ПОВЕСТЬ «ОСТРОВ» (ру)

  1. СЕГОДНЯ, Я ВЕРНУЛСЯ…

1.

Я скольжу, качусь, остановиться не могу, надвигаюсь на девушку в коричневой старой шубейке,  попутчики мои, отставшие, слышу, хохочут,  а девушка, светлые кудряшки, круглое лицо – тоже смеется. Улочка кривая, спускается в овраг, за ним подъем, поликлиника, больница — и приземистое могучее, с красными обводами вокруг окон, здание, анатомичка, мы туда бежим.  Холодно, ветрено, ноябрь, гололед, черные с грязно-желтым листья, вмёрзшие в ледяную корку… В конце спуска скамейка, на ней старик в серых длинных лохмотьях, подпоясанных желтым шарфом.  Его звали Никонов… нет, Кононов, и он каждый день в полдень пил пиво,  в столовой у вокзала,  деревянном домике, сидел, широко расставив колени, наклонившись над столом лысой в коричневых пятнах башкой, стучал не кулаком – согнутыми, растопыренными, застывшими в напряжении, в судороге когтистыми пальцами, крючьями, когтями… и нос крючковатый, а глаза белые с булавочными уколами зрачков.

– Не смейся над стариком,  ты молодой, не знаешь, как все быстро, быстро…

Откуда мне было знать…

Надвигаюсь, скольжу, пытаюсь удержаться на ногах…

Мир встряхнулся и пропал на миг, как после удара по голове.  

2.

Разум пульсирует как сердце, то возникает, то исчезает, периоды разумного и неразумного бытия кратковременны, разум мигает. Старая теория, но там, где я только что бежал, скользил, ее еще не было. И про полушария мозга не знали, что разные, и Халфин еще улыбался мне еле заметной улыбкой,  а тот, кто шел после него, даже не вылупился. Мне говорят  «вы оттуда?..  ваши доказательства?..» – и плечами пожимают.   Моя уверенность, вот доказательство. Никто не верит, конечно…  А я вижу ясно – дорога, овраг,  анатомичка… все, что там произошло…  а дальше смутно, смутно…  Время, пустое, серое, вытесняется силой переживания, все яркое и живое всегда рядом.  Говорят – «а, прошлое…»,  а оно не прошло, никуда не делось. Много там, в начале, хорошего и плохого, но один случай главный. Помню его вопреки желанию.  Каждый раз, как перебегу туда, стремлюсь попасть в приятные места, веселые, ведь были!..  но, помимо воли, скольжу и скатываюсь в одно и то же…  по той горочке в овраг,  и ничего поделать не могу. Побуду там, как они говорят, в прошлом…  и меня отшвыривают обратно, через невидимые ворота, сюда, где я старик.

Я так сильно хотел забыть ту историю, в которой глубоко погряз,  что, когда начал терять память, обрадовался – освобожусь,  ведь ничего не решал, сказали,  сделал…  Не получилось, стал чепуху какую-то забывать, не стоила выеденного яйца!..  Такова старость: жить настоящим мерзко,  прошлым –  больно.

Итак, дрогнул мир, я выпал, вернулся в конец истории, никто здесь и не заметил возвращения, заняты своим лицом, это правильно, и спорить не о чем. Сколько меня не было, миг или долго, есть ли изменения в местном пейзаже, трудно сказать. Никаких в памяти деталей и подробностей, напряжение во всем теле да неясные воспоминания.

3.

А если в ту сторону обернуться, к началу, там все ясно, и никаких с памятью проблем.

Климанов, он сидел сзади, запустил мне в голову портфелем, набитым всякой всячиной, только не  книгами, он и читать толком не умел, и это в шестом классе… или в пятом?..  После войны торговали в школе разной мелочевкой,  и он обычно приносил в портфеле куски подсолнечного жмыха.  Крошечная головка, сынок алкоголиков, эпилептик, вонючий, злобный, бледное напряженное личико, сгорбленные плечи…  Но он не хотел меня ударить, защищался, его били Веселов с дружками,  троица долговязых идиотов в старых вытянутых до колен свитерах с оленями и лебедями на груди, тогда часто вязали с оленями и лебедями…  Урок пения, старушка-певица сидит, обхватив голову руками, губы шевелятся, может старую песню потихоньку завела, страх отогнать, а может молится, чтобы звонок скорей, ей полгода до пенсии оставалось.  В те годы живы еще были старушки в крошечных ажурных шляпках, вытерпевшие текущий век,  нашествия разноцветных варваров, красных, белых, коричневых, многократно проутюживших их жизнь.

Портфель ударил ниже затылка, не больно, но неожиданно, голова мотнулась, я лбом врезался в парту и  выронил из сжатых кулачков… в первый раз выпустил из рук один миг, один только момент…  Тут же вернулся, вижу – летит, кувыркаясь, портфель Климанова,  падает, раскрывается,  из него вываливаются угловатые желтые куски, и все кинулись ловить, хватать и распихивать по партам, он даром не давал, а здесь бесплатная раздача получилась.

Потеря памяти – провал во времени, первые потери не забываются. Потеря памяти – бесчувствие, всю жизнь о нем мечтал, да судьба насмешлива:  хочешь забыть – пожалуйста… да все не то подсовывает, не то…

4.

Не впервые я стремительно скользил по кривой улочке прошлого, по узкому тротуару, проезжая часть немногим шире,  вся в круглых вколоченных в глину камнях, на них пленка замерзшей слизи…  Не помню уж в который раз, удачно ускользнув из сегодняшнего дня, радовался живучести лиц, слов, вещей, пусть немногих, но неизменных, нестареющих, как все хорошее…  И неизбежно, неожиданно и решительно выпадаю обратно, словно кто-то решает за меня, быстро и властно. Единственное, чем действительность, поверхностный пласт,  побеждает остальную жизнь – грубой силой,  можешь презирать ее, не замечать до времени,  потом делать нечего…

Старость непростительная подлость, а старик – существо, согласившееся с подлостью, сам виноват. Время придумано, чтобы спихивать людей в яму и замещать другими. Люди в большинстве своем ненормальны – убегают от себя, время подсовывает им дорожку, они по ней, по ней…    Нормальный человек должен жить, где хочет, среди своих книг, людей, деревьев, слов… Не подчиняться, пренебрегать временем. Есть вещи, всегда весомые, им время нипочем. Что скрывать, и я каждый раз, перебирая старые события, стремлюсь попасть в другие места, более приятные… по удобной колее… Но все повторяется – скольжу и скатываюсь…  горка, овраг, анатомичка… и больно, и тянет…  Притяжение то ли из груди, то ли от самой местности, невысоких холмов, на них расположен низенький, в основном одноэтажный городишко…  Эти холмики и горбики, кривые дорожки обладают все той же силой, а значит, время не при чем.

Побуду там, и выскальзываю, выпадаю обратно,  сюда, где я старик.

5.

Сегодня еще удачно,  выпадение мягкое, плавное, на лице у девушки недоумение, но это уже мои выдумки – не было, вот так и создаем новую историю, искажаем факты…  Недалеко проник!.. Моргнул свет, вселенная замерла… и опять вернулось кручение-верчение небесных тел, пошлая  демонстрация силы, нас этими штучками не удивишь,  не проберешь – звезды, планеты, якобы бесконечность, разбрасывание камней  в темноте и холоде или раздраженная лава, взрывы и прочее… После короткого замыкания в мире снова  вспыхнул усталый день, вокруг печальное тепло, лето уходящее, дорога, дорожка, куда, зачем?.. по ней только что прошелся дождь, причесал крупной гребенкой, с листьев скатываются ледяные капли…  Какой в сущности чудный обустроен уголок, и сколько это стоило бесчувственным камням, мерзлой пустоте – выжать из себя, отдать последнее ради крохотного теплого мирка?..   Без дураков жертвоприношение – хотя бы в одном месте создать видимость уюта!  Надо же родиться таким мелким и злобным существом, так пренебречь, не оценить, подло воспользоваться…  Совершено предательство против природы, все ее усилия насмарку – грязью облили. Так  мы и живем, люди.

6.

Вернулся, и чувствую – холодней стало, мое отсутствие природе на пользу не пошло. Значит сохранились обрывки памяти, при этом не помню ничего про время, то есть, долго ли отсутствовал, и, что особенно важно,  спроси меня, кто я и где живу, не смогу ответить, особенно сразу. Только без сомнения чувствую, вижу – старикашка, прервалось безумство, в молодости отключили свет, пожалуйте обратно…  Теперь, как обычно, предстоят странные усилия, подробные разбирательства, эти шалости никогда с рук не сходят, не обходятся задешево, я имею в виду расставания и встречи.  Теперь из слабых намеков, что, вот, было вроде бы теплей, а стало хуже, или вот дождь, а его не было…  я должен заново слепить картину сегодняшнего дня. Что бы сказал на это Халфин, подтвердил ли я его теорию?.. Зачем ему, она и так уж заучена всем миром. Как человек находит новое, каким чутьем, так я и не понял.

Но есть и достоинства во внезапных выпадениях, возвращениях – несмотря на старость и паралич памяти, вижу и чувствую остро, свежо, не спеша вдыхаю прохладный ноябрьский воздух, легкий,  прозрачный, в зрачки  свободно льется негромкий осенний свет, желтые, красные, коричневые пятна утешают меня, просто и тихо говоря о скором освобождении, чего же еще желать, кроме простоты и тишины, осталось?..

Но пора включаться в природные процессы, отстраниться от гордости, тщеславия, ненависти, вины, смотреть спокойно, пожить еще, если уж решил задержаться, а я решил, правильно – неправильно,  не могу сказать. Каждое решение имеет срок, и  мой к концу приближается.  Но есть еще дела – рассказать,  подвести итоги, некоторые события не должны пропасть бесследно, думаю, история Халфина сюда относится.

Так вот, выпав с той стороны, скатился на ночной ледок,  он  с большим самомнением,  упорствует под каблуком, хотя и дает понять, что к середине дня смягчится.   Все еще скольжу, размахивая руками, пытаюсь удержаться на ногах… и вдруг понимаю, какая все суета…  За поисками истины упускаю главное – медленное, постепенное слияние начинается, я все больше с ней сливаюсь, с природой, и в конце концов полностью сольюсь, стану,  как говорил отец, травой, землей, и это принесет мне облегчение, надеюсь. Но еще есть дела.

Не знаю, что там испортилось, но на этот раз отброшен обратно в самом начале действия, от вешалки, можно сказать, и снова к себе…  или в себя,  это как смотреть. Каждый раз, вернувшись, думаешь – «еще бы разик…»,   получше разглядеть, что произошло –  с Халфиным, Алимом, со мной…  Я ведь  не свидетель, а участник, важная фигура.  Но, невзирая на это, обидным образом пренебрегли,  значит вынужден копошиться, чтобы выжить, и при первой возможности снова исчезнуть, перебежать, пережить те несколько дней. Говорят, они в прошлом, но на этот счет у меня своя теория.

7.

Прошлое зависит от настоящего, как сейчас живешь,  такое в тебе прошлое живо. У меня к концу…  что скрывать, от самого себя не скроешь…  в конце, значит, произошел обрыв, или  обвал, и на самом краю удерживается, сползая вниз, сегодняшний день, а с другой стороны  – немногое из того, что было, как говорят, «давным–давно», с чем никогда не соглашусь, не во времени дело.  Провал в полжизни шириной, лучше так сказать. Впрочем, подозрение есть, что забытое рухлядь, нечего и сохранять было. И я прыгаю туда-сюда с рюкзачком за спиной, в нем то, что помню всегда. Главное давно со мной, а все недоумения и трудности от непонимания, вот с этим плоховато, мне трудно понять…

Скользил, смеялся, и пропал оттуда, где еще можно было повернуть события. Или так кажется, молодым всегда кажется, куда хочу – поворочу…  Возвращаешься, падаешь на гнилые листья, будто из одного сна в другой, будто ослеп и оглох на миг, будто тяжелым и тупым по шее…  Словно просыпаешься в неизвестном месте, гадаешь, что это, где я… или сон продолжается, или надежный дом?..   Надежности ни тут, ни там, отсюда страх. Трудно, когда меняется вокруг, больно, если остается. В старой анатомичке ничего не изменить.   И в дверь-то не пустили, бежал, скользил, и выключили свет…  Я не предатель,  просто не подумал, а когда понял…  все равно было, ведь не знал, что так серьезно, что так кончится…  В сущности, я в этом деле посторонний,  мимо шел,  уходил в другую сторону, с безразличием к их научным делам. А Халфина уважал, он мне нравился, фронтовик-разведчик и хулиган.  Нет, что-то шевельнулось, чуть-чуть, сомнение, что ли…  Но очень быстро все произошло,  полчаса, наверное,  нет, меньше!..  Отказался бы,  с Халфиным было бы все то же.  А со мной?..

По-другому бы жизнь пошла?..

Но лучше по порядку.

Ну, не дадут покоя, снова  смех за спиной!..

8.

Значит, прибыл?..  Смотрю на ноги, если в галошах, то никаких сомнений. Конечно, в галошах, значит, старик.

Смех довольно злой,  и голос незнакомый:

–  Ишь, старик, а пристает, да?..

Вместо той девушки приземистая, крепко сколоченная бабенка с мутными глазками и корявым  широким носом.  Рядом, на скамейке еще две старухи и старикашка с облезлым псом – ручной старенький лев, пышная шевелюра,  воротник ослепительно желтый с белым, дальше тощая голая спина, в язвах и расчёсах. Сезонный говорят лишай, игра веществ, к зиме пройдет, а с весны до осени снова, пока дело не закончится небрежными похоронами. Стариков и собак хоронят одинаково.

– Надо же,  еще пристает, коз-зел старый…

Это обо мне, я наткнулся на нее в попытках удержаться на ногах.  При возвращении вдруг обнаруживаешь себя в немыслимых позах и положениях, иногда сидящим в луже, например. А сегодня до того момента, до перелома, бежал, скользил, и здесь, вернувшись,  продолжал скольжение. Придется защищаться, нужно внушить им, что сбить меня на землю не так уж просто.

– Твое время вышло,  – обычно говорят они, а если не говорят, то думают, это их обычная подлость.

Или по-другому:

– Старик, старик…  время, время, путь… – и важно качают головами. Эти делают вид, что уважают.

Неважно, что говорят, важно, что верят – им-то еще осталось мно-о-го. А мне  чуть-чуть. И это правда. Но они не знают, как близко к правде подошли. Мне бы только до конца…  еще раз взглянуть. И записать. На этом, пожалуй, можно закруглиться.

9.

В начале события множатся и разбегаются, вот и говорят – время. А к концу все меньше остается – лиц, вещей, слов, а ведь кажется, должно больше?..   События сближаются, сливаются, многие моменты выпадают из картины…  как со сложными устройствами, разобрать пожалуйста, а при сборке обязательно ненужные детали…  Как ночной снимок городской магистрали – трассирующий свет, и ничего. Пусто там, где бурное движение и жизненный шум.  Вместо беготни и суеты – ночь и тишина.  Как настроишь себя на другие  впечатления, так сразу тихо становится кругом и пусто. Это возраст. Стоит  ли ругать память, если она заодно с досадными мелочами выкинула  некоторые глупые, но полезные детали?..  Стоит ли удивляться, что, удалившись  в стародавние бредни, потом выпадаешь бессознательным осадком из раствора, и долго вспоминаешь, кто такой, куда теперь идти, где дом…  Вроде отсюда… но все смутно, и местность слегка изменилась…

За увлечения  прошлым приходится платить, и потеря памяти на жалкие, но полезные детали текущей жизни – первая из расплат. Будь счастлив, платишь мыльными пузырями.  Правда, они нужны для поддержания на поверхности, когда тебя вытесняют новые люди, не люблю слово – молодые, дело не в возрасте…  Они выпихивают тебя, новые, и не потому что злы, просто деловито и суетливо ищут себе место, а твое вроде бы свободное, гуляешь, упершись взглядом в пустоту, неприкаянное существо. Они по-своему справедливы – землю носом роют, и заслужили…  а ты где был?  Откуда взялся?..  Командированное тело. Здесь твоя командировка, да, а где постоянное место,  неизвестно, его  на карте нет, там не кинуть на койку тело, не пристроить. А, может,  к лучшему, что вытесняют?..  Ведь не все там плохо, в прошлом-то, и радости много было – от глупости и здоровья… но недолго радуешься и веселишься, одно окаянное событие лезет и лезет в лицо.

Но раз уж вернулся, о приключениях забудь!.. Чтобы не вызвать подозрений, нужно побыстрей  восстановить равновесие, отойти с гуляющим видом, ничего особенного, ну,  поскользнулся на гнилых листьях, с кем не случается…  Все по давно известному сценарию.

И все-таки чувствую тоску, нарастающую панику,  тошнотворный страх, как будто стою высоко, да на узком карнизе. Из двух моих полушарий в черепе, который упрямо качается на тонкой шее, все еще качается… осталось живым – одно, второе давно сморщилось, усохло, живое подтверждение теории Халфина.

Еще чувствую, боюсь, страдаю…  а памяти как не бывало, и от мыслей тошнит.

Сколько раз мне хотелось – пусть будет бог и другой мир, и оттуда смотрит на меня сержант Халфин, идиот,  гений… он видит, что прав, от этого добр и насмешлив, и говорит мне, не тая зла в себе:

– Б–брось. П–парень.  Ч–чего не б–бывает…

Многое среди наших камней бывает, но такого не должно быть, нет.

 

  1. МОЙ ОСТРОВ.

1.

Ухожу за дерево, сохраняя безмятежный вид, осматриваю местность, где в очередной раз нашел себя, – что за пейзаж, деревья, здания,  какие животные и люди вокруг снуют, и,  главное, – где я здесь живу, мое укрытие, убежище где?.. Где мои любимые – дверь, стены, потолок, и окно!..  пусть опасное место, щель в защите, но очень необходимое отверстие к небу и свободе…  И, конечно, первое дело – дверь.  Не сомневаюсь, что я отсюда, здесь живу, я не сумасшедший.  Наверняка имел свое пристанище, ненадолго отлучился, странным образом пропал, а теперь нашел тело в целости и сохранности, не считая мелких недочетов, свойственных возрасту.  Это ужас как важно, чтобы каждый имел свое место, куда вернуться после странствий, можно везде перебывать, да, но возвращаться все равно приходится. Обратное выпадение не очень приятно, часто оно подобно погружению с большой высоты в мусорную кучу, втыканию со всего размаха головой, с предшествующим скольжением вниз по горке, по наклонной, ледяной, и кончается, как сон, из которого вываливаешься, с сожалением или облегчением, но обязательно выскользнешь обратно. Неожиданности при возвращении всегда имеются, и неприятности, главные из них это свирепость очевидцев и необходимость каждый раз восстанавливать  нить событий. Повторения не улучшают дела, наоборот, скольжения все круче, выскальзывания все резче и печальней… Слабые ниточки привязывают меня к общей жизни, моменты небытия удлиняются, моменты присутствия укорачиваются, еще ничтожный скачок, сдвиг, скольжение в ту сторону, и не возвращусь…  Но исчезнуть пока не хочется, есть дела.

Вот так и прыгаю, туда-сюда, и ничего с этим поделать не могу. И не хочу,  даже если б мог – без путешествий в прошлое исчез бы мой Остров, мое убежище, моя сердцевина. Тот самый, Необитаемый, из первой книги, наложившей печать на всю жизнь.

2.

Так что же со мной осталось?..

Ни единого глубокомысленного слова не помню, все стерлись, признаны незначительными, вместе со схемами, законами, правилами, баснями про другую жизнь и прочее.

Мало осталось – несколько мгновений, лиц, голосов, простые картинки, несложные события, взгляды, улыбки, прикосновения… ну, пара слов… вот и все, что сохранил. Нарастание событий привело к истощению памяти. Сначала кажется, как пережить!.. развал,  потеря жизненной нити, картины общей!..  Но постепенно начинаешь замечать, что не только потеря, а большая перемена происходит – общая форма жизни, как чувствуешь ее в себе, изменяется. То, что было – воспоминание о мертвой змее… пыльной в колдобинах дороге… жизнь, как что-то неимоверно длинное, с тусклыми повторами, пыльными банальностями  – растворяется, уходит в землю, события перестраиваются вопреки изначальному порядку, времени и действию причин… незначительные тают, тают, а те, что остаются, сближаются, сплетаются вокруг единого центра, ядра, не зная времени, все одинаково доступны, в пределах видимости внутреннего зрения… очищаются от мелочей, и предстают перед тобой как Остров, он твой, только твой.

Наивысшее достижение старости… или самое печальное достояние?..  – жизнь, как свой необитаемый Остров, истинный дом.

3.

Стою за деревом и наблюдаю, как новое племя вытаптывает землю, где расположен мой ночлег. Где-то здесь он расположен, очерчены в памяти границы, но штрихом, пунктиром, и довольно широко, подлость или закон насмешливой игры?..  И все же, вернулся в  единственное место, которое можно трогать, это успокаивает, хотя  и смешно. Такое не в первый раз со мной, в общих чертах помню, но детали ускользают, например, куда шел в прошлый раз и где нашел  дверь. И все же хромая память утешает, до сих пор не пропал, значит,  и теперь доберусь.

Место, кажется, слегка изменилось… Но я верю в незыблемость правил, как в то, что земля не может даже на миг остановиться:  мой дом по-прежнему на месте. Словно негласный договор заключен с непонятными мне силами. А взамен веду себя, как полагается нормальному человеку, подчиняюсь  обстоятельствам, которые сильней меня. Руки вверх перед реальностью,  она всегда докажет тебе, что существует. Но это только часть меня, опрокинутая в текущий день, а за спиной моя держава, в ней  живет сопротивление, ожесточенное и молчаливое, – в траве, в каждом листе, стволе дерева, во всех живых существах, и я своею жизнью поддерживаю их борьбу. Живи и поддерживай жизнь как можешь, и не будешь одинок. Кругом ежедневно и ежечасно совершается предательство, люди предают жизнь и потому обречены, вот и придумывают себе, в страхе, загробное продолжение.

Мне пока везет, почти всегда  возвращаюсь в довольно равнодушную среду. Здесь меня не ждут, но и не очень злятся, когда напоминаю о своем существовании слабыми движениями. А я помню, так со мной уже было,  ничего страшного не случилось, и успокаиваюсь.

Уверен, что отошел недалеко, и в этих трех домах,  которые вижу, находится моя дверь, и стены. Убежище мое.

4.

Иногда я помню, откуда вышел, куда иду, но чаще забываю. Как просто там, у себя –  бежал, не зная дома, скользил по кривой улочке, смеялся,  молодой…  вдруг легкий толчок в плечо, приехали… пространство дрогнуло, и обратно выпадаю.  Хмурый день, галоши, тяжесть в ногах, и тут же неприятности,  думать о пище, где спать…  Ничего не поделаешь,  трудно жить тем, что было, отталкивая то, что есть;  хорошо бы перед исчезновением запомнить хотя бы  одну-две детали текущего дня… Но я неисправим, про безопасность всегда забываю.  А потом хожу вокруг да около этих домов и вычисляю, где мое жилье. Каждый раз как на новой планете. Записывать адрес бесполезно, теряются записочки, куда-то исчезают, а расспрашивать опасно, опасно…

Иногда это занимательно, своего рода детектив, игра, но чаще неприятно, даже  страшно  – можно остаться под открытым небом, а ведь не всегда тепло, в природе происходят смены под влиянием ветров, нагоняющих погоду.  Знаю, знаю,  есть теории о движении земли вокруг солнца, сам когда-то увлекался… а потом понял, может, и правда, но неважная деталь: никогда не видел, чтобы земля вращалась вокруг чего-либо, не ощущал, и мне привычней говорить о простых вещах, от которых зависит жизнь. Например, про ветер я могу сказать многое.

5.

Они говорят время, я говорю  – ветер. Он сдувает все, что плохо лежит,  и со мной остается Сегодня, Завтра,  и Мой Остров.

Сегодня удерживается потому,  что я ухватился за него обеими лапами и держу. Как только явился, выпал, немедленно хватаюсь.  Есть подозрение, что существует еще Завтра, но оно пока не живо, не мертво – дремлет где-то, иногда махнет хвостом, чтобы сегодняшние дела не казались уж совсем не нужными, иначе, зачем есть, думать о крыше и стенах, о своей двери, если не  будет Завтра?..  На один день хватит всего, и пищи не надо, и без крыши перетерплю.  Пока еще дремлет где-то мое Завтра, тощий хвостик, хиленькие лапки… А вот Остров – главное, что имею. Его тоже вроде бы нет, но к нему можно вернуться, пусть  на время,  а потом обязательно падаешь  обратно. Я говорю – выпадаешь,  привычка;  вокруг каждого дела,  пристрастия или заблуждения, образуются со временем свои слова, жаргон, некоторые считают, новый язык… вот и у меня свои.

Сегодняшний день –  проходной  двор, ничего не поделаешь. Но отсюда ведут пути в другие мои места,  это важно, поэтому надо терпеть, и ждать, когда меня стукнет в очередной раз, я застыну на месте с открытым ртом, и буду уже не здесь. Беда в том, что я не успеваю…

  1. КАК БЫЛО?..

1.

Мы вбежали, возбужденные морозным воздухом и быстрые, нам говорят:

– Нет вашего Халфина, уволили, а занятие проведет начальник, Алимов Виктор Константинович.

Выгнали все-таки – за пьянство, разгильдяйство и постоянные споры с начальством. Нет, прямо этого никто не говорил, студентам не докладывают, но слух быстро пронесся, все его жалели, потому что был он самый невредный и простой человек, перед студентами не выпендривался и не командовал, и часто рассказывал нам странные истории, о том, как делается наука. Мы рассматривали препараты, рисовали и записывали в тетрадки, а он, сидя на столе, привалившись к стенке, поблескивая очками, негромко, с легким заиканием…  Он не пел слова и фразы, как потом придумали учить, а ставил частые точки, останавливался после нескольких слов,  оттого речь была весомой. В анатомичке вечный холод, он обычно в куртке,  и нам разрешал накидывать на плечи, иначе невозможно,  в соседней комнате мертвецы, прохлада на пользу им. Ночью их сваливали в баки с формалином, а днем вытаскивали на столы,  чтобы резали студенты первых курсов,  а мы занимались тканями, опухолями… стеклышки с препаратами, заморозка, микротомы, прочее, но это специальный разговор.

2.

Однажды Халфина спросили про открытие его начальника, Алимова, или Алима, как его называли мы, а некоторые говорили – «Налим».

– Он важное дело сделал, обнаружил, можно сказать, новый орган в мозгу, пузырек, или островок.  От него, как потом оказалось, зависит понимание образа. Ну, вот, вы смотрите картину, или на себя в зеркале – и видите живой образ, воспринимаете всерьез, хотя всего лишь отражение света от амальгамы, да?..  или на холсте намазано краской…   Без этого органа  будешь как кот – не узнает себя в зеркале, глянет и отвернется.

Алимов высокий, крепко сколоченный, белокожий, с большими руками, при ходьбе размахивал левой, словно такт отбивал, и прихрамывал на левую ногу, осколок задел колено, говорили. Они воевали вместе или рядом, Алим старше лет на десять, командир, а Халфин еще студент, взяли на войну солдатом, потом назначили сержантом, Алимов так и называл его – «наш сержант»,  и относился к нему с юмором – «наш сержант опять в своей теории погряз,  я проведу занятие…»  Он долго его терпел, надо правду сказать.   Много лет прошло с войны, а один все оставался начальником, а другой – сержант. Мы тоже Халфина между собой – сержант и сержант…  ему за тридцать было,  а по движениям и разговору все еще мальчишка.

Халфин, как всегда, на столе, в углу, кутался в просторную старую куртку, нос прятал в воротник. Поболтал ногой, помолчал,  и добавил:

– Т–только вот. Н–не посмотрел. Д–другое п–полушарие…

Если заикается, значит, важные слова. В этом смысл теории Сержанта был –  полушария мозга разные, причем в самом огромном смысле: одно заведует логикой и мыслью, другое – чувствами и образами. Он был уверен, и пытался доказать. В науке так бывает, сначала уверен, а потом ищешь доказательства, иногда находишь, тогда говорят – гений, но чаще говорят «бред» и пальцем крутят у виска. Халфину почти невозможно было свою истину доказать, слишком на многое замахнулся, один на весь мозг, вот так. И над ним, конечно, смеялись. Алим давно доктор и профессор, а Сержант трижды кандидатскую провалил, не пропускали.  Алим его ругал.

3.

Как-то я остался убирать за группу, у нас очередь была, со стола убирать, вытирать, препараты кидали в раковину с щелочью, а утром лаборантка домывала стеклышки, полоскала, сушила для новых работ. И я слышал, и видел их тоже, за стеклянной перегородкой, где кабинетик Алима. Халфин сидел на высокой  табуретке, нос, как всегда, утопил  в воротнике,  Алим наклонился над ним и говорит:

– Ну, ты даешь, Андрей… Надо мной смеются, не можешь парню нормальной темы дать для корочки, кандидатской – это же тьфу делов!  Подумай, ну, подумай, сержант, на что ты лезешь в своих тапочках…  Одно дело – центр какой, их десятки уже наоткрывали… а ты – полушария!..  Это ж…  просто бред, ну, бредовая идея!   Мозг!… вершина, что может быть сложней, а ты придумал схемку, модельку, как теперь говорят, и  думаешь в нее всю сложность уложить?..  Рассуди сам,  бредовый  парень,  никаких доказательств…  К тому же алкаш, меня давно упрекают…

– Сложно, д-да. Но ос-снова. П-п-роста. Т-там явные.  Р-различия… С-справа…  С-слева.  И структуры. Л-логические. А для чувств.  Д-другие. У-у-уверен.

– Какие структуры, мальчишка ты, да мало ли причин…  Как нарежешь, так и будет, что покрасишь, то и получишь…  Я этих срезов миллионы настругал,  знаю, можно Бриджит Бардо наблюдать под объективом, если очень хочется.  Ты сошел с ума,  сержант, бросай это дело. Сумасшедший бред… и вредное оно, на руку врагам науки, поганцам, попам… смеяться будут над твоей механикой, упрощенством… скажут, вот их наука, куда лезут, примитивы, безбожники!..  Мозг особый орган, можно сказать, душа, если поэтически,  и он весь, целиком, только весь!..  –  думает и чувствует…  Конечно,  я сам открыл – есть центры, есть, но в них простые реакции расположены, например, читаешь буквы, или речь… Но чувства – в одной, видите ли, половине!  А в другой – разум и логика, да?   Это вредное направление, вредно-е,  сплошной обман, надувательство, резал как хотел… Нет, ты честный парень, но наи-и-вный – жуть!..  Эти твои горизонтальные и вертикальные связи,  колодцы… хуже чепухи не слышал!..  Делай нормальную диссертацию… или выметайся, понял?..   Студентов портишь  болтовней, отвлекаешь от дела… и мне надоело тебя замещать!..

Вот такой был разговор, обычный разнос, я и внимания не обратил. Только потом вспомнил, и многое по-другому мне видно стало.

4.

Сначала я думал, мои скачки туда-сюда подкладывают свинью мировым законам, ведь известно, никто не пропадает, не завещав материю и энергию другому телу. Нет, всерьез не думал, в этих делах соображать не успеваешь, но подозревал, что как бы  исчезаю, чем наношу непоправимый урон науке.  А со временем понял, все по закону, так следовало из синяков, порезов и царапин, которые, возвращаясь, неоднократно обнаруживал на себе.  Главное правило безопасности – не пересекать трех линий,  трех дорог, отделяющих мой угол от прочего мира.  Хотя за пределами то же самое,  но шляться в бессознательном состоянии поперек границ  чревато большими неприятностями,  рискуешь потерять то малое, что имеешь. И поэтому я, когда соображаю, держусь поближе к нашим трем домам, стараюсь находиться на своем треугольнике, сколько могу. Здесь есть все, необходимое для жизни, даже еда в одном из домов, лавка продуктовая,  если захочется, можно запастись. Когда исчезаешь, еды не надо,  но при возвращении тело напоминает, что неплохо бы заморить червячка… а главное,  найти свою дверь, то есть, жилье.

Не так все плохо,  если спокойно относиться к жизни,  в ней можно  найти интересные моменты, и я нахожу. Например, встречаются еще нормальные люди среди населяющих  мой треугольник жизни,  площадку между тремя домами. Но главное,  здесь трава, деревья,  листья – я  с ними заодно, со своими братьями по жизни; они, как я, против разума.  Жизнь глубже разума, в ней все связано, а разум только разделяет, укладывает по полочкам, как здесь любят говорить, и это неприятно мне.  Звери лучше,  спокойней живут. Разум  дает силу, но лишает радости. Впрочем, и я о радости мало знаю, после того дня все было испорчено.

Однажды…  нет, дважды в жизни, я рассказал свою историю женщинам, случайным, ведь такое только случайным можно рассказать, и ночью, когда темно и больше ничто не связывает, даже страсть прошла.  И обе сказали, как сговорившись:

–Ты ненормальный, всю жизнь так страдать…   Что ты мог изменить?..  Не понимал,  вот и выполнил.

Изменить не мог, а отказаться – мог.  И не могу сказать, что ничего не понимал. Просто не думал. Считал – их дела…

И не знал, конечно, что все так серьезно.

 

4. ОКНА и ДВЕРИ.

1.

Мне приходится наблюдать за жителями, чтобы найти свое жилье. Вступать в хитрые переговоры с уловками, осторожно выспрашивать,  где я живу.  Надо спрашивать так, чтобы не заметили  незнание. Допытываться,  кто я,  не решаюсь – убедился,  они затрудняются с ответом, и, думаю, это неспроста. Как-то я обхожусь, и за своей дверью, куда все-таки проникаю после разных несчастий и ошибок, о которых говорить не хочется… там я  многое вспоминаю о себе. Но счастливым и довольным от этого не становлюсь, что-то всегда остается непонятным,  словно на плотную завесу натыкаешься…  Но сейчас не до этого, важней всего найти дом. Проникнуть к себе до темноты. Вроде дело небольшое, но нервное, так что спокойствия нет и нет.  И я завидую коту, идет себе домой, знает все, что надо знать, он спокоен.  Я тоже  хочу быть спокоен, это первое из двух трудных счастий – спокоен и не боишься жить. Второе счастье – чтоб были живы и спокойны все близкие тебе существа, оно еще трудней,  его всегда мало, и с каждым днем все меньше становится.  Этому счастью есть заменитель – спасай далеких и чужих, как своих, счастья меньше, усталости столько же… и в награду капля покоя. Это я хорошо усвоил, мотаясь днями и ночами по ухабам, спасая идиотов, пьяниц, наркоманов и других несчастных,  обиженных судьбой.

А теперь я забываю почти все, что знал,  топчусь на месте, однообразно повторяя несколько спасительных истин, часто  кажется, это безнадежно, как миллион повторений имени бога, в которого не веришь. Но иногда на месте забытого, на вытоптанной почве рождается простое, простое слово, новый жест, или взгляд…  То, что не улетучивается, растет как трава из трещин.

Про каждого они знают, что сказать,  люди в моем треугольнике, а про меня – ничего. Иногда удается вытянуть про жилье, но чаще сам нахожу. Чаще приходится самому. Не  отхожу далеко, тогда после возвращения обнаруживаю, окружающие меня помнят. Вернее, они помнят, где я живу. Я имею в виду постоянных обитателей. Только надо приступать к ним с пониманием, осторожно и без паники, чтобы не догадались. Потеря памяти явление непростительное, люди за редким исключением слабоумны, но каждый обязан помнить хотя бы про свой дом и кое-какие дела.  Кто забыл, вызывает сильное подозрение.

2.

Люди быстрей чем вещи, меняют внешний облик, но тоже довольно редко и мало меняются. Те, кого я помню или быстро вспоминаю, они,  во всяком случае, сохраняют свое лицо.  Каждый раз я радуюсь им, что еще здесь, и мне легче жить. Иногда после долгих выяснений становится ясно, что такого-то уже нет. И тогда я думаю, скорей бы меня унесло и захватило, чтобы в спокойной обстановке встретить и поговорить. Неважно, о чем мы будем болтать, пусть о погоде, о ветре, который так непостоянен, об этих листьях и траве, которые бессмертны, а если бессмертны те, кто мне дорог, то это и мое бессмертие. Так говорил мне отец,  только сейчас я начинаю понимать его.

Я наблюдаю за людьми, и веду разговоры, которые кажутся простыми, а на самом деле сложны и не всегда интересны, ведь куда интересней наблюдать закат или как шевелится и вздыхает трава. Но от людей зависит, где я буду ночевать. Листья не подскажут,  трава  молчит,  и я молчу с ними, мне хорошо, потому что есть еще на свете что-то вечное, или почти вечное, так мне говорил отец, я это помню всегда. Если сравнить мою жизнь с жизнью бабочки или муравья, или даже кота, то я могу считаться вечным, ведь через меня проходят многие поколения этих существ, все они были. Если я знаю о них один, то это всегда печально. То, что отразилось хотя бы в двух парах глаз, уже не в единственном числе. То, что не в единственном числе, хоть и не вечно, но дольше живет.  Но теперь я все меньше в это верю, на людей мало надежды, отражаться в их глазах немногим  важней, чем смотреть на свое отражение в воде. Важней смотреть на листья и траву, пусть они не видят, не знают меня, главное, что после меня останется что-то вечное, или почти вечное…

Но от людей зависят многие пусть мелкие, но нужные подробности текущей  жизни, и я осторожно, чтобы не поняли, проникаю в их зрачки, понемногу узнаю, где мое жилье. Спрашивать, кто я, слишком опасно, да и не знают они,  я уверен, много раз убеждался  и только беду на себя навлекал. Не все вопросы в этом мире уместны. Я только о жилье, чтобы не ставить в трудное положение ни себя, ни других.

Причем, осторожно, чтобы не разобрались, не заподозрили, это важно.  Всегда надеюсь натолкнуть на нужный ответ, но чаще приходиться рассчитывать на себя. Каждый раз забываю, что надежды мало, и остаюсь ни с чем в опасной близости к ночи.  Темнеет, в окнах бесшумно и мгновенно возникают огоньки, и вот я в сумерках стою один. Но с другой стороны,  темнота помогает мне,  а солнце, особенно на закате,  мешает:  оконные провалы попеременно, то один, то другой,  искрами источают свет, он сыплется бенгальскими огнями,  и я ничего не вижу, кроме сияния.  Но это быстро проходит, сумеркам спасибо, с ними легче разглядеть, темное  окно или в глубине светится, и если светится, то оно не мое.  Есть вещи, которые я знаю точно. Я один, и возвращаюсь к себе – один. Это никогда меня не подводило, никогда.  Как может человек быть не один, если рождается один и так же умирает, простая истина, с которой живу. Многие, как услышат, начинают кривляться – «всем известное старье …»  Знать и помнить ничего не значит, важно, с чем живешь.

Я знаю, если свет в окне, то не для меня он светит.

3.

Но в самом начале, сразу после возвращения, я не гляжу на людей, чем меньше на них смотришь, тем лучше, они реже замечают тебя. Люди как звери, если не встречаешься с ними глазами, то спокойней жить. Нельзя смотреть в лицо, тем более, в глаза, то есть, попадать в зрачок, а если попадешь, то они мигом вспомнят о тебе, и начнутся расспросы и приставания.  Лучше глаза в сторону, чтобы не было приставаний и допросов, отчего это ты скитаешься меж трех домов, занят рассматриванием местного населения. Но встречаются такие, которые не прощают сам вид фигуры, профиль, наклон головы, одежду, и сразу бдительно пристают. Тогда я молчу и улыбаюсь.

Сначала я смотрю на окна. Первое дело – окна, хотя не забываю о траве,  кустах, листьях, солнце и ветре, правда, ветер я не вижу, но чувствую и слышу. Ветер главная причина того, что события следуют друг за другом.  Они говорят – время,  я говорю – ветер. Время я не ощущаю, что о нем говорить. Оно никак себя не проявляет, а искать то, что себя не проявляет,  бесполезное занятие.  Я вижу знакомое лицо, потом оно становится чуть другим, мне говорят – «время…» и разводят руками в стороны, как в цирке кланяются после трюка – широкая улыбка и ожидание аплодисментов…   Они говорят про себя  «мы разумные…»,   надувают щеки, кичатся своим устройством.  Вот пусть и ловят время, а по мне, так лучше давить блох в шкуре, как делают звери. И слушать ветер, как умеют слепые, повернув глаза внутрь себя.

Но слепые не видят окон, а окна после возвращения  важней всего. Надо узнать окно, иначе не вернешься в дом, и можно попасть во власть людей, которым нужно приколоть тебя в свой гербарий, с подписью –  «Человек, выживший из ума…»

Действительно, лишился памяти и способности умно рассуждать…  сначала испугался, а потом с удивлением чувствую, ничего важного не потерял, все, кого люблю, по-прежнему со мной –  животные и растения, вещи и люди, и мне есть, о чем с ними говорить.

Потом  мне пришло в голову, что не я, а мир сошел с ума, но об этом лучше помолчать.

4.

Постепенно, ближе к сумеркам, картина становится понятней. Всегда есть несколько окон, которые не светятся. Когда я смотрю на них, они никогда не освещены. Я прихожу и ухожу, снова смотрю, и все равно темнота. А я точно знаю, мое окно никогда не светится. Значит оно среди этих, и я могу быть спокоен, задача невелика, ведь мое окно темно. Когда я смотрю, конечно, а смотрю я с улицы. Если я не дома, там не может быть светло. Много раз проверял, это правило никогда не нарушается, куда бы я не пропадал, и откуда б не возвращался. Это один из истинных законов. Он истинный, потому что зависит от меня. Те, что не зависят от меня – всего лишь правила жизни, но их нужно соблюдать, чтобы не было неприятностей. Законы нужно соблюдать вдвойне, иначе огромные неприятности. Например, если я оставлю свет гореть и выйду из дома, то случится очень большая  неприятность. Хотел сказать  несчастье, но это преувеличение, именно неприятность – искать то, что найти невозможно, чего на свете нет, например, искать  свое окно, если оно не отличается от многих. Мое окно отличается – оно всегда темно, всегда, и это важно. Если ходить долго, терпеливо смотреть, то убеждаешься, истинно темных окон всего лишь несколько, остальные хоть раз в вечер загораются. Если не совершишь глупость, не оставишь свет гореть. Если же оставишь, то найти окно станет невозможно или очень трудно, и, может случиться, что придется искать дверь, а это гораздо трудней.  Про двери я тоже много знаю, но не скажу, неприятный разговор,  дверь искать гораздо серьезней дело, чем найти окно. На первый взгляд кажется, все окна одинаковы, но это не так, скорей одинаковы двери, но и они не одинаковы, хотя более схожи между собой, чем окна.  Надо только внимательней смотреть, и всегда узнаешь свое окно.

Значит так: я хожу и выбираю окна, которые никогда не светятся, а потом уж выбираю истинное из них.

5.

Очень важная вещь – свет в окне.

Если же говорить об источнике света, то не горение это, а мучение: больно смотреть на сияние раскаленной спиральки, истощается живая тварь, запертая в прозрачной тюрьме. Также с людьми, которые излучают энергию и чувства на окружающий мир, их встречают с недоумением и  враждебностью.  Та же пустота кругом, и тот же  образ жизни,  никому, кроме самого себя, не нужный.  Жизнь стоит на нескольких простых опорах, ну, не китах, но довольно прочных, так мне сказали, когда ум еще был при мне, — «без этих основ  нет жизни и развития…»  Мне неохота эти костыли перечислять, противно, дутые герои, даже сами названия мертвы и неприятны. Еще мне говорили, что одни вещи живы, а другие нет, но и это оказалось не совсем так,  например, в человеке примерно столько же мертвого, сколько и в камне, к тому же гораздо больше  мертвой воды. Вода подвижна, но при этом бывает мертва, движение путают с жизнью. В воде нет памяти, вернее,  ее память так быстротечна,  что вспомнить о себе невозможно даже самой воде.  Камень помнит долго,  с камнями легче, чем с водой. С ними есть о чем говорить,  что вспомнить, а с водой не о чем вспоминать, она сама себя не помнит. Тем более, трудно общаться с ветром, самым коварным существом. Также трудно с многими людьми, они уже при жизни мертвы. Нет, с ними еще хуже, потому что с виду живы,  сначала это обескураживает. Потом почти все привыкают. Я не привык, и у меня не стало выхода. Вернее, остался один – выйти из ума и жить собой. И теми вещами, которые живы для меня. Я начал так жить. Ничего не решал, само решилось. Несколько событий произошло, и нечего решать стало.

Я еще напомню себе рассказать о стекле, о балконе, о многом, что позволяет найти свое окно и не спутать его с другими окнами. Сейчас надо разглядеть много окон, а это долго, и не всегда благоприятствует погода, я имею в виду ветер.

6.

В прошлый раз весело получилось и легко.  Когда я выпал, то есть, вернулся туда, где тело,  слякоть, старость…

Повторяю потому, что многие путают, куда он падает – туда? сюда?..

В прошлое, к себе я ухожу незаметно, тихо, исчезаю, растворяюсь, словно в жарком дне, в слепящем свете… а оттуда, обратно, в осень, старость, мерзость – падаю, выпадаю…  теперь ясно?..

Так вот, в прошлый раз, когда я выпал, вернулся под давлением обстоятельств, нажимом грубой силы, реальность и есть грубая сила, не так ли?..  представьте, получилось весело и легко,  под деревом валялся старик, лохматый,  в одной брючине, вторая рядом лежала. Я его сразу вспомнил, он живет в левом доме на первом этаже, у него кошка рыжая Нюрка и жена дворничиха.  Он тут же сказал мне, очень убедительно:

– Слушай, я тебя знаю…  ты живешь в красном доме,  – и этаж мне сказал, какой, хоть убей, не помню.   А потом говорит:

– А где я живу?.. хоть убей…

При словах обо мне, он кивнул в сторону одного дома, что страшно  важно!..  Без его кивка я бы долго разбирался.  Старик мне помог, такие люди, как он, живые, легко меня понимают, а я их.

Я встал, как он сидит, понял, где  какая сторона, и отвечаю ему с большой радостью:

– Ты живешь в левой башне, на первом, как войдешь, направо и прямо,  упрешься в дверь.  Там дворничиха Настя, твоя жена.

Про кошку не сказал, достаточно ему. И сам удивился, откуда помню. Но тогда я недолго отсутствовал,  да и старик мне давно знаком.  Кивнул ему, и  понемногу стал выруливать направо, не спеша, гуляючи, чтобы не выдать свое прошлое незнание. Сначала вошел в подъезд, там никого, ознакомился с расположением квартир по первому этажу, и легко вычислил, где моя дверь.  Но домой не пошел,  отправился вокруг дома, чтобы исключить ошибку. Быстро разобрался, это не трудно, если знаешь этаж, особенно вечером, ошибки быть не может.  Не помню где, но быстро нашел.

Сегодня старика нет, и где была его правая сторона, мне трудно вспомнить.  Недаром говорят, знание относительно, все придется начинать с начала.

Тогда я легко устроился, а сейчас не знаю, как получится. Нормальных людей не вижу,  и место, хотя и похожее, но не совсем то… непонятно, куда  вернулся. Нет, конечно, туда же, по-другому не бывает,  но кое-что меняется, и с каждым разом возвращаться трудней.  Некоторые  люди понимают, откуда дует и куда, они говорят, что умеют жить. Я только вижу, многое меняется. Так уж устроено, хотя это не по мне. Я хочу  видеть то, что  незыблемо, стоит как было,  и жить среди таких вещей. Иногда удается, но потом зато сложно, когда обратно выпадаешь.

Теперь немного о себе.   Пару слов для любопытных, и к делу, иначе где ночевать?.. На этот раз никаких соображений, смотрю на два дома, третий не в счет, он желтый… Оба красных кажутся одинаковыми,  а я должен вспомнить, наконец, где  живу.

Значит, о себе…

То, что помню всегда.

То, что помню всегда  и есть мой Остров.

А все остальное пусть тонет, черт с ним.

 

  1. ДОМ, или ЧТО ОСТАНЕТСЯ.

1.

Меня зовут Роберт. Родители, поклонники оперы, решили единогласно, что Роберт звучит красиво.  Но я называю себя Робин.  Робин, сын Робина. Мне было пять, когда мать начала читать мне ту книгу, а потом отказалась – времени мало. Бросила меня, не добравшись до середины. Только-только возник Необитаемый Остров, и она меня оставляет, намеренно или, действительно, дело во времени – не знаю, и уже не узнаю. Что делать, я не мог остаться без того Острова, собрался с силами, выучил алфавит и понемногу, ползая на коленях,  облазил свои сокровища.  И не нашел там никого, я был один. Это меня потрясло.  Как в тире –  пуляешь из духовушки, и все мимо, только хлещет дробь по фанере, и вдруг!.. задвигалось все, заскрежетало, оказалось – попал. Я попался, изъян был во мне от рождения. От отца.

– Кем ты хочешь быть сынок?

Теперь уже часто забываю, как его звали, отец и отец, и мать к нему также. Он был намного старше ее, бывший моряк.  С ним случилась история, которая описана в книге, или почти такая же, не знаю, и теперь никто уже не узнает,  не проверит. Преимущество старости… или печальное достояние?..  – обладание недоказуемыми истинами…

Так вот, отец…

2.

Он лежал в огромной темной комнате, а может мне казалось, что помещение огромно, так бывает в пещерах, стены прячутся в темноте. Я видел его пальцы. Я избегаю слова «помню», ведь невозможно говорить о том, чего не помнишь…  Да, пальцы видел, они держались за край одеяла, большие,  костистые,  с очень тонкой прозрачной и гладкой, даже блестящей кожей… они держались за надежную ткань, поглаживали ее… То и дело по рукам  пробегала дрожь, тогда пальцы  вцеплялись в ткань с торопливой решительностью, будто из-под отца вырывали почву, и он боялся, что не устоит.  Руки вели себя как два краба, все время пытались убежать вбок, но были связаны между собой невидимой нитью.

А над руками возвышался его подбородок, массивный, заросший темной щетиной… дальше я не видел, только временами поблескивал один глаз, он ждал  ответа. А что я мог ответить – кем можно быть, если я уже есть…

– Так что для тебя важно, сын?

– Я хочу жить на необитаемом Острове.

Руки дернулись и застыли, судорожно ухватив край одеяла.

– Это нельзя, нельзя, дружок. Я понимаю…  Но человек с трудом выносит самого себя. Это не профессия, не занятие…  Я спрашиваю другое – что тебе нужно от жизни?  Сначала выясни это, может, уживешься…  лучше, чем я.  Надо пытаться…

У него не было сил объяснять. И в то же время в нем чувствовалось нарастающее напряжение, он медленно, но неуклонно раздражался, хотя был смертельно болен и слаб.

– Хочу жить на необитаемом остро…

– Кем ты хочешь стать, быть?

– Жить на необитаемом…  Я не хочу быть, я – есть…  Я не хочу…   Никем.

– Юношеские бредни, – сказала мать, она проявилась из темноты, у изголовья стояла, и, наклонившись к блестящему глазу, поправила подушку.  – Я зажгу свет.

Отец не ответил, только руки еще крепче ухватились за ткань.  Нехотя разгорелся фитилек керосиновой лампы на столике, слева от кровати…  если от меня, то слева… и осветилась комната, помещение дома, в котором я жил. Я недаром подчеркиваю это свойство, справа–слева, основанное на простой симметрии нашего тела, два возможных варианта… знаю, как это важно, и сколько трудностей и огорчений возникает, когда один отсчитывает стороны от себя, не беря в расчет другого, а другой великодушно делает уступку и в центр отсчета ставит своего собеседника или друга.

Тогда я упорствовал напрасно, книжные пристрастия и увлечения, не более… они соседствовали со страстным влечением к людям, интересом,  стремлением влиться в общий поток.  Самое удивительное, своя истина была гениально угадана недорослем, хотя не было ни капли искренности, сплошные заблуждения, никакого еще понимания своего несоответствия…  но возникло уже предчувствие бесполезности всех усилий соответствовать. Ощущения не обманывают нас.

 

  1. КАК ЭТО СЛУЧИЛОСЬ?..

1.

Ну, вот, я снова освободился, воспользовавшись кратковременным перерывом, сначала мусорка, потом сантехники…  мой треугольник перегружен  фигурами, топчущими траву.

Одно занятие осталось, Халфина уволили, он исчез в тот же день, и дома не было, но это никого не удивило, у него всегда было множество мест, где его встречали женщины, молодые и разные, хотя он не был ни красив, ни богат, ни красноречив…  Что-то было в нем, однако, такое, что чувствовали именно женщины. В свои тридцать семь лет он был мальчик молодой, хотя видел и кровь и смерть. Есть такие люди, живут вроде среди нас, но на деле только в себе и в себе,  движутся по своим законам и траекториям–путям… и раньше или позже их сминает человеческая масса, обозленная их постоянным отсутствием… или равнодушная к ним, все равно.

Значит, говорили,  исчез, занятие провел Алим, как всегда, понятно и красиво, но никаких отступлений и бесед на общие темы жизни и смерти.

После занятия все спешат на выход, а он меня окликает – «помоги подготовить материалы новым студентам». Он выбрал меня как самого рослого, надо снимать коробки с полок, он сказал.

Мы перешли в другое помещение, где занимались в самом начале. В углу дверь, за ней я никогда не был и другие студенты тоже. Алим достал ключ и отпер замок, за дверью оказалась небольшая комната с единственным окном, смотревшим на лес за рекой, у стены полка до потолка, перед окном стол… в углу раковина, вытяжной шкаф.  Алим заткнул раковину, взял с полки банку с едкой щелочью, высыпал грамм сто, залил сверху водой до половины раковины, вода тут же разогрелась, дым пошел, едкий запах щекотал ноздри.

– Ничего, – он сказал, – сейчас включим тягу.

Загудела, засвистела вытяжка, засуетились смерчики пыли и мелкого мусора.

– Ну, бардак… Начинай с верхних полок, там самая рухлядь, – он говорит.

2.

Я вытянулся, доставал с верхних полок всякую ерунду, сломанная лампа там была, потом старые тетради, бумажки, миллион сломанных ручек, огрызки карандашей, бутылочки из-под туши, отдельно крышки от них,  мелкие гвоздики, скрепки… и все это он велел бросать в большую урну рядом со столом,  предметы побольше ставить в угол, потом уборщица вынесет,  он говорит.

На третьей полке сверху, и на четвертой, пятой и шестой, до пола,  толпились картонные коробки, как из-под обуви, кое-где даже в два ряда.

– Старые препараты. Вытаскивай из коробок и бросай в раковину, щелочь растворит, а лаборантка утром промоет, высушит и будут основы для других работ.

Обычное дело, мы сами так за собой убирали, только удивило количество стекол, в каждой коробке около сотни, между ними бумажки с записями.

– Записи бросай в урну, я потом вынесу, – он сказал,   и вышел.

На каждой полке десять– двенадцать коробок,  полок шесть, значит…  тысячи стекол, вот это да…

Я уже очистил три полки,  раковина забита стеклышками, раствор поднялся, вот-вот через край…  Вошел Алим, понял, что в раковину не поместится, открыл пошире вытяжной шкаф, в нем огромный сосуд типа аквариума, насыпал в него кучу щелочи, налил воды и велел дальше складывать туда. Я еще подумал, вдруг сосуд не выдержит, треснет…  Он поймал налету,  говорит – «стекло химическое, скачки температуры ему нипочем».  То есть, ничто нам не помешает, он сказал. Взял урну с бумажками,  ушел, через минуту принес пустую и снова вышел.

3.

Что-то меня настораживало в этом деле. Я думаю, размах работы поразил, уж очень много было стекла…  Осталось полторы полки,  я решил сделать перерыв, осмотреться, что за помещение, и вообще… что-то меня смущало…

И, стоя рядом со столом,  я, наконец, повнимательней огляделся.

Место Халфина, вот где я оказался. Его кусок пространства, можно сказать, вселенной, а я вперся своими сапогами. Он здесь работал и, похоже, нередко ночевал на рабочем месте. В дальнем углу старый диванчик,  на нем рыжее выцветшее одеяло,  вместо подушки плотно свернутая куртка, я видел, он в ней как-то возвращался из колхоза…  сапоги, на плече лопата… лицо…  Кто-то из девок сказал тогда – «нездешнее лицо», и еще «он как Блок Александр, такие глаза…»  Иногда дуры попадают в сердцевину.  Он шел и нес свое лицо через серый дождик, нес на высоте…

Рядом с топчанчиком стул, на нем большая темно-коричневая кружка из толстого фаянса, в ней остатки чая, рыжего от крепости, выпавшего в осадок. Говорили, он заваривает полпачки на кружку, так оно и было. О нем много знали, городок маленький, студенты, преподаватели, а он здесь давно. О себе говорить не любил, но за годы, конечно, накопилось, и тем, кому интересно, ничего не стоило узнать. Девушки старались, а мы узнавали от них.

Он воевал, последние два года, в этих местах ранили, в Прибалтике, остался после лечения, учился в Университете, начал работать здесь, на кафедре. До войны семья его, родители, жили в городишке под Курском, и все погибли, все, он и не вернулся туда.

Я был наблюдательным, «у тебя глаз хороший», он как-то сказал мне, а потом, едва  улыбнувшись, добавил  – «внимательности маловато…»  Вот и я говорю, замечал, а не видел,  к своим выводам  пришел через годы, когда стал думать о том, что заметил. О Халфине много думал. Он был странный, конечно, человек. Думаю, изначально домашний, очень привязанный к родным, к семье. И не сумел пережить их гибель, один остался. Как ребенок, которого ударили по ногам, иногда перестает расти, так и он, только в другом, внутреннем смысле, остановился –  не стал взрослым человеком. У него не было никаких жизненных целей, простых задач, обычно возникающих при взрослении: добиться успеха, окружить себя семьей, построить дом, наладить жизнь, чтобы полегче, веселей стало…  Я не говорю – деньги,  какие тогда деньги!..  но просто ничто его не привлекало –  ни еда, ни одежда, ни еще что-то…  Когда-то дали общежитие, студенту, он до сих пор и жил там, среди неустроенности, ночного веселья…  правда, в своей угловой комнатке, но похожей на щель, четыре метра… кухня общая, в конце огромного коридора…  Никогда не жаловался, не требовал, ему было все равно.  Пил, но не больше других, и Алим  пил, и вся кафедра, спирта – море. Женщины?  Тоже странно, к нему словно липли, он не возражал, но никакого азарта, пыла, даже оживления, тем более, напора… одни уходили, приходили другие… он как бы плыл, опустив руки, плыл…

Он был неряшлив и расхлябан в жизни, ходил по комнате как по лесу, словно не понимая разницы… иногда казалось, сейчас плюнет на пол, или отойдет в угол, расстегнет штаны… Что поделаешь, так казалось.   Алимов морщился – «свинарник развел…», но терпел, потому что знал: пять занятий подряд – зови Халфина, картошку собирать в дождь – опять Халфин…  А вот за работой… другой совсем. Обычные его движения медленные, рассеянные, а здесь – быстро, изящно, точно,  не выпуская папиросы изо рта…

Как-то я пытался справиться с руками, в одной пинцет, в другой пипетка…  третьей не хватало!..   Он молча наблюдал, потом говорит:

– Ч-что ты вцепился… Д-держи легче. П-плечо опусти. Кисть поверни… В-в-от так.

Н-не борись.

Н-никогда. Н-не борись ни с кк-ем.

И слегка улыбнулся,  не глядя на меня, – в воздух, в угол.

………………………

Еще осенью, в начале года, центрифугу привезли, несгораемый ящик, метр на полтора, и в высоту метр, ни ручек, ни колес, родной чугун… Радость безмерная, таких было две на факультет. Привезли и уехали, а ведь пятый этаж, а она как два рояля…

– Аспиранты – к детям, – Алим говорит, – учебный процесс не разрешаю прерывать.

Дети это студенты, аспирантов у Алима куча, и вот они испарились, а мы впряглись, поволокли. Я почему-то всегда попадался, «помоги…» – и как дурак бегу… Впереди «трое гнедых», как Алим распорядился, хотя гнедой один, Филя–лаборант, могучий парень, слегка недоразвитый, молчаливый, по бокам от него мы  с Халфиным, он шатен, я белесый,  сам не заметил, когда начал седеть… с боков случайные люди, шофер да вахтер, привлеченные  ректификатом, а сзади сам Алим да Ефим Гольдберг, тоже лаборант, бывший физик, средних лет диссидент–отказник, секретный до гробовой доски.  Алим подобрал, «в лаборанты сгодится, но к детям приказали не подпускать…».

Мы с Халфиным одного роста оказались, и немного похожи, оба худощавые и остроносые. Кое-как дотащили, потом праздник, спирт рекой, атмосфера единения, обман, конечно, иллюзия, но приятно. А я в тот день, перед стипендией, не позавтракал, гулкие стали голоса, лица отдаляются, пространство выросло, а кожа на лице бесчувственная, чужая… Халфин посмотрел на меня и говорит:

– П-пройдемся. Н-надоели они мне. Все.

В конце коридора окно и выход на балкончик, висит над деревьями, дальше спуск к реке, за ней в серой дымке поля…  Мы в хорошем месте жили, и жизнь, при всей ущербности,  была устойчива, спокойна.

– Сложи руки на груди, – он говорит.  Я удивился, но сложил. Он внимательно посмотрел на меня – «ты левша». Опять я удивился, он не мог это знать, меня с пеленок переучивали, и успешно,  я прицеливался, как полагается, и ел правой, и все такое…

–И еще, переплети пальцы… вот так… – и показал.

Почему нет, пожалуйста… Я думал, он меня отвлекает, чтобы я вовсе не поплыл, иногда помогает, сосредоточишься на чем-то важном, тем временем спирт испаряется, и понемногу трезвеешь.  А он посмотрел на пальцы, нахмурился, ничего не сказал. Мы постояли,  мир  казался морем,  легкая зыбь по кронам, по дороге, реке, полям, словно нарисовано на бумаге все,  или тонком холсте…

Наверное, и ему так казалось, потому что он повернулся ко мне, и говорит:

– Ты не думал, что это у нас внутри, все-все… Такое хитрое пространство, особая геометрия, что ли, и ты, как сгусток мира, его нервное окончание…  Ну, такой пузырь, островок…  остров, а на самом деле часть?..

Слишком серьезно для двух пьяных людей.  А для меня и вообще…

Мы постояли и вернулись. Вспомнилось  почему-то…

…………………………………

И еще. Смотрел, смотрел, как я над микроскопом кручусь, и говорит:

– Левый глаз береги, он тебе еще пригодится…

Через двадцать лет вспомнил его, когда очки примерял…

………………………….

Как-то он принимал зачет. Этих зачетов была куча, по всем тканям, каждую неделю какой-нибудь опрос, Алим шутить не любил. Халфин скучал, зевал, смотрел в окно, и девки наши этим бессовестно пользовались. Он послушал меня, махнул рукой, достаточно, говорит.  Сидит, молчит, и я сижу…

– Слушай, ты хочешь быть врачом, почему?

Я пожал плечами, интересная работа, говорю. И все-таки помогаешь… иногда.

Он говорит, «да, это можно понять». А потом спрашивает:

– А себе можно помочь, себе, как ты думаешь?..

Что за вопрос, я так и не понял, но ответа он, точно, не ждал. Помолчал, говорит, пригласи следующего… или следующую, кто у вас там еще?..

…………………………………………

Какие-то мелочи вспоминаются, и правильно, в сущности я его не знал, и разговоров-то было два–три, разве что на общие темы, перед всей группой, так что никакого личного знакомства, можно сказать…

А в его комнату… Алим привел, говорит, прибери мусор, и вот я здесь.

4.

Осмотрев комнату, я стал читать надписи на пустых коробках, громоздившихся на столе.

Ужас меня охватил, ужас. Я ведь знал почерк Халфина, его корявые,  налезающие друг на друга буквы. На одних коробках было написано «левое», на другой – «правое»…  и так на всех; были еще слова, но я уже не читал, потрясенный открытием – ведь это его работа, Сержанта, про левое и правое полушарие. Я сразу в это поверил, и не знал, что делать.

Потом опомнился,  начал думать.

С тех пор ненавижу разум, сволочь, все может объяснить и оправдать.  Наверное, старье, окаменелости, залежи… неряха, бывает… ненужные, ненужные препараты…  вот ведь, уволился, бросил, исчез…  Брак, неудачи, лишние повторы?..  Метод осваивал новый, разрабатывал… да мало ли…

Но ведь чувствовал – все не то…

В конце концов, не мое дело, попросили –  помогаю.  Сами разберутся, у меня свой путь.

И я продолжал, и до конца очистил остающиеся полки. Щелочь дымилась, ела препараты, сомнения все-таки были у меня, сомнения, но и объяснения выросли, я успокоился, снимал, открывал, брал, бросал, бросал… и так продолжалось еще минут десять, или больше, не могу сказать. Я действовал как машина, как бесчувственная тварь, ничто во мне не шевельнулось, разве что легкая тревога, вдруг что-то важное, как тогда встречу, посмотрю в глаза?..

Что это я?..  Алим знает… отвечает…  мне что…  последние деньки…  потом на работу, знакомиться… еще отпуск – Крым, пусть копейки… никогда не был… воздух особый, говорят, вечный край… что мне наука… «правая–левая…»   никакого отношения…  интересно? – ну, интересно – и прощайте.

Я лечить хотел, для этого резал трупы, готовил препараты, красил их, как полагается, все нужно уметь, ведь ехать не в столицу, мало ли что придется… Вся эта история возникла на моем пути случайно. Он мне нравился, Халфин, Сержант, я тоже служил, только после войны,  и уважал настоящих солдат.  К тому же, книги читал о солдатах, Ремарка, и о докторе Готлибе, микробиологе… восхищался…  Сержант был для меня героем Ремарка и Готлибом вперемешку, суровым, неподкупным…

Вошел Алим, посмотрел на дело, и говорит:

– Спасибо, парень, теперь новые ребята будут осваивать науку. Иди.

Я вернулся в общежитие и забыл об этом деле. Не совсем забыл, как теперь происходит, а вытеснил куда-то в уголок. Таких уголков у меня тогда было много, не то, что сейчас, мозг высохший лимон…

 

  1. СНОВА ОСТРОВ.

Кое-что еще помню…  Почему то, а не это, одно, а не другое?..  Столько хорошего, полезного, веселого ухнуло в яму, просто ухнуло!..  Стараюсь вспомнить — вытащить, неохотно выползают,  перестаешь удерживать, отодвинешься – тут же исчезли, и снова прежние картины и моменты, независимо от стараний…  странные, ненужные… живут… никаких усилий…  плывут перед глазами,  плывут…  Взгляд случайный… нищий старик…  посмотрел… сказал…  какое дело?!..  Не забывается.

С этим, неизменным, постоянным, я и выжил, вот мой Остров, убежище и наказание.  Я одинок на нем, никому не нужен, никому не понять…  Зато все мое.

Так вернулась ко мне первая прочитанная книга – напоминанием и насмешкой.  Остров вовсе не там, где я мечтал найти его.

А здесь что?.. – простые навыки, чтобы выжить в толкучке – ни радости, ни воскресного размаха…  мелочи и для старых моторов запасные части.

Что же всегда со мной?.

2.

Трудно…  Отдельные слова, жесты людей, с которыми столкнулся непреднамеренно, случайно…  Какие-то звуки, шорохи, запахи…  Вкус во рту… Ночь, несколько слов… Прикосновения, они надежней зрения… Острая жалость, стыд, боль… Сочувствие, необязательное, непонятное…  Несколько живых вещей:  та береза, тот забор, те листья, тот мох у дороги.  Взгляд собаки, кота… Все это рядом, охотно всплывает, само проявляется –  перед глазами, в ушах, в руках, пальцах, во рту, в животе…  не пытается убеждать, отстаивать себя,  ни с чем не спорит, не отталкивает – приходит и занимает свое место.  Остальное тут же скукоживается, отступает.

И если сначала можно было удержаться и здесь и там, то однажды все изменилось. Я  исчез, поплыл  к своим местам, где зарыта тайна, загадка, незримо,  неуловимо, в самом воздухе, в деталях… там мой истинный облик, образ, начало ошибок и успехов… можно ли было  предвидеть, избежать?..  В сущности, там все, все уже было!.. и без грязи, мусора, лишних слов и тягостных пробелов, разбавляющих жизнь, оттого она свалка, красота и грязь всмятку…  неизбежность, из которой  время от времени исчезаю…  И обязательно падаю обратно.

Отец, передавший мне это по наследству, страдал сильней меня, слишком сурова была действительность, он лишь иногда мог позволить себе  скрыться.  Мне удается чаще, пусть с небольшим риском, но ничего серьезного, кроме царапин и ушибов, по возвращении не нахожу.

Может, все-таки мир и люди меняются к лучшему, не так жестоки к тем, кто пренебрегает ими?..

Или  просто повезло, в любом механизме встречаются трещины и щели.

3.

Над кроватью отца и матери висела деревянная гравюра,  восьмиугольная плашка желтого с розовым оттенком дерева в скромной  деревянной же оправе,  на поверхности изображение – мастер-китаец извлек из живого вещества почти такое же помещение, кровать, на ней умирающий старик, три женщины, одна из них склонилась к больному, две другие у стола, на нем фрукты в большой перевитой листьями корзине.  Их лица, на четверть дюйма выступающие из желто-розового дерева,  бессмысленные, улыбающиеся вечной улыбкой, обращены ко мне…

– Опять не понял…  – старик на кровати начал терять терпение.  – То, что я там был…  история, рассказ,  все совсем не так!..  Какой-то чудак наврал  с три короба, писака, журналист, и тем прославился, потом сто романов накропал, да только эта история от него осталась.  Исказил смысл, послал меня за тридевять земель…  Не в этом дело!..

Тогда я думал, он бредит…  а потом бредил я, отцовская наклонность передалась мне. Не жить, а присутствовать при жизни, а самому постоянно стремиться прочь!.. Всю жизнь  стыдился, как порока…   а к старости все равно вернулся, стремлюсь проникнуть в самое начало… не  исправить, не верю в возможность, нет,   –  только заново пережить.  Эта кровать, и стена за ней, живые старые доски со следами краски, из-под стершейся красной охры выбивается, еще старее, зеленый цвет, а дальше,  глубже…  – вот истинное время, живые слои!..  – серое, желтоватое,  уже не поймешь, краска или сама доска…    И тут же рядом гравюра на дереве, вечность жизни запечатлена острым кривым ножом.

Такой я видел у старика-корейца, он вырезал свистульки на старом рынке, а я стоял завороженный его медленным не осознающим себя мастерством.  Он отрезал, скоблил, надрезал осторожным и безошибочным круговым надрезом, и ветка ломалась с тонким и коротким хрипом, который может издавать только живущее существо, которое дышало, и вдруг перехватывает горло, и  возникает такой вот короткий останавливающий звук, хрип, хруст…  Что-то похожее я слышал на океанском берегу; стоя за деревом, наблюдал, как дикари, аборигены высаживаются из лодок, прыгают сильными босыми ногами на темный влажный песок, крупный, рассыпчатый,  и пятка, каждый раз, когда касалась, ударяла, врезалась… короткий хрипящий… сломанная ветка,  нож…  будто  я знал всегда…

4.

От гравюры взгляд  без всякого усилия и цели перемещается к керосинке, которая разгорелась, другого света не было –  «настоящего»,  они мне только рассказывали о нем, люди города, война пришибла их,  но не стерла память  – тысячу лет тому назад, бесшумно, мгновенно возникал из мрака день,  это царил над ними электрический свет.  И для меня потом миллион раз светил – сбылось,  исправилось, включалось, вспыхивало, а все не то. В начале начал все тот же керосиновый светлячок, слабый,  мятущийся,  вонючий, не «освещение», а  часть жизни… богаче,  суровей, глубже – живей, а потом уж тот, другой,  ослепительный и бесшумный, без шороха и запаха…

И обратное движение глаза –  к полумраку,  кровати, гравюре,  китайцу…

– Самоучка, – отец говорил, –  его звали Лин Бяо, да,  – он повторял, задумчиво нахмурив брови,  – кажется так – Лин Бяо…  Это важно – помнить, его уже никто не помнит… Этот Лин Бяо потерял семью, родителей, жил много лет на небольшом Острове… необитаемом…   рыбачил,  козы… на Острове, да… а потом собрался, уже под старость,  взял нож, который совсем для другого употреблял не раз и не два,  и стал вырезать…  При этом на его лице ничто не отражалось,  за это люблю китайцев, нет в них суетливого преждевременного восторга перед своим творчеством… и страха, они больше дети природы…  Вот говорят – «разум, разум…»,  но способность понимать свое знание и влечение  мало, что значит:  в основе всего свойства видеть и ощущать,  об этом забыли, мир стал сухим и ничтожным, перечислением вещей, которые нужно, видите ли, иметь, а сами вещи закрылись.  А ведь некоторые еще  живы…

Остров выдержать трудно,  что останется от меня, подумай…  Во мне зверь сидит, зверюга, я сам его произвел, он ест меня и причмокивает, каждое утро сквозь хрипы в груди слышу это чмокание…  Что останется, ты подумал, что останется?  Вещи, дети?  А я где?  Где я был вообще?.. Что выросло, укоренилось, произрастает на моем Острове?.. Никому не понять, всем чуждо и смешно!.. Зачем я жил, что останется от еще одного состояния в мире, еще одного клочка жизни и страха? Нигде и ничто не останется. Остров уходит под воду, уходит…

Эти горячечные разговоры стали моей частью, а я… продолжал мечтать о тишине,  покое, о своем месте…

5.

Он уже совсем угасал, редко приходил в сознание, и вдруг с утра бодрый, свежий, сидит среди подушек, ест кашу…

Вот она, память, одно предательство!.. Он полусидел, почти скелет, черный пустой рот, высохший язык… он давился кашей, после каждого глотка раненой птицей вытягивал шею, смотрел на что-то впереди себя, видное только ему.  Лампа чадила,  огонек жадно хватал и поглощал воздух,  который торопливыми струями втягивался в пространство, ограниченное светлым стеклом, над входом трепетал и плавился, дрожал, мерцал, и только оставался незыблемым раскаленный круг стекла, край,  заколдованный ход сквозь время.

– Так что же все-таки остается?..

Я не хотел причинить ему боль, но мне нужно было знать, и только он мог помочь мне, потому что многое понимал, и был похож на меня.  В то время я пытался поверить в бога, в сверхъестественное существо, которое якобы произвело нас, и властвует, определяет всю нашу жизнь, говорят, оставив нам свободную волю, но какая же тут воля, где она свободная, ей места в жизни нет, рождаешься не по своему желанию, и умираешь – вопреки ему тоже…  Вера же, возникающая от страха перед жизнью и смертью, меня только отталкивала и унижала. И я готов был согласиться с бессмысленностью существования, но все-таки вопрос теплился – что же останется, здесь, на земле, иное меня никогда не волновало. Там, где я – не  единый, весь, с моими костями, мясом, страхом, грехами,  угрызениями, болью, гордостью… там продолжения быть не может, урезанные эти радости, розовые, бестелесные, лживы и не интересны, равносильны смерти.

И я все чего-то добивался от  отца, стараясь пробиться сквозь оболочку горечи и страха, все эти его  «нигде, ничто не останется…»

Он  долго не отвечал,  потом поднял на меня глаза, и я увидел, как белки возвращаются из глубины, из темноты, куда опустились… заполняют глазницы, угловатые дыры в черепе, обтянутом желтоватой износившейся кожей…  цвет взятый природой из старых голландских работ, где впаяны в грунт тяжелые свинцовые белила…

– Останутся – листья, вот!

Он выкрикнул,  и мгновение подумав, или просто замерев, потому что вряд ли ему нужно было думать, высказал то, что давно знал:

–  И трава. И еще стволы деревьев, хотя им гораздо трудней, они уязвимы.

6.

И теперь я вслед за ним повторяю, уверенно и решительно. И от меня останется, да – трава. И листья, и стволы деревьев. Я бы, подумав, добавил еще – небо, потому что знаю, каким оно было в два  момента…  нет, три, которых никто, кроме меня не видел, не заметил на земле, а они были… но не  запомнил их настолько глубоко и остро, чтобы не думая выкрикнуть первым заветным словом. То, что говоришь, подумав, ложно или случайно, и не имеет значения. Трава бездумна, ни шума ни крика, она везде, преодолевая, не пренебрегая трещинами, шрамами земли, и пирамидами, бесшумно поглощает, побеждает, не сопротивляясь, всегда…  И  я, как он,  уйду в траву, в листья, они живы вечно, хотя их жгут,  разносит ветер, сбивает в грязь дождь – неистребимы они.

И я буду жить – в них, и, может, в стволах, если мне повезет. И немного в зверях, которые пробегают мимо вас,  вы внушаете им страх, и потому я с ними.  Всем на земле внушаете.  Это некоторым, может, и лестно, но  грязно.

…………………………

Молодость не побеждает, она лишь многое отодвигает в дальний угол.  Отец умер, я забыл его, учился, и натолкнулся на этих двух людей, Алима и Халфина.

Никто не предложил мне выбор, меня использовали в непростительном деле.

Нет, выбор был, я довольно рано понял все, и должен был отказаться.

Он бы сам все уничтожил, Алим. И Халфин погиб бы точно также.

Да, я не мог этому  помешать.  Но и помогать не должен был.

И все равно, умер Алим, а Халфин – остался.  Это так, пока есть хоть один человек, который знает.

Я – есть.

  1. СМЕРТЬ ХАЛФИНА, МОЯ ЖИЗНЬ.

1.

Через несколько дней я зашел на кафедру, у меня была там знакомая лаборантка.  Пришел попрощаться, на следующий день уезжал.

Никаких предчувствий, я был уверен, что Халфин уехал, исчез, бросил ненужные стекляшки…  Может, начнет заново или оставит эту бредовую идею, никто в нее не верил.

Пришел – и попался, навсегда пропал.

Поднялся, входная дверь приоткрыта, вошел и двинулся по длинному коридору, заглядывая в двери справа и слева. Никого. Это меня удивило, в разгаре день, всегда суета, аспирантики готовятся к занятиям, кто-то вылетает из дверей, кто-то кричит… Тихо. Но какое-то шевеление, ропот в глубине уловил, и двинулся туда. Звуки привели меня в ту самую комнату, где мы поработали с Алимом, у двери скопились люди, стояли и молчали, изредка переговаривались шепотом. Низкорослый все народ, я подошел и через всех заглянул внутрь.

Там были два типа в штатском, но с военной выправкой, и человек без всякой выправки, те двое наблюдали, третий работал. Быстро и умело он искал и снимал отпечатки пальцев, брал пинцетом некоторые вещи со стола и складывал в целлофановые пакетики.

Банальней трудно сказать, но то, что я увидел на столе, впечаталось в память навсегда. Аккуратно постелена фильтровальная бумага, широкий лист, края свисают со стола. На листе большая ступка, пестик валяется рядом, и тут же лежит огромный шприц, наверное для лошадей, с толстой иглой, настолько толстой, что я таких и не видел раньше. Вся бумага и пол вокруг стола забрызганы мелкими красными и фиолетовыми крапинками,  в ступке на дне небольшой темный осадок и розовая водичка сверху.  Рядом со ступкой кусок марли, сложенной в несколько слоев, она испачкана розовым… и несколько больших кусков ваты, коричнево–красных, местами черных, и я не сразу понял, что это не вата, какая вата, зачем ему вата!.. это огромные сгустки, ошметки крови, во что он превратил свою кровь, трудно понять.

Здесь же стояла моя знакомая, она тихо плакала и сморкалась, и понемногу, шепотом рассказала мне историю. Потом я кое-что еще услышал от других, разговаривал с сестрой и уборщицей в приемном покое, и картина сложилась у меня довольно полная, хотя, конечно, главного я не узнал – об отчаянии и боли того, кто совершил такое, это останется загадкой, также как его страстное желание умереть.

Но мне было достаточно, я получил с лихвой,  на всю жизнь.

2.

Алим выгнал Халфина, тот где-то неделю шлялся, потом явился забрать свою работу, и все увидел.  Судя по крови, он пил на удивление мало, не на что валить, это вид пустых полок доконал его. Яды были в сейфе, ключи в халате Веры Павловны, ответственной лаборантки, он знал, где они, но подводить ее не захотел, а повеситься или вы-броситься из окна почему-то не пришло ему в голову, почему?.. Зачем он выбрал нечто совершенно немыслимое и страшное?..  Потом я всю жизнь мотался на скорой, многое видел, но такого случая больше не встречал.

Он решил сам получить яд, сулему  из безобидной каломели, нерастворимого ртутного соединения. Простая химия, к каломели добавить марганцовку, прилить водички, растереть в ступке…  Он проделал это тщательно и аккуратно, потом отфильтровал эту массу через марлю…  Он сработал с большим запасом – на полк солдат, на курс студентов… и неумело, нерасчетливо, слишком много воды… Хотя как-то страшновато говорить об умении.  Сначала он решил это выпить, но его тут же стошнило, и он испугался, что мало принял.  Тогда он нашел большой шприц, взял самую толстую иглу, тонкая бы эту гадость не пропустила, и пробовал вводить раствор в вены во многих местах, но кровь быстро сворачивалась, вены не пропускали столько яда, сколько он  хотел ввести себе. Ему бы хватило первой дозы, но он должен был ввести все, чтобы не спасли!..  Он так яростно боролся с жизнью, что вряд ли чувствовал боль, и начал колоть раствор в ноги и руки, куда только мог.. Наконец, он сделал все, что хотел, и остался за столом,  утром его нашла уборщица, он еще дышал.

Потом я видел приемный покой, в нем все было за-брызгано кровью, даже оконные стекла… пол, стены в таких же мелких ржавых пятнышках,  сестра и уборщица, плача, смывали эти следы. Его пытались спасти, переливали кровь, растворы, пробовали вырезать крупные очаги в мышцах, где сохранился яд, но совершенно безнадежно, он умирал, и отчаянно при этом сопротивлялся –  не хотел, чтобы его спасали, не хотел жить.

3.

Я вышел из приемного покоя,  он в том же здании, где кафедра, только через дворик.  В  коридоре  рядом с приемной небольшая комнатка, препараторская, в ней готовились некоторые препараты, чтобы прямо на месте, ближе к операционной, к приемной, и к моргу, домик за углом.

Я двинулся к выходу, в этот момент впереди меня оказался человек, он вышел из препараторской и тоже направился к двери во двор.  Он шел медленно, словно с трудом различая свет. Это был Алим. Он услышал шаги и обернулся. Лицо его было серым, глаза белые, я понял, что он страшно, смертельно пьян. В этой комнате у них всегда был небольшой запасец спирта, для препаратов и ночных бдений, около литра, и, надо думать, он выпил все, что было.  Все-таки он узнал меня, глаза перестали блуждать и остановились на моем лице. Я не знал, что ему сказать, он начал сам.

– Ты не виноват, солдат.

Он и раньше меня так называл, он все сознавал и помнил, все.

– Ты не виноват. Он ненормальный… Психопат… Дурацкие стекляшки… Бредовая идея, бредовая, вредная… Разные полушария – ха! Три раза защищал – не защитил!..

Остановился, видимо до него дошло, что все не то, не то!..

– Не могу тебя видеть, уезжай!..  Ничего не было. С похмелья он, каждый скажет. А я вынесу. Мне приказали, я роту положил, а кому было нужно?..  Теперь еще один…  Но я выдержу…  Ну, идиот,  ну, мудак…

Злость, страх, омерзение смешались во мне, в какую он меня затащил грязь!.. О Халфине я не думал, только потом, а сперва испугался, ошеломлен подробностями, не знаю даже, как назвать…  Все-таки  человек Острова, с детства во мне сидело, обходить углы,  «ни пользы ни вреда», первое дело – «не вреди», и так далее…  А тут попался!..  В результате жизнь сошла с  колеи. От такой встряски что-то сдвинулось во мне, другая траектория получилась. К лучшему, к худшему, не об этом речь…

Это теперь слова, а тогда никаких, и сильное желание ударить!..

В этот момент его лицо исказилось и застыло, и я увидел, что он плачет, говорит ерунду, а плачет по-настоящему, тяжело, тихо. Я обошел его, вышел из помещения на яркий воздух и  ушел,  и больше никогда не встречал его.

Никто и не узнал, даже не спросил про эти стеклышки, повздыхали, посудачили, добрый парень, неудачник, доконал себя, пить надо меньше… потом забыли. Алим со временем стал знаменит, академик и прочее, и все-таки еще раз я столкнулся с ним, правда, он меня видеть не мог, а я его – на экране, случайно, но, как в жизни удивительно случается, в трудный момент,  который и меня опять ударил, и его.

4.

Около тридцати лет прошло, я ушел со скорой, подрабатывал в поликлинике, жил тогда с одной женщиной, врачом… Вечер, я в комнате читаю, она в кухне смотрит телевизор, и вдруг зовет меня, интересная передача, представляешь,  открыли, полушария мозга разные, одно для разума, другое для чувств!..

У меня внутри упало, кинулся на кухню, и успел. Какой-то парень, веселый иностранец, графики, схемы…  за столом несколько человек, один из них  Алим – огромный, распухший, вывороченные веки, губы,  едва узнал его, но это был он. Наклонившись, приложив ладонь к уху, он слушал, слушал, слушал…

И пропало все, но я уже понял.

Через несколько месяцев узнал из газет, он умер. Он был, конечно, тяжело болен, но хочется думать, событие это доконало его. Не имело значения, прав был Халфин или не прав, гений он или не гений…  Но Алим так не думал, сначала уверен был, надо очистить место от дурака и неудачника,  потом, наверное, считал,  ужасное недоразумение произошло, наложение обстоятельств…  но все равно мудак, и работа никудышная, бред и ерунда!..  И вдруг оказывается, не бред и не ерунда, а нобелевская премия, так что не просто случай,  а двойное убийство получилось.

Но, скорей всего, мои выдумки, людям привычно совершать ошибки, и ужасные,  чаще они от этого черствеют, чем раскаиваются.

А мне добавилось горечи. Справедливость, если просыпается, то всегда опаздывает, всегда.

5.

А тогда…

Я уехал, работал,  сначала мало что изменилось. Нет, я был потрясен, но себя не особенно винил, откуда мне знать, попросили – сделал…  Не я, так другой. Он бы все равно умер, и так далее.

Есть вещи, которые трудно вынести, хотя сперва кажется, переболел благополучно. Внутренние повреждения, незаметные и самые опасные, и со мной что-то произошло –  мне стало неинтересно с самим собой, а раньше было радостно, интересно. Я предвкушал жизнь, а теперь по утрам плелся жить, как на скучный урок. Пропало настроение для жизни, закапали сумрачные дни. До этого мечтал о клинике, размышлять над историями болезней,  мыслить, вникать, искать причины…  Попробовал, и не смог – тоскливо, долго, непонятно, от чего результат…  Заметался, потерял цель, а я не мог без цели, не такой человек.

Все хорошее и плохое случайно, другое дело, зацепишься за случай или нет.  Попросили заменить врача на скорой, согласился… и не ушел. Уцепился двумя руками… безоговорочно спасать, спасать…  Ту историю?..  Не забыл, конечно, но месяцами не вспоминал, и так тридцать промелькнуло лет.  Безотказно, уже старше всех, злой с недосыпу, всклокоченный постоянно, днем и ночью, туда, сюда…  Помогал, спасал, кого мог, спасал… Может, надеялся, встречу такого, и спасу?..   Вряд ли, не помню…  к тому же наивно.   Впрочем, лучшие дела от наивности, когда веришь, что дело стоит жизни,  как Халфин верил. А этих молодых старичков, мудрых и циничных, я столько видел… что с ними сталось?..

Предвижу, скажут, что это вы всю жизнь – пунктиром, словно и не было…  Что поделаешь, она и стала пунктиром, после того дня.  Нет, много всякого, отчего же… но по сравнению с той историей мелочи и суета, я так чувствовал всегда, а что еще слушать, кроме своего чувства?..  А до этого, до? – спросят любопытные, – и здесь умалчиваешь!.. А что вам до того, армия – как у всех, уже писали. Вылупились из культа?.. – все мы из него, мне скучно рассуждать о рабстве и свободе, от этого трепа голова болит. Важно не то, что помнишь и знаешь, поговорить все мастера – главное, чем живешь, а в этом всегда особенная странность: оказывается, разговоры разговорами, правила правилами, а жизнь сама по себе, из нее только и видно, кем ты вылупился в конце концов.  Беседы, споры, кухни-спальни общие… а потом каждый идет доживать свое, и в этом главное – в одинокости любого существа, кота или цветка, или человека…  О чем же говорить еще, если не об этой неразрешимой одинокости?..

Но вернемся… Ездил, спасал, для жизни пространства не осталось, словно бегу по узкому коридору…  Потом?..  Как-то на вызове,  сердечный массаж, один,  и молодому не под силу…  Бег кончился, странная картина  – здоровенный парень на полу, а рядом валяется длинный тощий старикан с раздрызганной бородкой…  Молодого через час откачали, а я утром очнулся. Силам конец, ушел в поликлинику хирургом, то, сё, швы, порезы – мелочи, две штуки придумал, не такие, как Халфин, но полезные, практические вещи… Потом туман, туман, стал забывать, забывать…  до вчерашнего дня дополз туман…  Сначала обрадовался, пусть та история поблекнет!..  Не тут-то было!..  Все, что угодно, а не это.  Не получилось.

Наконец, действительно,  один, как в юношеских бреднях… стал возвращаться, возвращаться – к отцу, к нашим разговорам, к своему Острову…  Но и там все то же, то же… дорожка, овраг, анатомичка, Халфин в полутьме, рассказывает нам, какая странная вещь наука…  И, все-таки, единственное место, куда все время тянет, возвращаюсь, карабкаюсь по тем дням, жду какой-то ясности, полноты… что, вот, откроется мне сразу вся картина, весь смысл…

Так получилось, всю жизнь спасал, спасал… очнулся почти впотьмах… на закате, если красиво, любите красиво?..  и вижу –  вот что надо спасать!..

Хотя уже не спасти.

Нет, все-таки есть, есть еще смысл – хотя бы сказать…  о вещах, лицах, зверях, которых уже никто кроме тебя не знает.

Сержант, Андрей, никто за тебя не скажет. Так не должно быть.

 

  1. ОПЯТЬ СЕГОДНЯ…

1.

Вернем историю к событиям дня,  уплыл мой Остров, и я в общем треугольнике стою. Приполз к текущему моменту, сторонник порядка… мелькания туда-сюда кого угодно сведут с ума, лишат терпения, так что и в сумасшествии знай меру!.. Напомню последние события – толчок, пробел, мир дернулся, но устоял, свет во вселенной мигнул и выправился, порядок восстановлен. Только что, словно в бреду,  бежал, скользил, смеялся, сзади друзья, ботиночки постанывали, но терпели… и кончилось –  слышу чужой голос, вижу другие глаза, и сам стал другим.

–  Все прыгаешь, допрыгаешься, старик…

Старуха, трое на скамейке, старый пес, листья, осень, мой треугольник… причаливаю, здравствуйте вам…

2.

Раньше думал – океан, песок, пальмы, вечное тепло, тишина, а оказалось холодней и проще. Он, оказывается, всегда со мной, мой Остров. Рядом, стоит только совершить скачок. Правда,  добрая половина жизни в один момент проваливается к чертовой матери, в никуда! Половина, рожки да ножки… Ну, и черт с ней, наверное, пустая.   И все же, странно, как объяснить пропажу – вот началось, корь и свинка, отец и мать… прыжки и ужимки, любопытство, самолюбие, восторги,  нелепое размахивание руками,  мелкие симпатии, страстишки, улыбки, обещания, стремление за горизонт… ведь  что-то там копошилось, вдали, не так ли?..  Потом одно, только одно действие совершилось, кратковременное и без особого внимания, и все по-другому, исключительно по-иному повернулось, засуетилось, задергалось… а потом затормозило, утихомирилось, уравновесилось, закончилось – сейчас, здесь, навсегда…

В результате возникли новые вопросы, так сказать, местного значения, например, кто я, что со мной произошло, где теперь живу, это важно для грубого процесса, простого выживания, каждый должен иметь ячейку, каморку,  кусок пола, кровать или часть кровати, или место в подвале, иначе долго не продержишься…  Хотя, что такое «долго», когда ничто не долго.

3.

Старых не любят, раньше душили или топили, или оставляли умирать одних, и теперь оставляют, а если не оставляют,  они сами остаются, нет другого пути, приходит момент – пора, а дальше  ни топота, ни скольжения, ни смеха за спиной.  Рождается особое понимание того, что раньше – намеком, пунктиром, бесцельным разговором, неприложимой теорией… любим ведь поболтать о том, о сём…  А дальше одному,  самому…  Нет, и раньше было, иногда, ледяным сквознячком, но втайне, глубоко, а кругом громко, толпа, смеются, по плечу хлопают…  и забываешь…  А теперь – тихое, холодное, тяжелым комом из живота, будто всегда там жило, только дремало… – и уже нет спорщиков, попутчиков, провожатых, сопровождающих, врагов и друзей,  одному и одному.

Одному так одному.

4.

– Робэрт, Робэрт… – они зовут меня  Робэртом.

Ничего не спрашивать, не просить, ничего не ждать от них. Здесь мое место, среди трех домов,  на лужайке, местами заросшей травой, местами вытоптанной до плоти, до мяса с сорванной кожей –  слежавшейся серой с желтизной земли…  И небольшими  лохматыми кустами,  над ними торчат четыре дерева, приземистые, неприметные, с растерзанными нижними ветками, их мучают дети, «наши потомки»,  а дальше с трех сторон дорога, с четвертой земля круто обрывается, нависает над оврагом.

Cтою, прислонившись к дереву,  еще светло,  солнце за негустыми облаками,  то и дело выглядывает, выглядывает, детская игра…  Тепло,  я одет как надо, главное, шарф на мне – вокруг горла и прикрывает грудь, и ботинки в порядке, тупорылые,  еще прочные, правда, почти без шнурков, так себе, обрывки.  Видно, важная черта характера – ходить без шнурков.

Нет, не так, не я из времени выпал, оно из меня выпало, природа не допускает пустот, их создают люди.  Все-все на месте, никаких чудес, к тому же не мороз еще, редкая для наших мест осень, листья еще живы, но  подводят итоги,  и солнце на месте, фланирует по небу, делая вид, что ничего не происходит,  его лучи крадутся и осторожно ощупывают кожу, будто я не совсем обычное существо.

Справа дом, девятиэтажный, с одним подъездом, слева, на расстоянии полусотни метров  – второй, такой же, или почти такой, но не красного кирпича, а желтого, а третий –  снова красный, немного подальше, у одной из дорог. Я нахожусь на длинной стороне прямоугольного треугольника, на ее середине, забыл, как  называется… не помню, но вот короткие стороны  – катеты, они зажимают меня, катеты,  с двух сторон, а с третьей, за спиной,  овраг.  Мои три стороны света, мое пространство,  треугольник земли.

О траве я уже говорил, главный мой союзник, еще в одном месте песок, дружественная территория, детская площадка,  но мешают дети, несколько существ с пронзительными без повода выкриками… Рядом поваленное дерево, чтобы сидеть, но я не подхожу, оно затаилось, и против меня, я хорошо его понимаю:  три его главных ветви, три аргумента, три обрубка, грозными стволами  нацелились на меня… оно не простит, никогда, ни за что, хотя я не при чем, но из той же породы…   А скамеек почему-то нет.

Подъезд дома, что слева от меня, лучше виден, дверь распахнута, входи, шагай куда хочешь, но мне пока некуда идти, еще не разбирался…  Стало прохладно, ветер, дождь покрапал, здесь где-то я живу.  Далеко уходил, смеялся, бежал… и вот, никуда не делся – явился… Тех, кто исчезает, не любят, это нормально, настолько естественно, что перехватывает дух.  Всегда мордой в лужу, этим кончается, значит, всё на своих местах.

Общее пространство легко  захватывает, притягивает извне чужеродные частицы, фигуры, лица, звуки, разговоры… все, все –  делает своим, обезличивает, использует…  Сюда выпадаешь, как по склону скользишь… или сразу – обрыв, и в яму…  Наоборот, Остров необитаем, на нем никого, чужие иногда заглянут и тут же на попятную, им там не жить…  как пловцы, нырнувшие слишком глубоко, стараются поскорей вынырнуть, отплеваться, и к себе, к себе…  Но и мне там долго – никак, наедине с  печальными истинами, с людьми, которых уже нет…  навещу  и возвращаюсь.

В конце концов двойственность устанет,  подведет меня к краю, ни туда, ни сюда…  и  останется  от меня  выжившая из ума трава.

Заслуживаю ли я большего – не знаю,  думаю, неплохой конец.

5.

Из дома недавно вышел,  уверен –  руки пусты, ботинки без шнурков, без них недалеко уйдешь. Куцые обрывки, к тому же не завязанные… Я многое еще помню, хотя не из вчерашней жизни,  да что говорить,  куда-то годы делись…  В них многое было, не запомнилось, но было;  я постарел,  а идиоты, не чувствующие изменений, не стареют. На жизнь ушли все силы, это видно по рукам.  Наверное, и по лицу, но здесь нет зеркал.

Я смотрю на руки, тяжелые кисти с набрякшими сине-черными жилами, кожа прозрачная, светло-серая, беловатая, в кофейного цвета пятнах…  Это мои руки, попробовал бы кто-нибудь сказать, что не мои…  И я понимаю, по тяжести в ногах, по этой коже с жилами и пятнами, по тому, как трудно держать спину, голову… и  по всему, всему – дело сделано, непонятно, как, зачем, но сделано, все уже произошло. Именно вот так, а не иначе!..  Не будь того события, пошло бы по-иному,  но жалеть… слишком простое дело –  об этом жалеть.

6.

Чудо промелькнуло,  бежал, скользил, смеялся…   и вдруг –  в конце.

Изменение памяти, приобретенное ею качество, подобно мозоли от неудобного инструмента –  сначала боль, потом тупость, нечувствительность к мелким уколам. Об этом лучше помолчать, никто не поможет, только навалят кучу пустых слов и с облегчением оставят на обочине.

Я говорю о чем…  Я говорю о том, что лучше не вмешивать окружающих в свои дела и счеты с жизнью – у каждого свои.  Что еще осталось?.. – потихоньку, понемногу искать, восстанавливать, пробиваться к ясности…  соединять  разорванное пространство.

Перебирая в уме возможности,  вижу, другого выхода нет.

Нет, можно еще окончательно выйти из ума, и хлопнуть дверью.

7.

Я не сумасшедший,  после  скитаний всегда  возвращаюсь на путь истинный и единственный.  Но не стараюсь обмануть себя, а это непростительно в жизни, требующей увлеченности мелочами и занудной с ними возни.

Теория Халфина доконала меня на деле, в жизни, в этом месть за предательство. Структуры чувства победили структуры разума,  разрушили их, и поделом.

Я уничтожил его открытие, оно возникло снова, в другом месте, через много лет. Так и должно быть, истина – вечная трава, прорастает из любых трещин, каждый знает.

Алимов, распухший желтый старик, молча слушал, прислонив к уху ладонь. Про структуры разума и структуры чувств. Веселый ирландец ничего не знал о Халфине, не его вина.

Через два месяца Алимов умер, за гробом толпы. У Халфина – никого,  вывезли и закопали. И я, конечно, не был,  не был, ведь я хотел жить дальше. И я жил. Но потерял малость – настроение жить. Смотреть на себя в зеркало по утрам и вечерам.

Я не смотрел.

Он победил,  Халфин. Состоялось ли торжество?

О чем вы, какое торжество…

  1. КЛЮЧ.

1.

… Когда им совсем плохо, они говорят – нет, нет, нет, это временные неудобства,  настоящая жизнь не здесь, не здесь, и поскольку тело предает их в первую очередь, тут же выдумывают байки, что ТАМ им тело не нужно,  жизнь там вечная и бестелесная… Чего не придумаешь от большого страха…   Сами отодвинулись от жизни, а теперь страшатся. Неправда это, останется – трава!..

А ключа-то нет!..

Верно говорят, допрыгался! Обычно, вернувшись в свой треугольник, я тут же проверяю – где ключ?.  А сегодня заболтался, наконец,  спохватился, смотрю, нет ключа!..  Куда делся…

Так не бывает!  Единственное, что не может пропасть, это ключ.

Если есть ключ, то и  дверь к нему найдется.

Выходя из дома я бережно запираю дверь, и чтобы поверить в этот факт, событие, основу надежности,  совершаю несколько известных мне одному действий. Они странны, бессмысленны и обязательны, их невозможно объяснить, истолковать, и потому, совершив их правильно, я буду помнить, что вот – было, и тут же вспомню про ключ, вокруг которого все и совершается. Они сильны, эти движения, запоминаются даже  среди ежедневных поступков; мелочный идиотизм выживания трудно чем-то перебить, кроме чистокровной бессмыслицы. В результате ежедневные глупости  скукоживаются и выпадают, стираются, а ритуал ключа остается, в нем моя опора.

Если быть искренним, нужно признать, что все основное в жизни – лучшее и просто хорошее, сильное, глубокое – бессмысленно, так что стоит ли корить себя за несколько странных движений, которые помогают удержаться на поверхности?..  Я и не корю, и оправдываться не собираюсь. Эти действия отнимают время?..  У меня нет времени, не в том смысле, что мало, –  я с ним  не знаком,  моя жизнь бредет по иным путям, ощупывает другие вехи, они чужды времени.  Шоссе с односторонним движением, вот что такое  время, а у меня движение другое.

Пусть глупости, зато уверен, что не оставил свою дверь открытой, это было бы ужасно.

2.

У меня всегда с собой бумажка размером с лист писчей бумаги, но в отличие от писчей, она обладает куда более важными свойствами – прочна, и в то же время эластична, мягка, вынослива на изгиб, терпит многократное сгибание без предательских трещин, шероховата, а не гладка, не скользит в руках, и я держу ее надежно. И спокоен. Я вытаскиваю сложенный пополам лист из грудного кармана пиджака. Это значит, что выходя на улицу я должен быть в пиджаке, и не только из-за грудного внутреннего кармана, в котором  нужный лист, но из-за грудного верхнего кармашка, который на виду, но о нем позже, дойдет очередь и до него.

Значит, так, я вытаскиваю лист правой рукой из левого грудного кармана, а в левой при этом держу ключ.  Здесь возникает трудный момент, нужно развернуть лист в полную ширину, но для этого он сложен так, что половинки неравны, и я легко нахожу скважину между ними, пальцами, большим и указательным хватаюсь за длинную сторону, и лист раскрывается почти сам, под действием тяжести короткой стороны. Ну, не совсем так, я чуть-чуть помогаю другой рукой, но тут важно не забыть про ключ и не выронить его. В общем лист благополучно раскрывается, и я кладу ключ на середину, ладонь правой руки уже внизу, и начинаю заворачивать, при этом медленно говорю:

– Р-раз – и одну из сторон заворачиваю на ключ, накладываю и прижимаю.

– Д-два – и вторую сторону точно также.

И три, и четыре. Теперь ключ скрылся, и наступает главный момент. Я медленно сгибаю сверток пополам, и это удается, потому что ключ не на самой середине, я заранее побеспокоился, с опытом это приходит… и получается довольно аккуратный длинноватый пакетик,  и ключ внутри. При этом  говорю, медленно и очень сосредоточенно глядя на сверток,  прижимая пальцами левой руки твердое длинненькое тельце, скрытое внутри…

– П-я-ять…

И это значит, ключ завернут надежно. Я медленно и аккуратно, почти торжественно, но без ненужной помпы закладываю сверток в грудной кармашек пиджака, который, правда, на виду, но очень глубок  и надежен, с плотной полотняной подкладкой, не то, что ненадежные боковые,  драный шелк!..

Сверток в кармашек, проверяю  кончиками пальцев – он там!..  и говорю, внушительно и проникновенно:

– Раз, два, три, четыре, пять – вышел зайчик погулять.

Зайчик – это я. И ключ при мне. Я вышел погулять, или по делам, это уже неважно, главное –  знаю, чем открыть свою дверь. Теперь я знаю это, и могу  подумать о других вещах. Открылась, расширилась щель между событиями, теми, что были, и теми, что будут. Другими словами, я свободен, и могу убираться ко всем чертям, то есть, к себе.  Кое-какие детали нужно еще выяснить. А когда выпаду обратно, понадобится ключ, и я вспомню мудрые слова про зайчика, известные всем, и куда спрятал ключ, вот!

3.

Песенка на месте, зайчик цел, а ключа нет!

Невозможно. Если я еще жив, ключ должен быть.  Если я жив, если я здесь, у меня есть дверь, в ней замок, за дверью мое пространство должно быть, стены, потолок, пол, мое окно, что-то еще…

Но первое дело  – ключ и дверь, это начало.  Хотя кончается по-другому – без двери и без ключа. Насчет того, как кончается, потом, потом….

Я опускаю руку в карман, пальцы проходят насквозь, дыра!..  Я нащупываю ногу, голую, значит пусто. Сердце падает в самый глубокий карман, ищет дырку, чтобы еще подальше скрыться…   Шарю по всей одежде, что на мне навешана,  ключ должен найтись!..  Я не мог его так глупо, безрассудно отпустить, бросить в дыру, я не сумасшедший!..

Ладонями по бокам… и непредвиденное осложнение – на мне новая одежда,  чужая!.. На мне что-то незнакомое одето, сверху, я и не подозревал…  И в этом одеянии, оно напоминает короткое до колен пальто, я нахожу два новых кармана, совершенно не изученных и незнакомых, и один из них почему-то заперт булавкой, загораживающей вход!..

Булавка скрепляет створки, преграждает путь в туннель…

Однажды я стоял, в слепящий день, перед входом, черным лазом сквозь гору, невысокую, я видел ее вершину…  Этот старый ход, туннель, уводил вглубь, а мне говорят, он на ту сторону…  Я не поверил, вдруг безвозвратно вниз, и полез наверх, по сухому вереску, хрустя ветками, наступая на непонятные мне ягоды, оранжевые, у самой земли, они не давились, верткие, упругие, выскальзывают из-под ног и отлетают, отлетают, а я все наверх… Где это было?..  И добравшись до пологой вершинки, увидел за ней только море, сверкающую на солнце воду со всех сторон, и здесь было столько воздуха, что казалось, так будет всегда – много-много…  Мой Остров!  Наверное, во сне…

Булавка не открывалась, пальцы скользили, она была упругой и жесткой, она выворачивалась и сопротивлялась, рыбкой билась в руке, а вторая моя рука была далеко, далеко,  на другой стороне тела, и достать не могла. Это было безнадежно – достать другой рукой, я пробовал сзади, и не добрался до середины спины, потом спереди, но тут же остро и сильно свело судорогой грудную мышцу, и я стоял, преодолевая боль и унижение…  пока не отпустило, и рука, побежденная,  безвольно мотнулась назад, к своему боку, своему месту.

Я не сдамся, сво-олочь…

Наконец, я  прижал ее,  мерзавку,  рыбку,  и стал давить, но не получалось, она не открывалась вовсе, будто из одного куска металла, и я просил о чем-то невозможном. В изнеможении отступил.

Может, второй карман?..

4.

И мне повезло. Почти сразу я нашел его, справа, он был открыт, и я запустил в него четыре пальца.

И нащупал металлический предмет, это был ключ, плоский он был, странный, такого я не знал… Довольно длинный, как штырек. Я вытащил его, с черной пластиковой рукояткой, странный предмет, который открывал какую-то свою дверь,  он знал про нее все, и, главное, она знала его, помнила  прикосновения…  И я надеялся, что это не пропуск в случайное пространство, не какой-нибудь ящик почтовый… нет, те ключи гораздо меньше, плоские примитивные устройства, а этот таил нечто важное, он был – от двери, та дверь была моя, и тихим голосом, очень тихим, почти неслышным, меня окликала…

Ключ лежал на ладони, живой, теплый, и не сопротивлялся, он был – мой, хотя и с характером, я чувствовал, он знает…  Он понимал,  что-то важное в нем заложено, и был от этого слегка высокомерен, это я чувствовал по теплу, которое от него исходило, он излучал тепло,  грел мне ладонь и что-то вполголоса говорил,  сквозь зубы, а я не понимал, не улавливал, хотя подставил ухо, но переспрашивать не решался. Он говорил, поплевывая, не глядя на меня, а я делал вид, что понимаю, и вежливо ему кивал, а потом он замолк, и я остался один.

Но странно, я вспомнил, ключ не был завернут, он не был в том виде, в котором должен быть, а значит что-то не так, и, может, это не мой ключ? Руки снова нащупали булавку, но она была неподкупна и неумолима – не подда-стся, я понял, и отступился. Как получилось, что нет той бумажки,  ключ гол, значит, в опасном состоянии, он обладает свойством юлить и выскальзывать – из рук, карманов, исчезать в дырах,  подкладках,  тихо и незаметно добираться до следующего отверстия, тогда уж на волю, падать  в траву, прикидываться незаметным, и даже не блестеть, чтобы не попасть на острие глаза. Отсутствие бумажки сильно озадачило меня, в нем было что-то странное. Хотя я не помнил, в каком виде нашел ключ в прошлый раз, но все-таки помнил, хотя и смутно, что таких недоразумений у нас с ним не было. Дальше не пробиться…  Бывает, взбредет в голову, что видел когда-то человека, даже знал его, но где, когда?.. и это также неразрешимо и обманчиво, как нынешняя  загадка ключа.

Ключ есть, где же мое убежище?..  Где-то здесь, среди трех домов, моя дверь, и окно, и отделенное стенами помещение…  где все это осталось?..

5.

Я не был здесь новым человеком,  вернулся, мир оказался обитаем, населен чуждыми мне существами, зато равнодушными, к счастью, равнодушными, но все равно, слабости своей показать нельзя им, как нельзя ее показывать любым живым существам. Кроме земли, травы и деревьев, кроме листьев, которые дружественны, которые сродни мне, да.

Покрапал немного дождь и перестал, темнело, исчезли приземистые тупорылые женщины, которые время от времени проходили мимо, иногда пробегали дети, словно не замечая, и мне пришло в голову, что они вовсе меня не видят, я прозрачен для их глаз… Но один из них, замедлив бег, скосил глаза, как на знакомое, но необычно ведущее себя существо, как я посмотрел бы на знакомую собаку, которая рядом с кустом мочится на открытом месте, вот и я что-то делал не так, и парень заметил это. Но главное, что я вынес из всех мельканий – они заняты своими делами –  все, и равнодушны, пусть не дружелюбны, но равнодушны, и знают меня, я здесь не чужой.

Иногда своим быть лучше, чем чужим, безопасней, хотя обычно, я помню, своих сильно били, а чужих уважали и боялись, и били только, если упадет или как-то по-другому проявит слабость. Я не знал, что это за люди, но, похоже, они такие же, как там, откуда выпал, но там я был уверен, что быстро бегаю, и убегу:  дружелюбие или враждебность окружающих не сильно беспокоили меня, я знал, что если быстро двигаться по своим делам, то они устанут наблюдать, косить глазами, и если будут бить, то чаще мимо.

Но это все там, а здесь, я уже понял, меня окружают те, кто знает меня, поэтому должен искать молча, иначе удивятся, и тут же окрысятся, обычный ответ на непонятное… и последствия могут быть непредсказуемы, непреодолимы.  Обозлятся,  странный хуже, чем чужой, странность серьезное обстоятельство, и в сущности они правы, странные люди вносят сумятицу в налаженную жизнь.

6.

Я помню много домов и квартир, в которых жил, только последняя забывается. Наверное, с ней ничего не связано, а с теми, что раньше –  ворох картин, лиц и слов…  Но всегда трудно вспомнить, зачем я там жил. Ну, ясно, что-то делается, ходишь за едой, ешь, спишь, люди, разговоры всякие… но вот зачем?.. – вопрос, который всегда ставит в тупик. Не помню. Нет, много всего делал, но зачем, вспомнить невозможно. На скорой  помощи – да, я жил, и спрашивать не нужно, и так ясно, это я понимаю, а вот остальное… Однажды осторожно попытался выведать «зачем»  у одного значительного человека – уверенный мужественный баритон… а он, скривившись, будто я о чем-то неприличном,  бросил – «а ни за чем…»  И я тут же отступил, несмотря на грубость, я поверил ему, понял, что задел, а это не бывает просто так. Значит, он правду сказал… или напротив, отчаянно врет, и то и другое говорит о важности вопроса, и что может быть несколько ответов.

И вот я снова в дурацком положении,  забыл не только «зачем», но и самую простую вещь –  ГДЕ. Где я живу?..  Если выясню ГДЕ, то, может быть, вопрос ЗАЧЕМ решится сам собой, станет сразу все ясно…  или настолько неясно, что тут же отпадет, как неуместный,  например, не стоит спрашивать мертвого,  жив ли он, да?  Но я предчувствую, ничего не решится… Это и есть та завеса, которая встречает меня за дверью?.. Каждому дано приблизиться к своим истинам, или Острову, на расстояние, которое за-служил, а дальше воздуха не хватит.

7.

И все-таки, размещение человека в определенном куске пространства имеет особую силу и значение, с этим никто не спорит, не осмеливается, как c общепринятой истиной.  Редко случается, что все согласны и сходятся на одном и том же, такие истины отличаются от всех других.  Вот истина – каждый сидит  в собственном куске пространства,  владеет своим местом, оно не может быть занято другим лицом, или предметом, или деревом, или даже травой, а когда умирает, то прорастает – травой, деревьями..  Признак смерти – прорастание,  не такой уж плохой признак. Он относится даже к текучим и непостоянным существам, как вода,  даже ее возможность перемещаться и освобождаться не безграничны. Когда умирает, она цветет, чего не скажешь о наших телах…  Но поскольку вода быстро меняется, о ней трудно говорить. Если же говорить о деревьях, то все они имеют корни и растут из своего места. В частности те, которые я знал. Они почти вечны, по сравнению с нами, поэтому дружба с деревьями имеет большое значение для меня.

8.

Мне было лет десять, я оставлял записки в стволах деревьев самому себе, будто предвидел пропасть, исчезновение, Остров… может, чувствовал, что встретить самого себя особенно нужно, когда понимаешь, что больше никого не встретишь. Нужно хотя бы встретить самого себя,  прежде, чем упасть в траву, стать листом – свободным и безродным, не помнящим начала, не боящимся конца, чтобы снова возродиться… так будет всегда, и незачем бояться…  Я писал записки, теперь бы их найти, пусть в них ничего, кроме,

«Я, РОБИН, СЫН РОБИНА, здесь был.»

Это важно, потому что прошлого нигде нет, и если не найдешь его в себе или другом живом теле, то непрерывность прервется, прекратится, распадется на миги, мгновения, листья, травинки, стволы, комья земли… их бросают на крышку…  на тот короткий стук, хруст, плавающую в воздухе ноту, смешанную с особым запахом… важно, что запах и звук смешиваются в пространстве…  Но если  оставишь память о себе в живом теле, ведь дерево – живое тело, и даже найдешь эти стволы, те несколько деревьев в пригороде, у моря, то что?..  Смогу только смотреть на них, носящих мою тайну. Но, может,  в этом тоже какой-то смысл, трудная горечь,  своя правда  – и есть, и недостижимо?..

Я оставлял памятные записки в стволах, аккуратно вырезал куски коры, перочинным ножом, это были невысокие прибалтийские сосны… сочилась прозрачная смола… отодвигал ее и резал дальше, врезался во влажную живую ткань… доходил до белой блестящей, скользкой сердцевины, и в ямку вкладывал бумажку со своими письменами, потом покрывал сверху кусочками отскобленной ткани,  заново накладывал кору,  перочинным ножом, рукояткой придавливал, придавливал,  кора приклеивалась смолой…  На следующий день проверял, и часто не мог даже найти того места на стволе, или находил крошечные капли смолы, расположенные по границам прямоугольника. Способность деревьев забывать всегда меня завораживала, также как способность травы, примятой, раздавленной, подниматься, выпрямляться, снова жить, шуметь о чем-то своем…

Деревья эти выросли, и живы, я уверен.  И я еще не исчез.

9.

Многое вспомнил, и про записки, и про деревья, и про мелкие события, центрифугу… почти все слова Халфина, обращенные ко мне, их было немного…

Нет, не все, был у нас еще один разговор, вернее, встреча, потому что он говорить не мог, а мне не о чем было, и так все ясно. Некоторые картины обходишь за три версты, но без них история неполная. Придется…

Помните? Я обошел Алима, вышел из помещения на яркий воздух и  ушел,  и больше никогда не встречал его. Далее  все верно, но я не ушел сразу, вышел в двор и остановился. За углом одноэтажный домик, морг, и там лежал Халфин, я знал это, и не мог уйти. И увидеть страшно, и уйти невозможно тоже. Разумом я это дело понять не мог, и теперь не понимаю, а вот чувствовал, что уйти нельзя. Разум говорил мне, что мертвое тело, труп,  все уже решилось, не на что смотреть – и ни с места. Не успел он умереть, как его теория дала о себе знать: я думал одно, а чувствовал другое, и должен был выбрать, но выбор произошел раньше, чем я это осознал. Ничего не решив, я стал медленно двигаться к углу здания, меня притягивала туда неодолимая сила.

Тяжелые двери, обитые жестью,  каменный пол, бетонные стены, пустота, табуретка, на ней старик, носом в газету, за его спиной широкие двери в холодильник.

– Родственник, что ли?..

– Ну, да…

– Значит, один ты у него был.

У стен столы, на них лежали тела, покрытые простынями, десять или двенадцать столов,  а один стоял посредине помещения, и я знал, что на нем лежит Халфин, именно на нем!..  И, действительно, старик подвел меня к этому столу, только скорей, говорит, а то воспаление легких схватишь. Он в телогрейке, а я в тонкой куртке, но не чувствовал, какой там мороз.

Взял краешек простыни и отодвинул. И увидел лицо, синеватое, худое, с резко торчащим носом. Это был не он. Не мог быть он, ничего общего. Я стал медленно сдвигать простыню, мне было трудно, я боялся. В один момент я хотел все бросить и уйти, выйти на чистый теплый воздух и навсегда забыть. В моих действиях не было ничего разумного, ничего справедливого, они не были нужны никому, Халфину уж точно, а мне… почему-то нужны. Я должен был побыть с ним, хотя бы миг, и объяснить это не мог, и не могу. Лицо было не его, жизнь вытекла, осталось серая непримечательная тень, контур лица.  И дальше все также – чужое, худая грудь… руки… Над руками он основательно потрудился… Нет, не знаю насчет смысла. В таких случаях иногда говорят «проститься», я не верю.

Если б я умел говорить с ним, то обязательно спросил бы:

– Зачем?.. стоило ли из-за этих стеклышек?..

А он, если б мог ответить, пожал бы плечами:

– Стоило – не стоило… как это можно сосчитать?.. на каких весах взвесить?.. И не в этом дело…

Вот именно, вовсе не в этом, в конце концов, наработал бы снова, ведь идея жива… Как могли так с ним поступить?.. Он не смог этого понять. Гордый человек, тонкий, нежный, одинокий… и оказался непоправимо сломлен. Все кругом ползали, а он не захотел. Говорят, время такое было…  А другого не было, и нет.

Может, бредни, выдумки мои, не знаю…

Я не умел разговаривать с тенью, мне надо было увидеть. Я увидел. Ушел. Потом старался забыть. Забывал… Так и не забыл.

…………………………….

10.

И тут я услышал негромкие слова, они с трудом дошли до меня, прорвались через глухоту из другого мира.  Наверное, сказаны были не в первый раз. Они были странными  для того куска пространства, в котором я только что побывал, и не менее странны для места, в которое я обычно, после всех размышлений,  скатываюсь, соскальзываю, сползаю…

– Эй, сосед, помоги…

 

  1. Я СЕГОДНЯ.

1.

Событие в самом деле значительное. Во-первых, сказано «эй», то есть, вполне доброжелательное обращение, хотя и не помогает мне определить положение тела в пространстве. Зато второе слово просто бесценно – «сосед»!  Значит, я чей-то сосед, и возможно, если повести себя умно, моя насущная задача будет решена просто и красиво. Правда, один раз меня назвали «сосед», а потом оказалось, что сосед сам не знает, куда его вести домой, разум полностью растерял…  Потеря разума здесь, куда я возвращаюсь, повсеместное явление, и не вызывает особого сожаления или осуждения. Потерять память о ближайших событиях гораздо опасней, особенно, если это касается расположения тела, и имущества, принадлежащего телу.

О третьем слове и говорить не хочу, оно для меня как боевой клич,  «помоги» –  и я тут как тут. И в этом смысле я неприличен и смешон, и по-настоящему болен, благодаря…

Старое образование восстает, как можно говорить об этом – «благодаря»…  А, может, все-таки можно? Пусть!

…благодаря тому событию, к которому я всегда возвращаюсь, и не могу понять, понять…  Живем бездумно и бесцельно,  к этому каждый привык, так легче, куда деваться, но встречаются дела, случайные, кратковременные,  они поворачивают землю… хотя она не поворачивается,  это я сам –  скольжу, бегу…

2.

У дороги, под боком левого катета стоит женщина средних лет, в платке, в тяжелых рабочих сапогах, а перед ней две сумки,  на мокром асфальте. Я спешу к ней, лихорадочно обдумывая первые слова. Оказывается, не нужны, большая радость, смотрю в ее лицо, оно мне понятно и дорого, я сам такой.

Беру сумки,  несу, удивляясь женской выносливости, стараюсь держаться чуть позади, как бы под влиянием груза, и на самом деле тяжело, но, главное,  она должна мне дорогу указать, так, чтобы не было сомнений и подозрений. И все получается естественно, не спеша,  она поворачивает к тому из красных домов, что был слева от меня, а теперь справа, и значит, половина задачи решена. Она болтает о всякой чепухе, какие-то огороды, дети, шурин упал с лошади… я внимательно слушаю, поддакиваю,  своих коронных вопросов не задаю, и без этого все как по маслу…

– Как твоя дочь? – она спрашивает, – как дочь, наверное большая выросла?..

Задача непосильная, не знаю ничего про дочь, делаю вид, что задыхаюсь, останавливаюсь, вытираю пот…   – «ничего, в порядке…»

Она говорит:

– Замок-то как?..  Мой,  говорит,  старался…

О, замок!.. Сразу объясняется загадка ключа, отчего нет заветной бумажки и нарушено привычное расположение.

Мои восторги по поводу замка безмерны.

Идем, приближаемся к подъезду…  Будет лифт или не будет? Это чертовски важно, если не будет, то первый или второй этаж, и здесь тоже нельзя промахнуться… Не делать резких движений…

Начинаем подниматься, значит первый отпадает…  Важный момент, я отстаю на несколько ступенек, и вижу – она проходит мимо лифта!  Значит,  второй?.. Иду за ней. Направо или налево решилось мгновенно – направо,  и не останавливается.  Пройдя три шага, поворачивается и говорит:

– Ну, спасибо тебе, помог…

Берет сумки и идет прямо, а передо мной проблема – две квартиры, одна окнами на улицу,  другая к оврагу, и я не могу рисковать. Наклоняюсь, делаю вид, что завязываю шнурок…  но она уже скрылась за дверью, и я спешу вниз, посмотреть на окна с той и другой стороны.

Со стороны улицы все сразу ясно – полная иллюминация, но я не рискую, иду вокруг дома и убеждаюсь, что окна другой квартиры беспросветно темны. Теперь можно проверить, как работает ключ. Он особенный, трехгранный, с многочисленными бороздками, чтобы всунуть его в узкую щель, нужен навык, у меня его нет, и я торчу у двери, ковыряюсь,  идут минуты, а я все еще не у себя, и боюсь, что выйдет соседка,  это уж ни к чему…

И она выходит!..  В руке у нее большое розовое яблоко, она молча подходит, сует его мне в карман и уходит, это  одновременно трогательно и странно… Впрочем, все может быть, замок новый, моя возня подозрений не вызывает.

3.

Наконец, ключ в самом сердце, дверь дрогнула, медленно, бесшумно распахивается темнота, и только в глубине слабо светится окно.  Тут уже знакомые запахи – пыли, старой мебели… и тепло, тепло…

Я все моментально вспоминаю, рука сама находит вы-ключатель,  вспыхивает лампочка на длинном голом шнуре, я стою в маленькой передней, прямо из нее – комната, налево – кухня…

Память оживает, здесь все мое, собрано из многих дней и лет. Вчерашний день? – черт с ним!..  Большая двуспальная кровать, на ней когда-то лежал отец, над его головой гравюра японца, вот она!.. На полке старая лампа, я зажигаю ее раз в год, но она мне нужна. На столе мои листы, история Халфина еще не закончена, я все помню…

Нет большего счастья, чем обнаружить, что ожидания сбываются, особенно, если это касается места в пространстве, через которое неуклюже плыву.

По-прежнему неясно, куда я шел, зачем, что было нужно…

Зато на месте гравюра, кровать и  другие вещи, напоминающие о многом.

И все-таки, что-то беспокоит…

А-а, булавка, карман,  в нем кусочек картона, который я прощупывал с обеих сторон, но добраться до него не сумел. Свет и свое жилье делают чудеса, легко справляюсь с булавкой и вытаскиваю на свет фотокарточку.

  1. ПОЧТИ КОНЕЦ.

1.

После одного из занятий Халфин говорит:

– Д-давайте. З-запечатлею.

Достает фотоаппаратик «Смена», мы, смеясь, выстраиваемся, девять человек, три парня, шесть девушек, два ряда, он щелкает, долго переводит кадр,  щелкает снова, потом говорит мне:

– Щелкни меня. С д-девушками. Л-люблю  с ними. С-сниматься. –  И смеется.

Вот я и щелкнул. Сутулый худощавый парень, он всегда выглядел младенцем, даже по сравнению со мной. Ничего особенного,  добрый рот, глаза…   Ничего не говорят глаза, смотрят выжидающе, ждет чего-то от меня.

Вот и дождался…

2.

Наверное,  дело идет к концу.  Игры памяти имеют один конец. Дальше за тебя начнут решать другие,  не стоит дожидаться.

Только допишу…

Жаль, не верю в продолжение, не выйдет встречи.

Я бы сказал ему:

– Прости, я не знал…

Нет, неправда!

– Прости, я не думал, не хотел…

И это так.

А он тогда,  может быть, ответил бы:

– Д-да ладно. П-парень.  Я-я-я  п-п-понимаю…

И простил бы меня.

Автор: DM

Дан Маркович родился 9 октября 1940 года в Таллине. По первой специальности — биохимик, энзимолог. С середины 70-х годов - художник, автор нескольких сот картин, множества рисунков. Около 20 персональных выставок живописи, графики и фотонатюрмортов. Активно работает в Интернете, создатель (в 1997 г.) литературно-художественного альманаха “Перископ” . Писать прозу начал в 80-е годы. Автор четырех сборников коротких рассказов, эссе, миниатюр (“Здравствуй, муха!”, 1991; “Мамзер”, 1994; “Махнуть хвостом!”, 2008; “Кукисы”, 2010), 11 повестей (“ЛЧК”, “Перебежчик”, “Ант”, “Паоло и Рем”, “Остров”, “Жасмин”, “Белый карлик”, “Предчувствие беды”, “Последний дом”, “Следы у моря”, “Немо”), романа “Vis vitalis”, автобиографического исследования “Монолог о пути”. Лауреат нескольких литературных конкурсов, номинант "Русского Букера 2007". Печатался в журналах "Новый мир", “Нева”, “Крещатик”, “Наша улица” и других. ...................................................................................... .......................................................................................................................................... Dan Markovich was born on the 9th of October 1940, in Tallinn. For many years his occupation was research in biochemistry, the enzyme studies. Since the middle of the 1970ies he turned to painting, and by now is the author of several hundreds of paintings, and a great number of drawings. He had about 20 solo exhibitions, displaying his paintings, drawings, and photo still-lifes. He is an active web-user, and in 1997 started his “Literature and Arts Almanac Periscope”. In the 1980ies he began to write. He has four books of short stories, essays and miniature sketches (“Hello, Fly!” 1991; “Mamzer” 1994; “By the Sweep of the Tail!” 2008; “The Cookies Book” 2010), he wrote eleven short novels (“LBC”, “The Turncoat”, “Ant”, “Paolo and Rem”, “White Dwarf”, “The Island”, “Jasmine”, “The Last Home”, “Footprints on the Seashore”, “Nemo”), one novel “Vis Vitalis”, and an autobiographical study “The Monologue”. He won several literary awards. Some of his works were published by literary magazines “Novy Mir”, “Neva”, “Kreshchatyk”, “Our Street”, and others.