из повести «Последний дом» (про Федоса)

В нашем доме на втором этаже жил мой друг Федос, он химиком был.
У него интересное лицо — лоб и нос на одной линии. Глаза водянистые, веселые, выпученные, он не смотрел, а взирал с удивлением. И вечно смеялся. А говорил быстро, захлебывался словами. У него трое детей, жена эстонка. Когда Эстония отделилась, жена уехала на родину с детьми, а Федос остался. Странная история, я не могу ее объяснить. Гена говорит:
— Ты должен ее понять…
— Почему это я должен…
— Сам такой, сидишь как сыч на своем клочке.
Он прав — сижу. Но я же никого не бросил!.. Нет, мне ее не понять.
Наверное, и Федос понять не мог. Они неплохо жили, хотя говорили на разных языках. Она русский так и не освоила за двадцать лет, но понимала. А он эстонский не знал, и не понимал. Они познакомились на экскурсии, в Москве, случайно. Зачем она осталась у него, не знаю. Дома она жила на отдаленном хуторе, может это?.. А здесь — какой никакой, а город… Может, он ее очаровал?.. Не похоже. В жизни встречаются странные поступки, каждый знает. Жили тихо, порядочно, потом началась катавасия с разделом страны, демократия для воров, и жизнь пошла прахом. А, может, проявились скрытые трещины?.. Генка все твердил про скрытые семейные обстоятельства, а я говорю:
— Какого черта их проявлять, пусть бы жили с ними.
-Когда-нибудь сами проявились бы…
— Ну, это еще когда… можно было трижды жизнь прожить.
За неимением денег Институт разогнали, Федоса уволили, и он устроился дворником у нас. Частенько заглядывал на первый этаж, спичку дай, или десятку стрельнуть. Иногда встретимся во дворе. Глаза такие же, удивленные, только смеяться перестал. «Надо ехать… — говорит, — все-таки дети… » Я кивал головой — «конечно, поезжай… »
Он так и не уехал, погиб. Мотался в Москву, решил сначала в гости съездить, поговорить. Виза, билеты… Как-то возвращался вечером. Его ограбили и выкинули из электрички. Скорость небольшая, но он, падая, налетел на столб и сразу умер.
Иногда я думаю, он избежал ответа на вопрос, за него решили. Никуда он ехать не хотел. И в то же время хотел. Это беда…
Моментальная смерть привлекательная штука. Сразу решаются все вопросы. Ускользаешь от враждебных сил. Вот и Федос ускользнул.
Иногда я думаю — вот бы так самому, только чтобы моментально, да?.. Но как зверей оставить, и все вокруг? Мои родные существа еще быстрей начнут пропадать. Сам себе возражаю — земля, если заброшена, не пропадает. Хуже, если возьмутся за нее. Кто знает, может и возьмутся… строить новый мир, великий и бесполезный… Тогда конец. Генка надо мной смеялся:
— «… не жаль, что я умру, а жаль, что родину оставлю… » Про тебя стишата.
— Нечего хихикать! — отвечаю, но не обижаюсь, он не со зла смеялся.
Не родину, а кусок земли. Десяток зверей, несколько деревьев. Кусты. Траву, она каждый год стремится на простор, пробивается из тесноты, из духоты… Я ей не могу помочь, но сочувствую ежедневно. Никто не знает, как действует сочувствие, я думаю, в нем небольшая сила, но упорная.
Гена говорит:
— Ты ненормальный, чем ты поможешь, если здесь…
Я ему про то, про это… Слова. На самом же деле не знаю, как объяснить.
Но я каждый день говорю своим — «ребята, живите, я еще здесь… »
Чувствую, это важно.
Такая глупость…
………………………………………………………….
Потом у нас в подъезде появился ниоткуда новый кот. После смерти Федоса. Черный, большой, с белыми лапами и галстучком аккуратным. Ходит по ступенькам и мяучит. Я посмотрел — и ахнул: лоб у него и нос на одной линии…
Сразу понял — Федос вернулся. В его квартире уже занято, и я устроил ему у мусоропровода местечко. И кормлю. Коты сразу его признали, а Зося ворчит, шипит на него… Но он держится по-мужски, не отвечает.
А я хожу и думаю. Нет, ничего особенного не придумал. Но ЗНАЮ, если б спросили — «хочешь, сейчас, в момент умрешь?.. зато вернешься на свою землю НАВСЕГДА. Но котом… Черным. Или другого цвета… »
Даже не задумаюсь.
Днем буду спать, летом в траве густой, осенью на опавших листьях, зимой — в подвале, место на теплой трубе присмотрел. А ночами к себе на балкон приходить. Прокрадусь на мягких лапах, когда люди спят, спокойно все, тихо… Посижу там, где Феликс и Пушок сидели… Месяц зыбится в тумане… Пойду на берег к своим дурачкам родным, которые там в земле… с ними посижу, поговорю… Обойду землю по малому и большому кругу. По оврагу буду гулять… скользить бесшумно, слушать шорохи листьев, шелест трав… На меня холодные капли будут падать, на мохнатую спину… отряхнусь, и дальше…
Нет, не получится вечной жизнью жить!..
Подумаю так, и заплачу.
А потом встрепенусь, скажу себе:
— Не все так печально, ведь белочки были у меня!..

* * *
На юг от моей земли седьмой дом стоит. Нас отгораживает от него ряд толстых лиственниц, на них жили белки. Вроде неплохой дом, дружелюбный, и все равно, нашлись в нем белкам враги. Белки терпели, терпели — и ушли. Старуха из седьмого, тоже с первого этажа, возвращалась утром от дочери, видит — множество белок, больших и маленьких, больше двадцати… Скачут по земле, бегут от нас подальше, на юг. Там другой овраг, по нему легко добраться до леса. Говорит, убежали все.
Я не поверил, пошел туда, на границу свою. Ходил меж стволов… стоял, слушал — нет знакомого цокота. Правда, зачем старухе врать. Ушли белки, и стало пусто и скучно на краю моей земли.
Я без них тоскую. Они мне помогли однажды, в самом начале.
Все у меня шло не так, как мечтал. Для молодого человека тяжко, если жизнь не подчиняется желаниям, да?.. Сначала казалось, ничего, выжил, работу нашел по вкусу, кисточкой да пером… Обманываешь себя надеждами. А к тридцати выясняется — мечты, звук пустой! Одно не получилось, другое не случилось… а до третьего не дотянуться, таланта маловато. Но признаться себе, что «н. х»… Нелегко.
И я шел мимо лиственниц с тяжелым сердцем, с тяжелым… Лето, раннее утро, прохладно еще и тихо.
И слышу цокот, веселый звук. На стволе старой лиственницы множество белок, большие и маленькие, все вниз головами, хвосты распушили, расположены по спирали вокруг ствола, и перемещаются — быстро и одновременно — все! Каждая делает прыжок чуть в сторону и наверх, и вся живая спираль движется вверх по стволу до мелких веток — и вниз… и снова вверх, и снова вниз. И делают это они так весело и деловито!.. У меня захватило дух, хотя не пойму, не пойму, отчего это меня так тронуло и задело… Наверное, простота и радость жизни в них были — такие… что я стоял и смотрел, смотрел…
А они, меня не замечая, веселились.
Я осторожно попятился, ушел. И унес с собой картину, которую не нарисовать. И не надо, есть вещи посильней картин. Вдруг понял, не все в картины-то уперлось. Есть вещи в жизни, ради которых стоит потерпеть.
И у меня отлегло, представляете — все отлегло.
И всегда потом, когда плохо, вспоминал — пусть «н. х. «, а белочки все-таки — были!..
Генке как-то рассказал, он молчит. Молчал, молчал, потом говорит:
— Завидую тебе…
Чего особенного… Так и не понял.

из повести «Последний дом»

Каждый человек, зверь и куст должны оставаться на своей земле, это мое главное правило. Оно редко выполняется. Но если разобраться, таких правил немало, которые не исполняются. Они как мечта… как нужно жить, и не живет никто. Но каждый в отдельности способен выполнить свое небольшое правило. Вот я, хранитель памяти обо всех живых на клочке земли, островке в чуждом океане.
Мы не выбираем, что храним — как получится. Гена говорит — «никому не нужно теперь » Он прав, память не складывается, не умножается, она как звук, который… я слышал как-то… рождается на пластинке под иглой…
Слышно тому, кто близко.
Я про Валю-медсестру хотел рассказать, а потом засомневался, друг ли она мне…
Ни разу не говорил с ней, хотя видел, как растет, ходит на работу, гуляет с ребенком… старится… и так тридцать лет.
Я помню, в начале, иду вдоль старой дороги к магазину, встречаю ее каждый день. Девочка лет пятнадцати, все время улыбается. Худенькая, светлые волосы, довольно высокая. Потом исчезла на несколько лет, наверное, поехала учиться… Снова встречается, вижу, что старше, пополнела, подурнела… Лица у наших обычно озабоченные, не улыбаются без причин. И она — печальная. Так несколько лет ходила мимо. Она меня, кажется, узнавала, взглянет, пройдет. Я думаю, был для нее привычным предметом, постарше ее человек, ничего интересного во мне.
Потом снова исчезла, а появилась с ребенком в коляске. Мужа не видел, наверное, не было. Потом мальчик вырос, куда-то исчез, говорят, посадили его. Потом другие неприятности текущей жизни…
Как-то очнулся, ясный день, навстречу мне старуха идет.
Неожиданно случилось. Подлость времени. По себе не замечаешь, по другим видно.
Я Генке много раз говорил о ней. Смеется — «познакомься, что же это… не говорил ни разу… а еще друзья… »
Зачем знакомиться, что я ей скажу…
Однажды сказали, хоронят Валю. Я спросил, какую, даже не знал фамилию. Мне рассказали, и я понял, это ее всю жизнь встречал. Пошел.
Она. Застенчивое лицо в пышном тряпье, которое суют им в ящик. Обострились следы времени, но узнал. Мне при жизни-то не о чем было говорить с ней, а теперь и подавно. И все равно смотрел, вспоминал. Человек все время рядом был, я ее знал, и она меня тоже. Я догадывался по взглядам. Я был для нее… как дерево или куст на дороге, который всегда здесь, от этого спокойней на душе. И жизнь не кажется такой чужой.