КОНЕЦ
Меня ударили еще раз, и очень сильно, наверное, смертельно. Но во всякой правде, даже последней, много лжи — я жил, даже кое-что писал, переводил, чтобы выжить, смотрел на небо и землю, ощущая их единственность… я многое еще мог и делал. Жизнь всегда была для меня освоением пространства, как для крысы, муравья и любого другого живого существа. Находясь внутри себя, я смотрел на свет, как из темницы, тюрьмы… но и крепости тоже: через бойницы глаз смотрел и смотрел, не мог оторваться. Моя привязанность к жизни ужасала меня. При этом я не любил почти все человеческое в себе, и больше уважал бы , будь я любым животным, без предвидения и предчувствий, превращающих меня в половую тряпку. Без хитроумничанья и других затей, без глубокого и непреодолимого пристрастия к словоблудию, речи, языку… Нет, были люди, которых я уважал и любил — и живые и мертвые уже, одни дрались за справедливость, другие писали книги, спасали зверей и людей. Я все это знал, но отделял их от общей массы. Они казались мне отдельной расой или видом, который в сущности обречен, потому что царящий вокруг нас хаос призван не сохранять, а истреблять и растаскивать по частям живое… как Сатурн, пожирающий своих детей, которых случайно зачал. Мой враг Случай.. Не культурная, интеллигентная Судьба, которая вежливо, опустив глазки, в дверь стучится, а зверюга, людоед, разбойник, он не ведет с тобой бесед, опустив дуло, как честный мститель, а хватает и рвет на части, сжирает без промедления, так что и вздохнуть не успеешь. Судьба — чиновница и предписание, Случай — набег злодея. Он доконает и меня, как только усмотрит и доберется. Я ничем не отличаюсь от остальных, и до меня вот-вот дотянется…
Нет, я не такой! Я победил Боль, без этого не выжил бы — сошел бы с ума, спился, упал и не поднялся, валялся бы в грязи и говне, никогда не выучился бы, не читал бы книг, не знал бы отличных людей и зверей, не верил бы никому, ничего бы не ждал — жил бы БЕЗ СВЕТА. Я не жил без света — только без кожи. Упрямо торчал, упираясь в землю двумя тонкими голыми отростками. Ненавидел их… и любил, жалел… ноги, да, ноги, как отдельных от меня существ, живых и несчастных, жалких, заброшенных на эту помойку впридачу со мной, полуживым муравьем.
Так получилось, что внутри нашего вида, людей, в попытке выжить возникло несколько типов существ, из них два самых обреченных. О них когда-то гениально догадался английский фантаст, назвав МОРЛОКАМИ и ЭЛОЯМИ. Первые это подвальные существа, потерявшие разум, достоинство и, главное, Сочувствие ко всему живому. Пожирающие своих мыслящих собратьев, свою надежду, разрушающие свое жилье, собственную жизнь и природу, настойчиво убивающие зверей и друг друга, часто делающие это неосмысленно, случайно или походя, торопясь по своим делишкам, а это еще страшней… И другие — ЭЛОИ: слабые, колеблющиеся в делах своих, постоянно рассуждающиеся и торгующиеся с истиной и обстоятельствами, пытающиеся задобрить Случай и при этом остаться не такими уж обосранными, как обычно получается. Испытывающие ночные страхи перед тенями, предками, потомками, детками… постоянно ждущие, что за ними придут ТЕ, поднимутся, с воем и скрежетом зубовным ворвутся, схватят, разорвут на части или сожрут живьем.
При всем этом общество, в котором я жил, оставалось лучшим из всех возможных в наше время. Сколько я ни читал, ни слышал, ни смотрел вокруг, на другие страны, везде было скучней, противней, холодней, мерзей, хотя богаче и сытней жить. Здесь же, к счастью, между двумя уже созревшими видами или племенами осталась масса разного народа, теплого, сердечного, умного, с юморком воспринимающего собственную кончину и прозябание. Я давно понял, это мой народ. Национальности, расы и религии не в счет, и не важно, сожрет он меня или признает, разница невелика. Но порой ненавижу, ненавижу всех, да. И себя особенно, за убожество и постоянное поражение перед МЕРЗОСТЬЮ, cлучай это или бог, все равно. Если он существует как лицо, то не иначе как охранник в публичном доме, подонок, втихомолку хихикающий за ширмой … урка, извращенец, подглядывающий в замочную скважину.
Понемногу я возвращался к самым неотложным делам. Ничто не забылось — стало фоном, средой, тупой болью растворилось в воздухе, ушло в туман, стелется над рекой на рассвете, хватает щупальцами через оконные щели… Я не забыл Шурика, жил с тяжестью в груди, все хуже понимая, зачем существую. Борьба теряла смысл, впервые с детских лет — теряла. Раньше я не задумывался, утром вставай, вечером падай… Догоняя поезд, я бежал несколько километров, немыслимое дело при таких щупальцах, которыми наделен. Я не сдавался, во мне был большой запас животной силы, теперь он истощался. Впервые я хотел бы верить во что-то особое — там, «за ширмой», как я это называл шутя, ведь ни грамма веры, — но нет, нам достались только камни и муравьиные ходы.
Шло время, и я возвращал себе силы — через ярость. Пока жив этот подонок, зверюга, я тоже буду дышать и карабкаться! Пока не припру его к стенке, чтобы ударить… В то же время я понимал, что передо мной только зверь, измученный людьми, и с его точки зрения ничего особенного. Но это головой, а я не жил ею. Слова писать любил, но никакой головной доблести, которой кичатся люди перед зверями, не признавал. Я такое же, как все они, существо, меня через время тащит жажда выжить, сопротивляться растаскивающему жизнь хаосу. Когда рядом талдычат, вздыхая — «Бог, судьба…», я сжимаю кулаки. Да пошли вы со своим блядским бессилием! Но что сделалось со мной, что произошло, как проходит время, зачем?.. Разве не смешной розыгрыш, то, что со мной случилось с самого начала?.. А ведь я не искал счастья или особой судьбы — только справедливости и какого-то разумного порядка во всем, и не было этого нигде.
Несколько человек вытолкнуло меня в жизнь, сами несчастные и униженные, я всегда их помню. Но когда думаю о счастье, о жизни, какой хотел бы жить, людей не вспоминаю — от них не бывает радости, только унижение, боль, беспокойство, печаль и горе. Был момент в моей жизни — все, кто нужен, дома, наши миски полны, мы с Шуриком за столом, за окнами тихий закат, сердце не могло быть полней… Прошло.
Я уже говорил — время морлоков. Фантаст застенчив, засадил их в подвалы. Ничего подобного, они цари жизни, толкаются у мисок, новые оттесняют старых. Это всегда плохо, ведь старые утолили первый голод и не так рыскают по углам, выискивая, что еще сожрать, потише рыгают и смеются и не заставляют слабых жрать свою блевотину. А новые начинают всегда с порядка, это значит — бойня. Сначала бьют самых слабых и беззащитных — бездомных животных, потом переходят на непокорных, на врагов, потом уже бьют всех для острастки, чтобы молчали.
Пришли новые и начали со зверей. Сначала стреляли по ночам, потом остервенели, били среди бела дня, кровь брызгала на стены, сворачивалась на асфальте в черные комки и дождь не брал их..
Что я мог сделать, писака вшивый, вот кто я перед ними был, к тому же неудачник, странный тип с подозрительным знанием чужого языка… закрытый, молчаливый, одинокий… непьющий, а это неизгладимая погрешность. Злость во мне росла и отчаяние, с каждым днем. И в один день мне пришла в голову мысль, что я должен сжечь свои рукописи — прилюдно, чтобы … Так совпало, я должен был защитить зверей от людского подонства… и я решил попытаться еще раз — что-то в жизни кончилось, кончалось, истончилась моя защита… как когда-то оголилось мясо на ногах. Я не знал, как дальше жить, но чувствовал, что должен сжечь пути к отступлению, уйти не оглядываясь, а придет другая жизнь или нет, как получится.
Я вывесил свои плакаты, и утром теплого сентябрьского дня вынес из дома табуретку, большую кастрюлю и кучу бумаг. Сел, потому что долго стоять не смог бы, и начал рвать по листочку — пополам, на четвертушки и отправлял клочья в бак. Когда в нем накопилось около половины, я поджег бумаги и постепенно добавлял. Около меня собралась кучка людей, они молча наблюдали. Сразу же начались разговоры, одни стыдили меня, они где-то прочитали, что рукописи не горят, другие считали, что избранный мной метод варварство и уничтожение культуры, а самые злобные только усмехались и крутили пальцем у виска, «кому его рухлядь нужна… псих, пусть сжигает…»
«От ненужного решил избавиться…» — кто-то сказал отчетливо и внятно, а может мне показалось и голос был мой. Я взял рукопись, которую писал несколько лет. Первый черновик, он главный, из него ясно, останется ли что после удаления болтовни, засоряющей страницы, выживет ли тонкий скелетик, обтянутый пленкой живого мяса… Бывает, что все исчезает, расходится бульонным кубиком в кипятке. Триста девяносто восемь страничек, из них могла бы сложиться крепкая сотня. Теперь не сложится. Если каждую пополам, потом еще раз, и неторопливо в огонь — час с лишним, вот вам спектакль, веселитесь. Когда горят книги и рукописи, еще есть надежда. Если горят черновики, задумки, планы — невозможно жить.
Никто мне не мешал, пожимали плечами, усмехались в кулак, и я сжег все, что хотел. Меня осуждали, «мы ведь люди, а это всего лишь звери», так говорили одни. Другим стыдно было сказать, что зверей можно, а нас вот нет, но за их молчанием таилось это же самое убеждение, и высокомерие — нашел с кем нас сравнивать, с нашей-то бессмертной душой. Вечно лезут со своими баснями о душонке, и чем бессильней, глупей, вредней, трусливей эти типы, тем больше холят ее и балуют. Третьи говорили, конечно, ужасно, но что нам делать, что делать… Что я мог сказать… Вы надеетесь на свободу, на выбор, а какой может быть вам выбор, когда самым слабым не оставляете ни щелочки, чтобы выжить?.. Выбор… И я вспомнил, как-то давно… Лида схватила мои листочки, и смеясь говорит — «Разорви, если любишь!» Я не знал, что сказать, только смотрел и смотрел. Это она мне предложила выбор. Потом я понял, именно так все и устроено. Вот он, обычный выбор — живи в говне или умри. Я всю жизнь бился за себя и против этого, против, против… за то, чего нет, и нет, и быть не может…
Хорошо, что получили ответ на отношение к теме. Ваше отношение это факт, а мое — неправда, на этом и остановимся. А проза Вас не интересует, тогда зачем Вы здесь, чтобы вести со мной переписку? Здесь только тексты и картинки, так что всего доброго.
я спрашивала про ваше отношение к теме, и получила ответ. о прозе я не сказала ни полслова.
я не сторонница пост-модернистского постулата о несуществовании правды. то, что я написала — факт, а не мои «мысли по поводу». неправда есть неправда, как бы вы ни гордились ею.
когда я подписалась на ваш журнал, мне казалось, вы обладаете внутренней свободой, такой редкой среди нынешних русских. не знаю, так ли это — но ваше самолюбование собственной «асоциальностью», «богемностью», гордость унижением отшельничества (это называется гордыня, наверное — не знаю, я не христианка), кичливость мизантропией — это всё начало надоедать.
ну и последний комментарий поставил точку.
будьте и вы здоровы — может, немного убавится накопившейся агрессии.
Ну, Вы более агрессивны, когда утверждаете, что «все наоборот». Я не покушаюсь на Ваше знание и веру. Да, «АНТ» книга с большим напором, герой так захотел. Но он агрессивен по отношению к себе, и это мне кажется самым верным, — внимание к себе, в этом правда прозы. А что Вы хотите от меня, какой всеядности? Я пишу, как умею, и далек от текущего дня, а вот на письма иногда отвечаю резко, особенно, когда мне говорят — «неправда это»
С каких пор проза пишет правду, она в общем-то о другом, правды не знает, на истину не претендует. Будьте здоровы, это важно.
мне казалось, вы один из немногих пишущих на русском без агрессивности.
ошиблась.
Я не претендую на истину, и даже не ищу ее, меня интересует только адекватное выражение того, что у меня внутри накопилось за жизнь, а на объективность мне наплевать, уж извините. Вы выражаете свое мнение 🙂 ВАМ ТАК КАЖЕТСЯ, Ваша жизнь, значит, куда-то туда вписывается, или уже вписалась, я рад за Вас, моя уже никуда не впишется, ни в Россию, ни в Европу, ни в… и честно говоря, я не хочу этого. Мнне смешно слышать о том, как «обстоит дело» где бы то ни было — для каждого по-разному обстоит Мне там, как и моему герою, ТАМ скучней и холодней, а значит — противней. Вы можете сколько угодно говорить, что «дело обстоит» так, как Вы это видите, да ради бога, верю! но это ВАШИ дела, и многих людей тоже, наверное, большинства. А я на своей кухне посижу, ладно? Какик-такие «чужие сценарии», я и по своему-то не живу, а все остальное очень далеко от меня. Но я еще пишу и рисую, пока могу.
ТАМ тем и хорошо, что необязательно жить по чьему-то сценарию или «как принято». ну т.е. один из признаков, почему хорошо.
хочется быть асоциальным — да ради бога; здесь (особенно в окружающем меня городе) полно фриков, никто никого не трогает, относятся с уважительной индиферентностью.
но мой вопрос был не совсем про то, что ваш ответ. а вот пто эти слова, «везде было скучней, противней, холодней, мерзей».
это прямая неправда. дело обстоит точно наоборот.
Ну, во-первых, в книге «АНТ» есть герой, это его имя, если сокращенно, он инвалид, всю жизнь терпящий страшную боль. Я испытывал нечто подобное, но не годами, а месяцами, то есть, представление имею, но как бы жил с этим… не знаю. Но во многие минуты жизни я думал, как он, а иначе, конечно, писать трудно и даже невозможно. Кто-то умеет, а я нет.
Во-вторых, все-таки, написано в 80-ые годы… Я НИКОГДА не был в восторге от положения в России, но жил здесь, и даже предпочитал, объяснять долго, я человек довольно асоциальный, богемный, вместе с наукой потерял и остатки своей социальности, а в другую среду не вписался — и не нравилась мне, да и вообще… я один люблю, без определенного окружения, разве что отдельные люди, понимаете? Так получилось, что у меня отталкивание, и раздражение от людей, обедающих в ресторанах, я привык на своей кухне 🙂 Это только один из признаков, конечно. И та жизнь, о которой я читал и воспринимал через людей, которым доверял — ТАМ, мне не нравилась. Я всегда считал, что художник антибуржуазен по своей природе. То, что сейчас в России, меня не удивляет ничуть, я так и представлял себе эволюцию сталинизма, и после 70-х, когда людей силой уволакивали в психушки, считаю, что пока что сейчас немного веселей жить, чем тогда. Многое из того, что говорится на «Свободе» верно, но это говорится людьми, отвыкшими от 70-х или не знавшими, что это было, поэтому иногда смешно и печально, а что они ждали от разложившегося общества, выбившего из своей генетики все лучшее…
Если б я сейчас поехал в Париж, например, то жил бы там также, как жил Миша Рогинский — в своих картинках, текстах, ну, в лавочку за кефиром, или что они там вместо него пьют…
Наконец, заканчиваю ответ. Сейчас я просто устал, мне хочется одиночества и покоя, я уже ничего не жду ни от какого государства, ни от какой власти, только бы дверь своя была на замке — и окно, смотрящее в поле и на лес…
«При всем этом общество, в котором я жил, оставалось лучшим из всех возможных в наше время. Сколько я ни читал, ни слышал, ни смотрел вокруг, на другие страны, везде было скучней, противней, холодней, мерзей, хотя богаче и сытней жить. «
э…вы так и сейчас думаете?
Я уезжаю сейчас и вернусь в Пущино в первых числах августа. Из Москвы, с М.Южная до Пущина идет автобус №359 примерно полтора часа. Давайте спишемся, как приеду, и можно будет договориться, если не раздумаете 🙂
Очень хорошее.
Смутно помню, что Вы писали, что уезжаете и распродаете картины
за символические деньги и самовывоз. А когда? Я бы, наверное, хотела приехать, если это не слишком трудно из Москвы (Коньково) общественным
транспортом; но, видимо, не смогу раньше 20х чисел июля.