечать, что повторяет чужие мысли — он их уже считал своими. Поверив чему-то, он в дальнейшем использовал эти истины как штампы, легко и довольно бездумно оперировал ими, и его нелегко было переубедить. Если же это удавалось, он брал на вооружение новый штамп. Это помогало ему иметь ясное, хотя зачастую и упрощенное представление о многих вещах, и в то же время ограничивало. Зато, если он поверил, что такой-то хороший человек, то изменить его представление было трудно.
***

К 85-ому году я ему порядком надоел. Я раздражал его своей нелюдимостью, постоянными конфликтами, упорным нежеланием «вписываться» в обстановку той жизни, которая представлялась мне тяжелой, враждебной, пугающей. Мое отрицание нередко выражалось в мелком фрондерстве, эпатаже, поведении искреннем, но, с его точки зрения, бессмысленном.  Я не мог удержаться — меня возмущали вечные наши колхозные «долги», политинформации, на которых следовало присутствовать, а я не ходил, испытывая при этом определенное напряжение… столь же глупые «соцсоревнования»  и прочая чепуха,  к которой окружающие относились в основном без сочувствия, но терпеливо, как к необходимым для спокойной жизни ритуалам — сделай так, и тебе дадут возможность работать. М.В. умел относиться ко всему этому с юмором и веселым цинизмом, и не мог понять мою бурную реакцию.
— Если бы вы были диссидентом, защищали людей, я бы вас понял, — как-то сказал он мне, пожимая плечами, устав от постоянных жалоб на меня — то не желает «соревноваться», то не платит обязательный рубль в » фонд мира», то отказывается сдавать экзамен по гражданской обороне… —  Абсолютная чепуха, что вам стоит…
Его ясный ум не мог осознать такую глупость. А меня просто тошнило от всего этого.
— Вы хотите заниматься наукой?..
Я что-то мычал в ответ, уже ни в чем не уверенный.
—  Тогда надо сделать эту малость — и наплевать.
Но стоило только заговорить о науке, он тут же забывал наши мелкие недоразумения.   Он любил знания, свое дело, искренно восхищался природой… но об этом уже писали, что повторять.
К моей живописи он  относился скептически.
— Дан, вы не Гоген.
Я злился на него, хотя обычно не реагировал на подобные замечания. Я был настолько увлечен, что легко преодолевал и насмешки, и непонимание, и собственные барьеры самокритики. М.В. прекрасно знал, что с некоторых пор я отдаю науке только часть своих сил и времени, и все же годами терпел это, более того, относился с пониманием и даже защищал меня, как мог.
— Что же дальше?..  О чем вы думаете?… Я надеялся видеть вас доктором, а этим делом… вы и куска хлеба не заработаете… — он не раз сочувственно говорил мне.
И был, конечно, прав. Потом ему вдруг понравились мои натюрморты, потом еще что-то…  Он сам десятки лет был «воскресным художником», писал с увлечением, но никогда не страдал из-за картин,  не мучился, не преодолевал трудности. Всегда радовался тому, что у него получается. И годами топтался на одном месте. Его картины были жизнерадостны, нелепы, банальны или ужасны по цвету, он с увлечением, без всякого стеснения демонстрировал их всем, знакомым и незнакомым.    И в то же время трезво понимал свое дилетантство и этим отличался от маниакальных типов, с суровой серьезностью делающих » великую живопись» или «великую поэзию». Его художественная проза, он и ею увлекался, тоже была дилетантской, но здесь память и начитанность позволяли ему создавать нечто «удобоваримое», а язык был всегда прозрачен и чист, это немало.
Что же касается науки… У него были серьезные достижения в физике полимеров, наверное, он мог бы получить и Нобелевскую премию, если бы продолжал в том же духе, с последовательностью, которой не обладал. В биофизике  да и в целом в биологии, которой он безоглядно увлекся,   его постигла участь многих физиков, пришедших в эту область на «гребне волны». Они многое внесли в атмосферу исследований, придали четкость теориям, научили биологов строить ясные простые модели, учитывающие только главное… Потом одни ушли, другие, почувствовав перемены, переквалифицировались, стали заниматься конкретной физико-химией, прикладными структурными исследованиями.  Ни  особых электронных свойств ни чрезвычайных физических качеств в живой материи не оказалось.  Это было «правильно» с общих позиций, этого следовало ожидать, но… для физика-теоретика не оказалось больших задач, высоких вершин, сравнимых с достижениями физики  начала  века.
М.В. остался в биологии, там, где ему было интересно. И это сыграло большую роль в его дальнейшей судьбе: он  был обречен на талантливые  «к вопросу о…», остроумные, но легковесные «соображения по поводу», интерпретации,  «строгие доказательства» того, что биологи уже доказали «нестрого»… новые приложения испытанных в физике методов… Все это было интересно и нужно, создавало вокруг него  атмосферу активной научной жизни, что особенно полезно молодым, но.. все-таки недостаточно крупно, не соответствовало его облику,  каким-то «скрытым возможностям», которые все в нем всегда подозревали.
Нам часто свойственно особое значение придавать «таланту», способностям — нет, так ничего не попишешь, есть, так и делать ничего не надо… Результат, увы, является суммой качеств, среди которых способности занимают совсем не первое место. Я думаю, М.В. сделал именно то, что мог сделать, его результат в биологии был обусловлен всей суммой его качеств, характером, а также условиями нашей жизни. Учитывая все, это был неплохой результат.
Вовремя поняв, что всеобъемлющей теории, равной дарвиновской, сейчас в биологии быть не может, и особых физических свойств в живой материи не предвидится, М.В. решил охватить всю огромную область, не имеющую ясных очертаний — биофизику и молекулярную биологию. Он начал писать толстые книги, тома, которые должны были заключить в себя все главное, что было сделано. Начитанность, редкая память, работоспособность, и особенно «легкое перо»  позволяли ему создавать эти чудовищные по объему произведения,  которые обычно с трудом осиливают  целые коллективы. В этих книгах дотошные описания некоторых физических принципов и методов соседствовали с довольно поверхностным изложением целых областей, в которых он не чувствовал себя столь же уверенно. Как монографии, эти книги устаревали еще до их выхода в свет, как учебники  тоже были не слишком хороши.
Вот он бредет по каменным плитам коридора  ленинградского Института, с большим мешком  за плечами,  в нем новая книга. Он только что выкупил полагающееся ему, как автору, количество экземпляров, и несет в лабораторию. И мне достался экземпляр, надписанный его энергичным круглым почерком.  Он красиво писал, уверенно, быстро, без усилий, не смущаясь тем, что кругом шум, голоса.  И  так же легко останавливался на полуслове, обсуждал что-то с сотрудниками… но закончив , тут же, без всякого напряжения, продолжал прерванную мысль. Эта его способность вытягивать из себя мысли завораживала.
Он всегда собирал вокруг себя молодых, талантливых и порядочных людей, никогда не «давил» их, наоборот, объединял своей доброжелательностью, юмором, умением шутить над другими и  в то же время терпеть довольно колкие высказывания в свой адрес.

***

В 70-ые годы я просил у своих уехавших приятелей вызов за вызовом и не получал их. Все они «оседали» в папках КГБ. Мне было тогда не по себе — накапливалось внутреннее недовольство наукой, тем, что я делаю, обстановка в стране пугала.  Меня не раз таскали на допросы, в том числе в страшную Бутырскую тюрьму, по делу моего сотрудника, взятого » за литературу»…  Наконец, «системе» надоели мои трепыхания, в институте раздался телефонный звонок. Как мне рассказывали потом, звонили парторгу Института Авраменко. Ко мне прибежал, испуганный,  парторг отдела Н.Петропавлов:
— Говорят, вы уезжаете…
— Кто говорит?
Он убежал, возвращается, получив инструкцию:
— Ну, вызов получили…
Небольшая ошибка, осечка получилась у них. Очередной вызов не дошел до меня, о чем я окольными путями уже узнал.  Задержали, и сами признались в этом?!
— Они не любят такие ситуации, — сказал мне директор Института Г.Иваницкий. Недавно он отчитывал меня за неявку на выборы.  Он делал это с раздражением. Я, с его точки зрения,  неправильно вел себя — заставил его испытать несколько неприятных минут из-за своего дурацкого поведения.  Ради карьеры они готовы были вылизывать плевки сверху, терпеть унижения от партийных чиновников,  и  страшно возмущались, когда их  подчиненные не вели себя так же «разумно»,    ставили  своим начальникам         » палки в колеса».
Оказывается, я, единственный в институте, не счел нужным  «открепиться», чтобы не голосовать. «Откреплялись» почти все  мои знакомые, я сам неоднократно это делал, а теперь почему-то уж слишком стало противно.  Последние годы в Институте я  с трудом выносил  это двуличие,  по какому-то ничтожному поводу  даже написал заместительнице шефа А.Вазиной -«ненавижу и презираю нашу власть», чем удивил и встревожил ее. Удивил скорей не высказыванием, а самим письмом: тогда такие вещи не принято было говорить вслух, тем более, писать!  Видимо, сказалась моя склонность к литературе: я часто писал эссе по разным волнующим меня вопросам  и любил объясняться с людьми письменно, не подозревая,  что когда-то буду профессионально заниматься словом.  «Он или ненормальный, или это провокация». В те годы такая выходка обычно так и расценивалась  в определенных кругах — людей науки, все понимающих, но трезво оценивающих обстоятельства, осознающих свое нежелание становиться профессиональными диссидентами: они любили науку и ценили возможность заниматься ею спокойно.   И от меня ждали , что я буду вести себя «правильно», а я мелко и глупо бунтовал, фрондерствовал… Так считали и  карьеристы крупного масштаба, как Г.Иваницкий, как нынешний директор Е.Фесенко,  и искренно увлеченные наукой люди.
М.В. знал о моих злоключениях с вызовом,  и,  конечно, сочувствовал мне.
— Но что вы станете там делать?..  Живописью уж точно не проживете, придется вам заниматься наукой?.. — он смотрел на меня вопросительно, наморщив высокий лоб, — я могу дать вам рекомендации, с ними вас везде примут.
Последние несколько лет он часто заставал меня в лаборатории за рисунками. Как только позволяло время, я садился и рисовал…. В живописи важней всего  вещи, которым научить невозможно — обостренное чувство цвета, и, пожалуй, чувство равновесия, или меры. Мне помогала моя «неиспорченность» знанием: художник мало чего стоит, если, начиная картину, знает, как она будет выглядеть в конце. В рисунке гораздо большее значение имеют рациональное построение  и мастерство, то есть, ремесленные навыки, доведенные до высоты… Я сидел и занимался штудированием голландских мастеров рисунка, мне они близки своей  «недотошностью» и простотой. Благодаря активной  работе в течение многих  лет, я мог позволить себе на время «притормозить» в науке, выдавая по 2-3 статьи в год, что считалось нормальным .  У меня был «запас» — много неопубликованных материалов. Но постепенно мне становилось все тяжелей. Я не понимал, зачем  здесь сижу. Перегоревший интерес обращается в горечь.  У меня был новый интерес, я понимал, что надо уходить.
Теперь я иногда задаю себе вопрос — а не случись так, что мои интересы круто изменились?.. Я не знаю, что бы я стал дальше делать в науке. К тому времени я понял — все, что делается вокруг меня, в институте, в стране, ( в моей области уж точно) за исключением единичных работ, было в лучшем случае «вторым сортом», а в большинстве — шлаком, засоряющим науку. Многим признать это трудно, больно… Я не говорю об откровенных карьеристах или попросту бездельниках,  которых было множество. Я  имею в виду людей, увлеченных своим делом. Почти все мы были на обочине.  Но лучше все-таки говорить о себе. Кроме мелких «придумок», нескольких мыслей, имеющих временный, локальный характер, я за 20 лет ничего не сделал, просто ничего! Наука прошла мимо меня — и не заметила.  Увлеченность делом   позволила мне сначала не то, чтобы не замечать… скорей мириться с неполноценностью того, что у меня получалось. Мне был интересен сам процесс исследований, и всегда была надежда на какие-то изменения, случай, везение…  Потом мои интересы стали меняться, все больше проявлялся характер — поглощенность собой,  внимание  больше к внутренней жизни,  чем  к устройству внешнего мира, да еще в такой упрощенной интерпретации,  которую предлагает наука.

***
События текли вяло, возня вокруг вызова продолжалась. До меня доходили слухи, разговоры, но меня не трогали — приближалась переаттестация, прекрасная возможность наказать меня.  М.В. волновался:
— Вы не занимаетесь общественной работой, эпатируете всех, зачем?.. У вас будут сложности с переаттестацией. Вы хотите еще заниматься наукой?
Я что-то мычал в ответ. Что я мог ему сказать, ведь  мне некуда уйти. И он все-таки мой начальник…
— Оставьте эти глупые выпады! Есть правила игры, их нужно соблюдать. Никто вас не заставляет «стучать» на ближнего, просто ведите себя приличнее.  Это-то вы можете?..
Как-то я не выдержал, и ответил ему:
— Не хочу больше играть в эти игры.
Он помолчал, потом сдержанно сказал:
— Что ж…  но за все надо платить самому.
Я понял, что больше он выгораживать меня не станет.
Настал день коллегии отдела, на которой меня должны были переаттестовать. Окончательно решал, конечно, партком,   и все-таки  решение  отдела много значило.
Вот они собрались. Люди, рядом с которыми я работал десяток и больше лет. Теперь они решали, быть мне или не быть. Всем было ясно, что не в науке дело. Моего потенциала  и тех усилий, которые я делал, хватало на «нормальный» отчет, к которому придраться было трудно. Большего обычно не требовалось. Они говорили о другом. Они обсуждали «мое лицо». Их беспокоило, как с таким лицом я могу находиться рядом с ними, не создавая угрозу их спокойствию. Мизерную, конечно, но угрозу. К тому же их раздражало, что я позволяю себе чуть больше других. Они  сдерживались, молчали — ради своего дела, и спокойствия тоже. И считали, что так должны поступать все, кто хочет жить, как они. Во всяком случае, все находящиеся рядом с ними. Тогда все будет «правильно», спокойствие вокруг сохранится, их принципы и стиль поведения получат еще одно маленькое, но подтверждение.  » В нашей среде так не принято поступать». И в то же время они не хотели вести себя непорядочно — например, доносить в партком… Были и такие, кто доносил, но они все-таки презирались. «Значит, он сам должен понять, что прячется за нашими спинами: в своих вольностях, неосознанно, может быть, но надеется на нашу порядочность.  Нам самим многое, может,  не нравится, но мы же молчим!.. А теперь еще этот вызов… »
Они не могли принять решение, противоречащее мнению парткома. Они могли говорить между собой о чем угодно, как «свободные люди», но выступить с противодействием… Послушание было у них  в крови.  Многие не осознавали это в полной мере или не всегда осознавали,  и решения приходили на каком-то почти интуитивном уровне. Он нам не нравится. Ведет  себя «неправильно», поэтому защищать его  «нельзя». Вот это они точно знали — нельзя,  и молчали.
Вряд ли они могли что-то изменить.  «Теоретически» рассуждая, или просто по-человечески, они могли бы попытаться, но это было бы нарушением спокойствия, каким-то минимальным риском, сдвигом того хрупкого равновесия , которое они ценили.
Непредсказуемого не произошло.
— Нельзя ему быть,- сказал Н.Петропавлов,  проводник партийного дела в массы, — он не участвовал в выборах!
— И не заплатил рубль в фонд мира, — поняв ситуацию, уже добровольно пискнул кто-то в углу.
— И не сдал экзамен по гражданской обороне, — сказал  некто Сонькин, ничтожный ученый,  но большой активист, теперь он живет в Израиле.
Они помолчали. На лицах трех ведущих женщин неодобрение, неудобство, неловкость, двое ведущих мужчин на меня не смотрят.
Я думаю, фамилии не нужны. Они  живут спокойно, ходят, встречаются на узких пущинских дорожках… Некоторые даже здороваются, уверенные, что ничего плохого не совершили. А то, что они продали меня за свое спокойствие… это по-другому у них называлось — я вел себя неподобающим положению образом, причем мелко, эгоистично. Будь я диссидентом, они бы меня тоже продали, но переживали бы, голова болела бы… А тут некто ершится, защищает самого себя. У нас не принято защищать самого себя, свое достоинство. Это как-то неловко даже. Подумаешь, обидели тебя, подумаешь, заставляют заниматься до унизительности бессмысленными вещами…  Нет, не может он быть старшим сотрудником,  просто не может!  Таковы обстоятельства!  И не выгнать меня они хотят, а просто «не переаттестовать». Как сказал один из них потом — «мы его попугать хотели,  а решал-то партком…» А то, что дело не в этих мелочах, которые они обсуждают, и даже не в выборах, а в вызове…   Молчат, делают вид, что ничего не знают.
Тошнотворное положение. Я не выдерживаю,  кричу им в лицо, что дело совсем в другом!   Петропавлов тупо повторяет свою версию.  Остальные молчат. Наверное, немного неудобно им.  Все-таки столько лет работали рядом, вместе… И не последний я среди них, это они тоже знают. Несмотря на всю мою «отвлеченность» в последние годы.  «Он сам виноват!..»   Злятся , что заставляю их выглядеть не лучшим образом.  Но они быстро переживут это, и все объяснят себе. Все будет в порядке с ними.
Никто не сказал — рубль? — что за чепуха! Экзамен — да он его сдал! И мне неохота говорить, что ошибка, сдал я этот экзамен, чуть позже остальных, но сдал! А выборы? Эт-то серье-е-зно! Весь день меня искали,  Н.Петропавлов прибегал домой,  стоял под дверями, расспрашивал соседей…  Мы не стали ему открывать —  осточертело!
Оказывается,  М.В. «придумал», как меня спасти! Он еще до коллегии раззвонил по всем углам, что я был весь день мертвецки пьян!  По-детски радовался своей выдумке, приводил в пример известную поэтессу, которой власти многое прощали — алкоголичка, что с нее возьмешь…  И вот  он  вторгается в общее молчание со своей версией! Потом про рубль, что «мелочи», про мою работу — новая тема,  интересная… «Он работает…» Среди их молчания он один что-то говорил, говорил…   Старый больной человек, он не смог отойти в сторону,  хотя предупреждал меня.
И тут я окончательно понял — надо уходить, не  доставлять ему больше хлопот, не заставлять защищать меня.
Его слова не помогли, мнение парткома было сильней. Они не переаттестовали меня. Я ушел и сидел в своей комнате. Через некоторое время вошел М.В., руки трясутся, и, преодолевая одышку, говорит:
— Договорились с директором, вашу переаттестацию отодвинули на год. Это все, что я могу для вас сделать.
Это было немало. За год я закончил  свои дела с наукой, написал много картин и половину  рассказов, которые впоследствии вошли в книгу «Здравствуй, муха!». Этот год помог мне почувствовать себя профессионалом в новой области, поверить, что не останусь уж совсем без куска хлеба. И все-таки на несколько лет остался. Меня кормила жена, потом уж мои картины начали понемногу покупать, постепенно жизнь наладилась.
Я уже знал в тот день, что не буду ждать  следующего «судилища». Я бы презирал себя, если б снова оказался перед ними, смотрел в их лица,  снова видел бы  их терпение, покорность, молчание — мелкое предательство, мелкий, унизительный, привычный, въевшийся в кожу страх…  Я ушел из Института за месяц до переаттестации, проработав в нем  двадцать лет.

***
Несколько лет я жил, не переходя через «зеленую зону», туда, где стоят институты. Я не прочитал с тех пор ни одной научной статьи, забыл о науке…  и людях, которые в тот летний день 85-го года решали «мою судьбу». Но я жил с тяжестью — своим резким уходом обидел М.В. Незадолго до его смерти я написал ему  и послал рукопись своей книги. Я не пытался объяснять , почему научное творчество больше не удовлетворяло меня. Он бы, конечно,  не согласился, может, обиделся бы, а спорить с ним я  не хотел. Несмотря на свою широту,  он  был «создан» для науки, все его экскурсы в другие области поражали своей беспомощностью.
В науке неопределенность — пробел в нашем знании, в крайнем случае, икс, с которым можно повозиться, прежде, чем окончательно «разоблачить». Меня же все больше занимало то оперирование неопределенностями, которым мы занимаемся в жизни, в себе, и в искусстве, конечно, — везде, где имеем дело с бесконечными, неразрешимыми проблемами, с вещами не имеющими перед собой предела,  «оригинала», каковым является природа для науки.  За отказ от объективности приходится платить — потерей «всеобщности», или несомненной значимости для всех того, что ты делаешь, обязательности твоих истин, как, например, обязательны для всех законы Ньютона, даже если не помнишь их… и не обязательны картины Ван Гога — можешь их не любить или просто не знать, и твоя жизнь будет продолжаться, пусть чуть-чуть иная, но ничего страшного все равно не произойдет. Передо мной возник вопрос — что тебе дороже и интересней — объективный  мир вокруг тебя  или твое восприятие  мира…  М.В. бы, конечно, не принял такой альтернативы — «глупый вопрос!» Действительно, не очень разумный. Большинство людей удачно совмещают оба эти, как говорят в науке, подхода. И слава Богу, я рад за них,  но так не сумел. Но это уже другая тема.
— Что я думаю о жизни… — задумчиво говорил М.В., выпятив нижнюю губу, как он обычно делал при важных решениях, — начнем с того, что Вселенная расширяется…
Вот-вот,  его Вселенная расширялась. Моя же, как оказалось, не имела к этому физическому процессу никакого отношения. Поэтому он был ученым, а я — нет, хотя много лет пытался, не понимая, почему не получается.
Он похвалил рассказы. Выслать ему книгу я не успел. О его смерти я узнал через несколько месяцев после события.
Несколько человек повлияло на все направление моей жизни — мать, мой первый учитель биохимии Мартинсон,  Михаил Владимирович Волькенштейн…
Наша жизнь, при всей ее кажущейся хаотичности и аморфности, довольно жестко «структурирована» — есть такие узлы, перекрестки, моменты, когда вовремя сказанное одно слово может многое изменить, а в другое время кричи не докричишься… М.В. оказался там, где мне было нужно, и сказал свое слово. Парадоксально, быть может, но факт: он, сначала вовлекший меня всерьез в науку, ускорил и мое отторжение от нее. Я слушал его сначала с восторгом, потом спорил, отталкивался — и выплыл куда-то совсем  «не туда»…
Огромные тома забудутся,  скромные  «соображения по поводу» будут погребены. Останется — что?  Улыбка, теплота, несколько слов…
Вот он, красивый, с трубкой в зубах, значительный… знает это и красуется… входит в Институт высокомолекулярных соединений, подходит к будке вахтера, картинно стоит, просматривая почту…
Вот, слегка навеселе, с какой-то красивой высокой женщиной идет мимо меня, сгорбленного над пробирками, наклоняется, подмигивает:
— Дан, у меня есть поллитра отличного фермента…
Я,  конечно, злюсь на него  —  добываю миллиграммы настоящего кристаллического!..  как он смеет сравнивать со своим коньяком!.. И достаются мне эти крохи ужасным многодневным трудом, а он, видите ли, порхает тут…  Но не могу  не  улыбнуться.

 

 

Из повести «Следы у моря»

Можно въезжать

В один день у нас не было обеда, бабка исчезла с утра, мама дала мне кашу и яичницу, это она умеет готовить, а потом пили чай. Не успели допить, пришла бабка в длинном красном платье, темном, с бусами на шее, мама говорит, это бордовое платье, «мама  красавицей была, очень похожа на портрет незнакомки». Я удивился, совсем не похожа, портрет  у нас на стенке висит.

Это не портрет, мама говорит, а репродукция, картину сфотографировали,  потом в журнал поместили, а я вырезала, пусть висит, уж очень на маму похожа.

Но я даже подумать об этом не могу, такая бабка некрасивая.  Хотя обо мне заботится, Алик, ты где, Алик, ты что… есть, мыться, спать…  Говорит  «у меня никого теперь, только дочь да ты».    А про папу забыла?

Она о нем вечно забывает. Он, конечно, хороший человек, говорит, а потом снова забудет.  А вот мыть меня никогда не пропускает, хватает  острыми когтями за шею и гнет прямо под воду, чтобы мыл лицо.  Я этого не люблю, говорю ей  — сам, сам, но она не верит, сам не будешь, у меня тоже мальчики были, никто мыться не хотел. И плачет.  Вода ледяная, а чтобы текла горячая, надо топить колонку брикетами,  они как коричневые камни.  Надо сначала колонку разогреть бумажками или щепками, иначе брикет не загорится, но если уж загорелся, тепла много. Только потом золу  ведрами выноси. Папа говорит, ладно, вынесу вечером,  мама говорит, нет, сейчас. Ты вечно забываешь, а у меня зола в горле стоит.  Но хорошо хоть брикеты дали,  потому что ты главный врач. Вот видишь, есть толк от главного, она говорит.

Мне толк надоел,  вздыхает папа,  я медицину люблю.  А от меня воспитания требуют, я ведь партийный кадр.

Бабка говорит, смотрите, Сёма,  кадров в первую очередь…

Вы слишком, такая война прошла, теперь другая жизнь, врагов уничтожили уже.

Враги всегда найдутся пока мы здесь, не забывайте, кто мы.

Так вот, бабка явилась, и села с нами чай пить. Что у тебя — яичница? Я так и знала!  Есть не хочу. Они вчера убрались, можем въезжать, все спокойно получилось.  А насчет альбомов и прочего, уверяет, не трогала, лежат в подвале, всю войну там и лежали, говорит.  А  где столовое серебро, гравюры, постельное белье, мебель… все, все, все?   Но разве докажешь, что было, что не было,  бежали как от пожара, в одних пижамах.  Алика в корзинке… Хорошо, я рис схватила, пакет, без риса он бы не выжил, поезд этот, жара, сплошной понос…  Да ладно,  главное, въезжаем, тесное место, да свое.

Бабка наливает себе чай,  а пить не стала. Пошли, говорит.

Куда, сейчас? Ребенку спать пора.

А где твой муж, на работе горит, главный?

Мама ничего не сказала ей,  а мне — беги в постель,  я записку напишу.

Но тут пришел папа и говорит,  вы с ума сошли, ночами по улицам бегать!  что вы со мной делаете…  С меня только что часы сняли, хорошо, жив остался. Ты кто, спрашивают, я говорю — врач, иду к больному. А, врач… ну, иди, только часы отдай, нам нужнее.

Я удивился, и ты отдал им свои часы? Большие квадратные часы, их подарил папе мой дед, поздравил сына с дипломом врача. Папа никогда не расставался с часами. Мне хотелось, чтобы он дрался за них и победил этих, а он просто отдал часы – и все?

Он увидел мое лицо, засмеялся, понимаешь, хотелось скорей домой, устал, проголодался, а тут эти дураки со своими просьбами, отдай и отдай.  Ну, отдал, зато уже дома.
А оружие  было у них?
Нет, сынок, похоже, что нет.
Зачем же отдавать?
Ну, знаешь… они могли и рассердиться.  А так все обошлось.
Хорошо, что обошлось, но папа оказался не героем. Мама стала его ругать, что приходит поздно,  когда-нибудь плохо кончится, сам ходишь по ночам, а меня учишь…

Я должен людям помогать.

Вот люди часы и отняли.

Да, ладно…  им тоже есть нужно.

Они бандиты.

Не все так просто.

Ты бы пошел в бандиты?  Вот и молчи.

Он больше не отвечал,  ел быстро, проголодался.  Никуда, они, конечно,  не пошли, бабка ушла к старухе Хансен поговорить о прошлой жизни. Она всегда по вечерам уходит, я всем мешаю, говорит.   Приходит поздно, крадется в темноте за ширмочку, она в углу за ширмой спит. Она быстро захрапит, а я еще долго лежу, слушаю, что родители говорят.

Он спит?

Не знаю…

Очень деликатно с ее стороны, папа говорит,  не ожидал.

Не так уж плохо она к тебе относится.

Да ладно…  теперь у нее будем жить, авось учить не будет, не те времена.

А те были хорошими,  мама вздохнула.

Тихие, счастливые, но легкой жизни не помню.

Конечно, ты между двумя семьями разрывался.

Ничуть не разрывался!..  Но ведь там мой сын…

Какой еще сын, я про сон забыл, какой-то еще сын появился…

Наконец, у нас будет своя комната, мама говорит. Алика отправим к маме спать.

Я думал обидеться, но не успел, заснул, а утром решил, насчет сына показалось, спать я могу у бабки, а днем у меня будет свой уголок, мама обещала, значит, так и будет, как она говорит. Читать далее «Из повести «Следы у моря»»