Месяц: Август 2013

Он всю жизнь подвизался в темных уголках медицины, где мало ясного, особенно любил кожные болячки. В конце жизни стал специалистом по сексу, на всю республику гремел. Секса тогда еще не было у нас, первая ласточка…
«Исчезнуть бы из времени в свои дела-делишки… и плевать на империи, правительства…»
Он не умел говорить тихо, без напора, Немо. Некуда было уходить, но очень хотелось.
Кем же он был?
Не знаю. Настолько многочисленны и разнообразны жертвы той войны… Все мы ее жертвы. Сейчас бы остановиться, помолчать… Но я продолжу, потому что скольжу по поверхности явлений и событий, я не историк, не психолог, могу только рассказать-показать, иногда намекнуть…
— Время не для нас, — Немо говорил. — В чем трагедия? Не стало семьи. Семьи! Но надо жить, Альбертик, будь умным, быстрым. Мы не со временем живем, с людьми.
Наше время — царство дураков, он говорил.
— А до войны?
— О, до войны… Была семья!.. Семья, понимаешь?.. Можно было жить.
Дурак, я думал, мамзер несчастный, все забыл! Но что ему говорить, «ты тогда не жил», один ответ. Да, не жил. И я злился — «не Альбертик я…»… Хотя мне было все равно, хоть горшком называй. А ему важно было, как его звать-величать, он не хотел свое имя даже слышать — Немо, и точка. Так я его и называл — Командор, или Немо.
«Плевать на империи?..» Если бы позже, он бы диссидентом стал? Вряд ли, он слишком жить любил. Простые удовольствия. Пожрать, например.
Как он впервые на моей памяти появился?
……………………………………..
Сорок девятый год… Мне шесть. Еще был жив отец. Нас трое от всей огромной семьи осталось — я, отец и мать. Не буду перечислять, я не знал тех, кто не вернулся. Только по фотографиям да рассказам матери, очень немногословным. Буду говорить о том, что хотя бы краем глаза видел.
От довоенной жизни остался огромный круглый стол, за которым раньше собиралась семья. Когда мы вернулись, квартиры не было, даже дома — развалины, результат налета советской авиации в марте 1945-го. Этот стол отец обнаружил через год после возвращения. В дальнем углу барахолки продавали старую мебель. Во время войны местные грабили оставленные евреями и коммунистами квартиры, стол вытащили, и таким образом спасли. Он был огромен, тяжел, повреждена единственная толстая нога, на ней из темного дерева выглядывают лики ангелочков. На потрескавшейся поверхности отец нашел вырезанные братьями нехорошие слова. Притащил. В крошечной квартирке стол занимал полкомнаты. Теперь за ним пусто стало.
Дверь открыла мать. Немо на пороге с двумя чемоданами, молчит. И она молчала, разглядывала его. Они не виделись с войны. Тогда он продрался к нам, в самое жуткое время, зимой сорок второго, прорвался через всю страну, широка она была… из Самарканда до чувашской деревни Тюмерево, тыщи, тыщи километров — хаоса, страха, голода… Единственный геройский поступок в жизни. Не так уж мало, если вокруг себя посмотреть. Его тогда было не узнать, скелет…
Он стоит, молчит. Потом недовольно проскрипел:
— Ну, здравствуй…
Мать молча посторонилась, он протиснулся в нашу узкую темную переднюю. Ему всегда и везде было тесно. Я остро почувствовал, даже в свои шесть лет, его боязнь закрытого пространства.
— Отец, к тебе…
Мама не любила Немо. Еще до войны не любила, когда он был юнцом. Он лет на семнадцать старше меня. За точность не ручаюсь, он уверял, что сам не знает своего дня рождения, свидетельства никогда не видел. И он мою маму не любил. Он любил моего отца, истинного представителя семьи, так он считал. И вот, он в нашей узкой прихожей, сковыривает с ног грязные башмаки, пыхтит в полутьме… Да ладно тебе, кричит из комнаты отец, проходи. Вышел, такого же небольшого роста, только в два раза старше. Какая-то неловкость между ними… Война, вроде бы, всё смела? Нет, есть вещи посильней войны. Отношения не забыты. Внешняя сторона такая — дядя бросил мать Немо, поступил грубо, некрасиво. Но и она, говорили, хороша была… Вся семья участвовала в скандале, как же… Впрочем, не мне вникать, давно было.
Меня он в первый раз почти не заметил, задел краем глаза, прошел мимо. Тогда я был для него не интересен. Потом, когда не стало отца, он оглянулся, увидел меня. Чувство рода, притяжение генов?.. Черт его знает, мне всегда было чуждо это.
Разговор Немо с отцом. Тонкий голосок, но в нем столько напора, что я сжимаюсь. Немо в два раза моложе, но поучает. Опасно!.. Скрыться, бежать… В деревню или небольшой городишко, где-нибудь у Чудского. Переждете…
Отца тогда выгнали с работы, искали «убийц в белых халатах»… После ухода Немо, он вздыхает — куда мы уедем, куда?..
Немо был прав, через два года отца не стало. Накрыло как волной. Еще повезло, умер дома в своей постели. Вернулся с допроса, и на следующий день… Обычное дело, инфаркт. Никто в городе не умел читать кардиограммы, диагноз поставили на вскрытии.

………..
Мы только спасаем их от уничтожения. В нашем городке уже не увидишь бездомной собаки. Но не потому, что их кто-то приютил у себя в доме, и общих приютов у нас нет — собак потихоньку всех убили большими дозами дитилина. Некоторых я знаю по именам, и где жили. Бороться с этим невозможно оказалось. С кошками полегче, но время от времени и на них охота. Но жизнь в наших городских домах — тоже только спасение от уничтожения, это — тюрьма для зверя.

Мне говорят — надо продвигать, или даже «продвигаться», хорошо хоть, что не проталкивать(ся), а то и это, бывает, говорят.
Новомодное безумие, сродственное стратегии навязывать товар.
Если картина, книга «не продвигаются» то есть, их не смотрят, не читают, то где проблема?
Если сделанное плохо, а всегда есть отдельные люди, очень немного их, которые это чувствуют, знают, понимают, со вкусом и чутьем… то зачем продвигать? Сделай сто книжек, самовлюбленность удовлетворил — и успокойся.
А если сделанное хорошо, и это опять же отдельные люди поняли, и при этом ясно, что сделанное мало кому нужно, то опять же — значит в этом обществе нечего «продвигать», тем более, самому продвигаться, тем более, толкаться — стыдно и мерзко навязывать себя. А вы, говорят, — культурненько, пристойненько навязывайте, как бы незаметно, как бы не желая — «люди просят», ведь это ужасно просто организовать… Хреновина, ничего не просят, ничего не нужно. Отдельный редкий человек остановится перед картиной, сам не знает, что его остановило. И это правильно, так даже в лучших случаях редко бывает, только это ценно, а не общий ОР, СМИ и постыдная беготня по залам. И также к книгам относится.
И нечего тут выдумывать, свою неуверенность, тоску и жажду общения вываливать на других, искать поддержки…
А что лучше всего? Рисуй, и ДЛЯ СЕБЯ выставляй, чтобы самому видно было, дома хрен что увидишь, стены малы… И САМ знай, чего стОишь, сравнивая себя с вершинами, а не с соседом… И никого не нужно насиловать, что-то выпрашивать. Не ЖДИ. НЕ бойся, Не проси. Ошибаешься? — ну и черт с ним, смерть спишет, смайл. Зато с удовольствием — «покомпоновал».

Если 20-ый век — шизофренический, то 21-ый — психически здоровых подонков, плюс легкие неврозы у бывшей интеллигенции.

У моего приятеля две замечательные вещи. У него вообще интересно, я люблю к нему приходить. Он живет в своей комнате в глубине большой квартиры. Он выходит мне навстречу из полутьмы, бледное лицо светится, он сдержанно говорит — » а, это ты…» — и мы идем к нему. В крошечной комнатке стоит диван, на котором он спит, у окна стол, заваленный книгами, один стул — и больше ничего не помещается: чтобы разговаривать, надо сесть. Он садится на диван, я на стул. К нам льется слабый свет со двора. За окном немного серой земли и растет большой каштан с широкими листьями. Остальная часть двора вымощена крупным булыжником, так что на велосипеде здесь не покатаешься. Правда, велосипедов у нас нет, и вообще, мало у кого они есть. Зато у Сережи в комнате живут две замечательные вещи.

На подоконнике стоит телевизор, большой деревянный ящик с экраном размером в почтовую открытку, с толстой водяной линзой, на ней розовая пленка — для цвета. Вечером на диване и стуле сидит вся семья, и если приходят соседи, то дверь в переднюю оставляют открытой, и там сидят и стоят. Сережа терпит посетителей по вечерам, зато днем остается с телевизором наедине. Даже когда телевизор молчит, смотрит темным глазом — и то приятно посидеть рядом с ним. «Хорошо, подоконники широкие, иначе мне телевизор не отдали бы…» Дом старый, стены такие толстые, что до форточки Сережа достает палкой или влезает на подоконник с ногами. Если бы не подоконник, телевизор поставить было бы некуда. Это первая замечательная вещь.

Вторая вещь висит на стене на длинном черном ремешке. Это немецкий фотоаппарат, называется «Робот», довоенный еще. Он маленький, квадратный и очень тяжелый, у него широкий объектив, который целиком вдвигается в корпус, а когда нужно — высовывается, мощный и зоркий. Взводишь затвор, и тут же внутри «Робота» что-то ворчит и шевелится — это он перематывает пленку. Сам думает — не даст тебе ошибиться.

Мы говорим, телевизор молчит, слушает, «Робот» висит на стене — ждет… Наконец, Сережа предлагает:
— Пойдем, что ли, пощелкаем?..
Я как бы нехотя соглашаюсь:
— А что, пойдем…
Он великодушно разрешает:
— Возьми аппарат, — и идет одеваться.
Я беру «Робот» — тяжелый, в теплой старой коже, и выхожу. Мы спускаемся во двор, идем по круглым камням к выходу на улицу.
— К морю?..
Конечно, к морю. На широкой аллее под старыми ветлами ждут нас скамейки, здесь просторно, пустынно, ветерок приносит запах водорослей, серебристые листочки бьются, трепещут… Сережа нажмет на трескучую кнопочку, застежка отскочит, и «Робот» уставится на нас внимательным глазом…
Потом, в темной ванной комнате, в душной тишине, мы будем следить за тем, как на красноватой от света фонаря бумаге появляется, растет, постепенно темнеет то, что должно быть темным, и остается светлым светлое — как в памяти нашей.

Раз в месяц мы с мамой ходим в диспансер. Вернее, ходит она, а я всегда с ней. Маленький белый домик у вокзала. Здесь интересно, ходят разные поезда, вагоны сходятся и расходятся, звенят звоночки, по радио громким голосом говорят — «Иванов, не туда, не туда! Зайди к дежурному!» — и еще разные слова, которые в другом месте по радио не услышишь. Деревья черные, потому что кругом паровозы, от них много копоти. А домик чистенький, как будто вчера покрасили белой краской, окна приветливые, с зелеными занавесками. Туда меня не пускают, мама говорит — » мало ли что…» Я сижу напротив на коряге, ее когда-то выбросило море, она белая от соли и твердая как камень. Я забыл сказать, море через дорогу, я к нему привык и вспоминаю только когда очень дует с той стороны, осенью. Тогда я тепло одеваюсь, и все равно сижу, жду ее. Ее там поддувают. Легкое окутано плотной оболочкой, как одеялом, в ней ни щелочки, ни трещины, и если между оболочкой и легким вколоть длинную иглу и по ней пустить воздух под давлением, то легкое сжимается. Оно, правда, тогда плохо дышит, зато быстрей выздоравливает. В нем микробы — палочки, они тоже окутаны плотной оболочкой, похожей на воск, и лекарства к себе не подпускают, потому лечиться долго. Но все-таки можно вылечиться, мама говорит, надо надеяться, и вот мы ходим сюда, лечимся.

Иногда она выходит веселая, говорит — хороший анализ , и мы идем пешком через город, по круглым камням, покупаем мороженое и постепенно едим, надо сосать и держать во рту, пока не нагреется… Иногда она выходит и говорит — ни то ни се, никто не знает, лучше или хуже. Мы садимся на трамвай и едем по берегу вдоль заборов, кранов, мусорных куч, здесь плохо пахнет, мама говорит, тухлыми яйцами, это водоросли гниют. Там, где я сижу, не пахнет, берег асфальтовый, гладкий, ходят люди, смотрят на воду и корабли. Они разговаривают и смеются. Я сижу, жду, говорю себе — ничего не будет, сейчас она выйдет веселая и мы пойдем пешком. Но она выходит ни то ни се, поддули и ничего не сказали. Мы едем вдоль берега. Вода серая, сливается с небом, далеко в море длинные корабли, еще дальше маленький бугорок, на нем красная точка. Это остров и маяк — он указывает кораблям путь в бухту. Мама говорит, до войны они с папой ездили на тот остров, там высокая трава, гуляет ветер и ничего больше нет. Только этот маяк. Его давно построили, на нем работает сторож. Он ездит на работу с соседнего острова, включает лампу и дежурит до утра.

Мама вздыхает:
— Я завидую ему, вот это работа, свежий воздух, он всегда здоров.
Она тоже почти здорова, и еще не старая, а ходит сюда раз в месяц, подумаешь, болезнь… Мы едем, трамвай разгоняется, потому что вниз, потом поворачивает в парк. Уже не видно воды, но воздух еще пахнет морем.
— Когда теперь?..
— Через месяц обязательно.
Я сижу на коряге, в ней круглые дырочки просверлены, это жучок, и написано — «Леня… 1947… Вагоны стукаются, звенит звонок, голос зовет Иванова, мама выходит, выходит, выходит…

В музеях встречаются люди — переписчики, они с блокнотиками, вглядываются в названия и переписывают картинки. Что они с этими списками делают дальше — не знаю, потому что на сами картины — беглый взгляд. Значит, видели… Но есть легион еще более несчастных — это искатели смысла. В каждом предмете, лице, даже дереве они ищут скрытый в них смысл, а иначе — «зачем рисовать?» Многие из них совсем не безнадежны, просто их когда-то не подтолкнули в нужную сторону, а иногда важное для судьбы событие или болезнь, или несчастье толкает к непосредственному восприятию. Мне говорили — генетика… Важна, но тут больше от воспитания, от примеров чужой жизни, мне кажется… Слова мало что дают, а вот прочувствование чужой жизни, другой судьбы — много значит. Но опять же, для этого прочувствования нужна чувствительность, открывающая со-чувствие… Не, я не философ. Да и вообще, я бы всю историю заменил историей родов. Если б я знал с внутренней стороны, конечно, чувства и мысли своих предков, ну, хотя бы поколений десять… я бы что-то понял в себе, а история открылась бы передо мной так, как никакой Карамзин не увидит. Смайл, возможно.

Оказывается, на это сборище фотонатюрмортов можно посмотреть с еще одной стороны, я бы сказал, с черного входа 🙂
http://www.photographer.ru/nonstop/slideshow.htm?series_id=13936
Некоторые вспоминаю с трудом, давно было. Для меня пять лет — очень давно, а жизнь, например, в течение трех лет в городе Ленинграде… черт знает что, словно чья-то чужая жизнь. Много думал о том, что объединяет. Видимо, отдельные выступы, как островки над глубокой водой… или столбики полосатые в тумане… Отдельные яркие впечатления=образы, на них держится «временнАя идентичность» — чтобы «я это — я» от начала и до конца. И все-таки, размывается она. Конец уместен, не успеваешь все-таки до конца распасться, смайл…

Оказывается и эта моя папка сделалась как слайд-шоу в журнале Photographer.ru
http://www.photographer.ru/nonstop/slideshow.htm?series_id=13938
Кому надоели наши морды, рожи — смотрите на эти благородные лица. До конца пока и сам не добрался. Там есть фотографии, которые потом улучшил, но это не очень важно. В общем, вот.
………….
И там, оказывается, есть еще два слайд-шоу
http://www.photographer.ru/nonstop/slideshow.htm?series_id=17018
http://www.photographer.ru/nonstop/slideshow.htm?series_id=16919
Наверное, полно повторов, и есть незаконченные вещи, которые потом улучшал, но некоторые неплохи (или НЕ ПЛОХИ)
Дома у меня много таких вот «анимаций» но у себя — стараюсь, выбираю, сортирую, а это совсем другое, и вовсе не всегда улучшает. А здесь — автомат, как подряд ставилось, а они разрешали мне только с большим временным интервалом вывешивать, потому что не участвовал в их рейтингах, конкурсах, а там, где в начале немного участвовал, кроме двоек и троек да ругани высокомерной ничего не получал, то горизонт завалишь, то резкости не хватает… Я бросил их раздражать, и вывешивал без конкурсов и рейтингов годами. Меня терпели, и ладно.
Я не скажу, что меня пугает… но несколько омрачает удовольствие от просмотра (и острое неудовольствие при неудачах, что тоже удовольствие, чувствовать, что еще не умер, смайл…) — то, что на многое смотрю, как на завершенные этапы, хуже-лучше, но не вернусь, а куда идти… как обычно, «да ладно…», да «кривая вывезет» «а вдруг» и прочая чепуха. История последних пяти лет. Надеюсь, что слово «последних» не последнее, опять же смайл, конечно.

……………

Был у меня знакомый, химик Берман. Я рядом оказался, повезло. Везение на людей лучшая случайность. А может и не случай? Но это вечный вопрос… Он вдвое старше меня был, профессор, доктор, а я первого года аспирант. Так бывает, встречаются два человека, рядом стоят, а оказывается, один только лезет в гущу, полон сил, а другой… наоборот, к концу… Они временно рядом оказались. Печальное явление. Редко замечаем направление путей. А теперь и вовсе, поветрие — не в лицо, а на руки смотрят, что нам несешь…

Тогда я только-только приехал в аспирантуру, в Ленинград. Из Эстонии, там до этого жил, учился в школе, в университете. Там каждая шишка на ровном месте себя черт знает кем считает — глаза в небо, надуется, как лягушка… Ква-ква… Даже в школе к учителю нормального обращения нет. В России по имени-отчеству, а там не принято. По имени нельзя, отчества нет, по фамилии учителя неудобно, если много лет учит. Что делать? Говорят – ыпетая, то есть – учитель, и всем одинаково – ыпетая, ыпетая…

А Берман меня сразу поразил. Вижу, он мне в лицо смотрит. Гораздо выше меня ростом, но я не чувствовал, что сверху взгляд. Как это получалось у него, не знаю… Огромный мужик, а голова еще больше, чем должна быть при таком росте. Но если приглядеться, болезненный лоб, и вся башка кажется мягкой, надутой… Потом я узнал, он был тяжело болен. Рано умер. Способный человек. Но самолюбивый, тщеславный, и это ему отомстило, два ложных открытия сделал. Замахнулся на большие темы. И сходу, не проверив, выдает сенсацию! Потом каялся – дурак, поверил лаборантке. Всегда лаборантки оказываются виноваты, хотя и так бывает. А потом — еще раз! Вот так не повезло ему. И чутье было, и направление верное, но спешил.

Когда мы встретились, он между первой и второй неудачей жил, но все равно знаменит. Все равно много сделал человек, книги хорошие писал, полезные работы в генетике… Но сильно ошибаться в науке нельзя. Умные люди окружают, не простят — сами к открытию стремятся.

И вот, я к нему подхожу, в первый раз, прошу один реактив.

Я побирался, аспирантик первого года в хорошем ленинградском институте. Хорошем, но не по моей специальности и теме. Там почти все были физики, несколько химиков, а биологией занимались две величины — Берман и мой руководитель, Штейн. Мой был знаменитей, до увлечения биологией много сделал в оптике, даже сталинскую премию получил. Потом занимался полимерами, тоже преуспел. Полимеры были нужны, например, лаки, которыми научились самолеты покрывать, от этих покрытий, оказывается, скорость зависит. На лаки давали большие деньги, так что и на биологию немного оставалось. Но в биологии мой шеф был искренне любящим свое увлечение профаном. Не понимал, что делается она не только мозгами, но и кое-какая химия нужна. А Берман был грамотный химик, он это знал, и у него водились реактивы.

Он добрый был человек, с виду суровый, грубоватый, но за этим нежность и робость. Он свои ошибки понимал… и делал их снова… Но лучше вернемся.

Я стою на лестнице, широкой каменной, в Институте на Стрелке Васильевского острова, в здании, где когда-то была Биржа, а в мои годы располагались Институты Академии наук. Стою и прошу, в первый раз Бермана остановил. Он терпеливо слушает, сопит, молчит… Потом говорит: “Тебе что – это?.. Дам, конечно, это навоз!” Грубым басом, отрывисто, даже резко. Но стоит, смотрит, ему интересно, что за новая научная букашка появилась… Реактив этот не навоз, но много у него, и он рад поделиться. А если б мало?.. Покряхтел бы, скорчил рожу, повздыхал… и тоже дал бы, ведь мы общее дело делали. Хотя тут же выяснилось, я аспирант его постоянного соперника Штейна… Берман все равно поможет. Такие были тогда ученые в России. Ничуть не выпендривались перед аспирантом первого года, ничуть!

Сейчас крупных людей меньше стало, многие умерли, немногие оставшиеся продолжают вымирать. Мы вступаем в эпоху бури и натиска, только не культурного, а базарного.

Так вот, Берман мне тогда помог, и потом много раз помогал, даже защищал. Иногда другому помочь легче, чем самому себе. Он о себе многое понимал, но ничего поделать не мог.

— Я всю жизнь бежал за волной, — он говорил.

Удивительно, как до нас искренние слова доходят, пробиваются через вязкую и мелкую болтовню. Благодаря им далекий человек становится близким, понятным, время не помеха. Прошло почти полвека, а я про Бермана всё помню… Моему шефу жена рассказала, была знакома с дочкой Бермана, тоже химиком, и как-то разговорились. А наш шефуля в лаборатории – всем нам, мимоходом, между прочим сказал. Но не злорадствовал, с сочувствием вспомнил — Бермана тогда уже не было в живых. В те годы мало кто мог у нас похвалиться, что в первых рядах науки. В академической столовой, рядом, на Стрелке, каждый день обедал Лысенко. Он всегда один сидел, ученые брезгливо обходили его столик. И все же, тень страха в их взглядах была, как в зоопарке на тигра смотрят, вроде безопасен, да черт его знает… А вдруг вернется то время…

Но страх понемногу рассеивался. И я за надежными спинами – Штейна, Бермана и многих, любящих науку людей – самозабвенно копался, правда, частенько проклинал бедность нашу и отсталость… И, все-таки, с благодарностью вспоминаю то время.

Я завидовал младшему брату – у него был слух. Родители объявили, стоило ему только на свет появиться. Как только звуки начал издавать. А у меня слуха не было никогда. Уши в порядке, я про музыкальный слух говорю. Мама считала, я в отца пошел, ему медведь на ухо наступил. Приятно, что похож, но все равно завидовал.

Какая ерунда, слух! Я вам лучше про молодежь, любимую песню старика… Пустая она, раньше говорили – потерянное поколение. Но раньше они из-за потерь грустили, пили с тоски… А у нас от радости скачут, и все поют! Без стеснения, а голоса… кто во что горазд. При этом уверены — самого лучшего достойны…

Что они понимают, современные молодые! Но некоторые притворяются, а на деле не совсем пропащие. Врут, потому что искренность не в моде. Недавно прочитал, искренно пишут только эстеты… или идиоты. Сразу понял, кто я, потому что не эстет. Хотя музыку любил. Но вот слуха… Не было! И я завидовал брату своему. Правда, зависть была не злая – скорей уж напоминание самому себе. Ну, поколачивал, конечно, но это обычное дело, младший брат. Хотя напоминание тоже вещь тяжелая, постоянно помнишь, что не способен… Как отделался? Уехал, забыл, отвлекся… аспирантура, биохимия, другие дела… Спасает. Но когда мне было восемь, а ему четыре… Переживал.

У него абсолютный обнаружили, можете представить! А я двух нот собрать не мог, два слова спеть. Потом мне сказали, внутренний слух есть у каждого, надо только правильно учить. Но кто тогда этим занимался, сразу после войны… Брата собирались учить, но так и не отдали. Сначала думали – рано, потом дела, заботы, умер отец, и брат остался без учителя. Всю жизнь жалел, и своего сына отдал на скрипочке учиться, у того тоже абсолютный слух оказался. И что? Сын проучился несколько лет, и бросил. И у него не получилось, хотя время было куда спокойней…

После аспирантуры уехал я, далеко, и про музыку редко вспоминал. Другие начались интересные дела. В себе столько обнаруживаешь разных завихрений, увлечений… Работал, женился, наука захватила… Стал самостоятельным человеком, можно сказать, даже ученым. Иногда жена водила на концерты, добросовестно слушал, нравилось. Любил популярные мелодии классики. Но спокойно относился. Как-то забылась моя детская болезнь, страсть к музыкальным звукам…

Однажды увидел впереди нас в кресле известного искусствоведа. Жена шепнула – смотри, Акимов. Мне тогда было лет тридцать пять, а ему пятьдесят с небольшим. Тогда он для меня был старик. Теперь я по-другому думаю… Он спал. Откинулся в креслице, голову на грудь… чуть слышно посапывал. Наверное, все это миллион раз слышал, может, знакомые упросили придти…

Но я другое увидел – узнал его!

Мы жили на даче, я, мама и брат. Это было… совсем в детстве, лет за двадцать пять до концерта. Дачи были недороги, мы снимали комнату на целое лето. Я дрался с местными ребятами. Они близко не подходили, кидали камни через забор. И я кидал в них. Мне попали по пальцу в тот день. Тот, кто кидал камни, понимает, это случайность, в палец попасть нелегко. Больно не было, удар, и тут же ноготь посинел. Но такое запоминается, я этот день точно помню, все, как было… Они убежали, я пришел в дом, мама говорит, у нас новый сосед, из Ленинграда. Сосед оказался красивым, веселым, играл на рояле и пел – “у сороконожки народились крошки…” Очень здорово пел. Илья. Жена Нина. Мы потом в Таллинне жили рядом, иногда заходили к ним. Они весело жили. Мы не так, папа умер, мама боролась с жизнью за нас. А у них не было детей, оба работали, молодые, здоровые, музыканты, она пианистка, красивая… Я смотрел, и видел, что можно и так жить. Это важно, особенно в детстве, увидеть, что можно жить не так, как ты живешь, и что жизнь не всех бьет по голове, хотя многих бьет. И если тебе плохо, болен или нечего есть, то не значит, что все сволочи. И это дает надежду, что дальше лучше будет. Особенно в молодости – дает.

Так вот, Илья тогда послушал, как брат песенки поет и сочиняет, и говорит, да у него же абсолютный слух…

— Знаем. Надо бы учить, да все никак…

Время такое было, то рано, то не до этого… а потом и вовсе поздно оказалось. Так и не выучился брат музыке.

А я, глядя на старого Илью, все вспомнил. Хотя, конечно, никогда не забывал. Те чувства ожили, вот главное – чувства!.. Что-то в моей жизни пропущено, я думал. Но как мне было пробовать, если слуха нет! Вот я и не пытался, оставил музыку в покое. Отвлекся на другие интересные дела. Университет, потом аспирантура, я говорил. С хорошими людьми работал. Наука, она многое может объяснить…

Так я себя утешал. Но чувствовал, жива оказалась эта болезненная струна…

И снова много лет молчания.

А потом я бросил-таки науку, и начал писать картинки. Оказалось, что в этом занятии много общего с музыкой. Я нашел свой выход, наконец!

Все та же музыка, только через цвет и свет.

Но это уже другой рассказ.

…………..
Людей таких я не видел никогда, а котов — всего один раз. Бывают, значит, такие, при всем моем недоверии к идеальному, и к счастью. Не знаю, будет ли счастлив этот кот, но он заслуживает самой лучшей жизни. Сейчас он далеко от нас, в хорошем доме, у хороших людей, но мы не можем забыть его, ничего не поделаешь. И ставим его в пример всем нашим, которых мы тоже любим, хотя они не идеальны, а этот — идеальный во всем. Имя называть не буду, старый предрассудок мой, при полном неверии в чудеса, и так бывает, смайл. И рассказывать о нем тоже воздержусь. Писательство вредное занятие, не раз убеждался… Так что, без лишних слов, просто будь здоров и счастлив.

Зло таит в себе механизм саморазрушения. (У нас он не слишком сильно скрыт уже.) Демоны у индусов сильней и хитроумней богов, но… они не вечны, они умирают. Но при этом торгуются, выговаривая себе сложные условия смерти, отодвигая ее таким образом. А боги исхитряются эти условия выполнять, но не пренебрегают ими, не имеют права. Таким образом поддерживается равновесие, смайл…

Из серии «Любимые углы» Не комментирую, чтобы не раздражать любителей чистоты, смайл. Но любовь не скроешь.
………………………………

Эта ягода лучшая, ее горечь люблю больше другой сладости.
………………………………..

Когда земля под ногами горит.
………………………………..

Здесь есть, что поделать еще, руки не доходят пока…
……………………………….

Пережившие зиму на балконе, в старом доме.
……………………………….

Брэмовский сюжет на тему «домашние звери». Но они не домашние, и ими не будут.
………………………………..

………………………………..

Потом об этом расскажу, если найду слова, потом… Эти два последних к вопросу о цельности, лаконичности — и художественности(выразительности, другим словом). Соблазн постоянный — добиться цельности за счет большей лаконичности, но здесь есть предел, кроме мастерства, естественно, его ставит художественная выразительность.

Эту серию я начал в FB делать и сейчас продолжаю, но не так регулярно, не каждое утро. Я почти каждый день просматриваю старые папки, в живопись и графику тоже заглядываю, но в основном интересуюсь фотонатюрмортами, мне непонятно, куда дальше двигаться, вот — смотрю старые, и жду момента. Начал с ними возиться в 2007 году, мне показалось интересным как подготовительная стадия к картинкам, своего рода эскизик при помощи фотки, требования к фотографии никакие, часто чем хуже, тем лучше. Но это я в начале так думал, не отдавая себе отчета в том, что требования есть, и они такие же, как к эскизу в живописи, но об этом лучше не говорить, потому что точно не скажу, а говорить надо точно. Вчера читал стихи очень популярного и недавно умершего поэта Драгомощенко, никакой критики не могу , не понимаю, просто мне это совершенно чуждо. Если говоришь словами, то надо бы говорить прозрачно, ясно… или уж давать такой поток речи, который был бы как стон или крик, а здесь ни то, ни сё… Ощущение слабости, запутанности… Спорить, конечно, не могу. С картинками другое дело, там смысловая сущность с самого начала отсутствует, хотя можно налепить «опять двойку» или что-то в этом роде, но это значит использовать тонкое орудие как молоток. Изо-искусство ближе к музыке… А вчера, рассматривая свои фотонатюрморты, вот что подумал… Да, кстати или некстати, хороших там примерно одна десятая, а очень хороших — единицы. Но есть, это я знаю точно, ведь мне уже неважно, КТО это сделал, так что я объективен. А подумал и увидел вот что — кривую распределения Гаусса, она везде, ни в одной хорошей картинке от нее не уйти. Но что это знание дает… не знаю… наверное, ничего. Нет, все-таки дает, но наверное только мне. То, что общая основа есть в любом творчестве. Но это как истина, что мы все умрем, она настолько ясна и прозрачна, что в ней уже ничего для сегодняшнего дня… Но почему-то кажется, что не так.
Да, так вот, картинки эти… Здесь не FD, который для меня не вражеский лагерь, все-таки, там много хороших и умных людей, а умных просто через край даже, но — чужие, черт возьми, чужие… А в чем чужеродность… я долго думал и не могу сказать прозрачно… Иногда я думаю, в том, что они хотят эту вот жизнь сделать получше, и ищут причины не внутри себя, а вовне, и возмущаются несправедливостью жизни. Но не устроена она для справедливости, и никогда такой не будет, нет для этого достаточного материала… или основания… Я помню про кота, которому я хотел сделать лучше, а просто угробил, потому что мои представления совсем не совпадали с его устройством и способом жизни. Может быть, со временем появятся лучшие люди, надежда есть, ведь они среди нас иногда появляются, но погоды не делают, и не потому что мало их, хотя и мало, а потому что другие черты, другие мысли и слова — преобладают…
Так вот, здесь не FB и по каждой картинке я могу сказать несколько слов, если они вылезут из меня, конечно.

Это иллюстрация, и ничего особенного. Город как совокупность жилищ людей неприятен мне, но в нем можно найти места достойные. Всю жизнь я прожил среди полей в маленьких городках, в них чувствуется, что мы не сила, а сила вокруг нас, а в большом городе люди отделяются и защищены от этого чувства, и поэтому несколько другие.
//////////////////////////////////

Я много видел, как умирают люди, собаки и коты. Звери почти всегда находят в себе силы до конца свою жизнь делать так, как делали, и это большое достоинство, на мой взгляд.
//////////////////////////////////

Интерес к дорогам, которые не имеют конца, а в живописи так оно есть — то, что не видим, как бы не существует, по дорожке дальше не пройдешь, как в жизни можно, и потому особая нагрузка ложится на чувство, на воображение — искусство БУДИТ НАС.
/////////////////////////////////

Вася был хитрец, но через годы я понял, что именно так сам уходил от давления жизни, окружения — я не борец, но всегда уходил, и теперь ухожу, все эти басни про Путина мне чужды, эти баснописцы просто не видели или не помнят других, или забывают. Властители ничтожны, если по большому счету — всегда ничтожны, но за ними почти всегда масса обожающих силу недоразвитых в каком-то отношении людей, хотя в семье они могут быть замечательны… И даже соприкасаться с этими, кто бабачит да тычет — избегать надо, а убегая лаять — не надо, стоит строить свою жизнь по своей воле ВСЕГДА. Вспоминается человек, которого занесло в чужое и совершенно дикое племя, он долгие годы выбраться не мог. Так он начал изучать язык этих полулюдей — и пришел к общим выводам, и сделал свою жизнь разумной и полезной…
/////////////////////////////////

Был такой натюрмортик на бумаге, исчез куда-то, а я ему вслед доделал его фотошопским способом, и с тех пор полюбил фотошоп, нет такого способа, который отменял бы творчество, а если есть такая кнопочка, то картинка тут же вылезает из области искусства, становится мочалом на стенке. Хоть пальцем пиши, хоть ногтем исправляй картинки, как Сезанн иногда делал, не имеет значения, если ты не чужой здесь, и это не зависит от величины способностей, есть везде свои и чужие…
//////////////////////////////////

А здесь мне понравился цвет, но не надолго, слишком приятным никому быть нельзя, смайл. А всё остальное — только зарисовочка.
/////////////////////////////////

Так, легкий гламур и издевательство над голландцами, которые всерьез молодцы со своей ветчиной и винами.
///////////////////////////////////

А это главная картинка моей жизни, сделана она мышкой, но есть и другими средствами. Похоже, люди не уйдут с Земли, пока не уничтожат ее, мечта в том, чтобы увести от них всё, что погибнет, оставить голое ядро, пусть строят железные города. Но увести некуда, и уходишь сам, кота на плечо, и черт с вами… Далеко не уйти, но как-нибудь, как-нибудь… Это и питало.

Я взял тетрадь, из нее выпал таракан. Довольно крупный, мясистый, звучно шлепнулся на стол — и побежал. Я смахнул его на пол. Он упал с огромной высоты на спину, но ничуть не пострадал — отчаянно болтал ножками и шевелил длинными усами. Сейчас перевернется, убежит… Он раскачивал узкую лодочку тела, чтобы встать на ноги — мудрость миллионов лет выживания спасала. Я смотрел на него, как небольшая гора смотрит на человека — с досадой — существо, слишком близко подбежавшее к ней. Сейчас он думает, как удрать. Не понимает, от меня не уйти. Пусть не бегает по столам, по любимым моим тетрадям. Считает, что перевернется — и дело сделано. Он предполагает, а я — располагаю. Чем я не тараканий бог? Наперед знаю, что с ним будет. Накажу его за дерзость. Смотрю, как он барахтается — сейчас встанет… Все-таки, неприятное существо. Зато у него есть все, чтобы выжить — он быстр, силен, бегает, прыгает — почти летает. Не хватает только панциря, как у черепахи. Представляешь — панцирь… Я его ногой, а он смеется — вдавливается в подошву, как шляпка гвоздя, выступающего из пола, — освобождается и убегает. Да, панцирь ему не дали… И ум у него точный и быстрый, но недалекий. Он предполагает, а я — располагаю.

Сижу за столом, повернувшись к таракану. Пожалуй, поступлю как бог — дам ему поверить в шанс. Переворачиваю его. Он бежит через комнату в дальний угол. Чудак, я же его догоню. Не спеша встаю… и вижу — совсем рядом с ним щель в линолеуме. Таракан вбегает в щель, как в большие ворота, и теперь бежит себе где-то в темноте по известным ему ходам…
А я, назначивший себя его богом, непризнанный им — остаюсь один в огромном пустом и гулком пространстве.

……….
Надолго пропал мой кот. Пес, его друг, крепкий, надежный, был все время со мной, а этот, с поломанной лапой, исчез куда-то. А сегодня нашелся, не буду описывать, как искал, и где, почему раньше не видел, не мог найти… Думаю, он не хотел. Много лет я легко раздавал — картинки, книги, вещи, но есть несколько таких, о которых постоянно помню, они должны быть на своих местах. Символы постоянства. Кот в пыли, лапа повреждена, но так и было, он ведь, в отличие от пса, не из немецкого, твердеющего при нагреве, а из нашего пластилина, и все равно, пережил многих и многое. Когда мне говорят о счастье, я только злюсь, особенно, когда к счастью стремятся, оно только чувство мимолетное, но… Когда звери хотят есть, а у тебя ЕСТЬ для них хорошая еда -счастье. И когда находишь то, что не должен никогда терять — тоже. А все остальное — ну, радость, спокойствие наступающее, покой…

//////////////////////////////////////////////

///////////////////////////////////////////////

/////////////////////////////////////////////

////////////////////////////////////////////