День: 09.04.2012

Двадцать лет тому назад были напечатаны две моих первых книжки: сборник рассказов «Здравствуй, муха!» и повесть «ЛЧК» в сборнике «Цех фантастов-91». Поскольку «ЛЧК» занимает ровно половину сборника (ред.К.Булычев), а вторую умерший фантаст Р.Хайнлайн, то я считаю эту публикацию книгой тоже. До этого, правда, была небольшая публикация в «Сельской молодежи» — несколько рассказиков, но книги были первые. Потом я написал роман, он даже попал в лонг-лист «Букера», и больше десяти повестей, несколько книг рассказов и миниатюр, почти все это было издано, правда, очень небольшими тиражами, но дело сделано, я считаю. Возможно, я напишу что-то еще, но вряд ли много, мне сейчас интересней работать с картинками, у меня много черновиков, незаконченных работ, особенно фотонатюрмортов, и это мое главное занятие.
Что касается искусства в целом, а не только прозы… — меня всегда интересовала собственная жизнь, свой путь, как он получился, что такое Случай, и что такое тот ограниченный выбор, который Случай нам предоставляет, и который часто называют свободой. Разумеется, через мою жизнь прошли разные люди, и о них я писал, но только в плане личного восприятия, никогда сюжетные ходы и всякие придумки относительно судеб других людей меня не интересовали. Столкновение моей судьбы и этих, — пусть не всегда точно изображенных, а часто и совсем неточно… этих судеб с моей. И здесь вопрос случайности, выбора и того действия, чаще всего «суггестивного» (по Ван-Гогу), то есть непосредственного, чувственного, не опосредованного словами, умными рассуждениями, от которых уже тошнит… — вот это меня интересовало в жизни, то есть, в окружающей меня среде.
К сожалению, мне не присуще самолюбование (с ним мне было бы легче жить), а только вглядывание.
Особенно это сказалось на книге «Монолог о пути», которая скорей самоисследование, чем худлит.
Все эти дела мне казались куда важней, интересней, чем современная жизнь, чем люди, не связанные со мной судьбой или случайными столкновениями… и чем ежедневная тягомотина, конечно, суета, заслуги, деньги, собственность…и даже чем встречи и разговоры с интересными людьми, что тут скрывать, смайл…
Подводя итоги своего писательства (итоги изобразительства подводить рано, я еще копошусь), могу сказать, что сделал почти все, что мог, учитывая мои способности, особенности, страхи, безумства и реакцию на окружающую жизнь. Думая о словах… А я думать вообще не умею, мысли в голове не возникают, в словесной оболочке, — начинается с образа, с ощущения, а потом я чувствую уверенность, которую да, можно выразить в нескольких словах и предложениях, так разве это проза?.. смайл.. — и вижу конечный образ. Так вот, в конце своей прозы я вижу — нескольких зверей, перед которыми виноват, несколько других, которым сумел помочь, несколько человек, с которыми было сложно, но интересно… и того самого муравья… Песок осыпался, и засыпал его, мелкий прохладный прибалтийский песочек… а он вылезал и вылезал, и вылезал…
Вот и вся жизнь, вся история, и вся проза.

ЗА СТОЛОМ

Когда я пришел в подвал, гости уже были в сборе. Помещение согревалось и освещалось огнем факелов и огромным пламенем в очаге, который сложил сам Блясов. Собрались почти все жители нашего подъезда, люди и коты, не было только Крылова, он не ел свинины и не любил песен, таинственного кота Феликса, и Люськи, кошки, которая жила у Коли. Про Крылова кто-то заметил, что наш книжник, видимо, занят, все пишет, о его нелюбви к свинине и песням промолчали, где Феликс, никто не мог сказать, а Люську Коля не взял с собой, да и она сама бы не пришла, если б знала, что будут два черных кота — Крис и Вася-англичанин, с которыми у нее были весьма сложные отношения. Люська не выносила мужиков — ни людей, ни собак, ни даже котов, и ни разу в жизни не родила ни единого котенка. Ее покровитель Коля дважды в день спускался ко мне в своих бесшумных носках — потолковать о «р-рыбе», о жизни в Сибири, где, говорят, не слыхали еще о нынешней власти, хотя ей скоро уж триста лет, о погоде и этих проклятых микробах, которые разучились сбраживать «продукт». За Колей шла Люська, просовывала в дверь свою симпатичную мордашку, брезгливо нюхала воздух и пробовала лапкой пол… после этого она пятилась и уходила.
Колин интерес к процессу брожения был не бескорыстным — он доставал выпивку, говорили, что у ЖЭКовцев. Возвращаясь к своей Люське пьяный, Коля обязательно падал с лестницы, и тут верную службу служили его нос и вся голова, которые брали на себя удары. В непрочных стенах оставались вмятины, похожие на следы от пушечных ядер. Я видел, как летит Коля и врезается в стену. После удара он лежал тихо, глаза были открыты и не мигали. Я наклонился над ним — кажется, все… Тут он еле слышно прошептал: «Очки, очки…» Рядом лежали очки, ничего им не сделалось, их напялили на разбитый нос алкаша. Коля сразу ожил, как будто и не падал. Рассказывали, правда, что после этого он крепко спит день или два, а потом снова ходит по лестницам, говорит о «р-рыбе» и вольных сибирских поселенцах… Соседи называли его «дядей» и вот почему.
Несколько лет тому назад к нему привезли на лето родственницу, девочку лет шести. Родители, узнав про запасы мясного супа, просили подкормить девчонку. Коля перестал пить, бегал счастливый по этажам, стирал крохотные детские носочки… Пришла осень, девочку увезли. Коля бродил по дому и рассказывал всем, что его ждут, и он бы, конечно, уехал отсюда — «не город, а кладбище» — да вот не с кем оставить эту бешеную Люську, с ней никто не справится, кроме него. Девочка звала его дядей, и с тех пор так и пошло — дядя и дядя…
Теперь «дядя» сидел тихо, следил жадными глазками за Блясовым, которого все звали Блясом, а Бляс крутился вокруг огромной свиньи и не давал ей покоя, свинья, в свою очередь, поворачивалась над пламенем, но не сама, а как хотел этого толстяк Бляс.
О Коле и Люське я говорил много, так что пора описать остальных. Рядом с Колей разместились друг подле друга двое: муж и жена, старик и старуха. Он — маленький, худой, с безносым лицом, изрытым шрамами. Она — большая, тяжелая, с грубыми руками, лицо длинное, мужеподобное, пакля светлых волос свешивается на плечи. Маленький человек — наш дворник Антон, а его жена — Лариса, художница. Их кот Вася сегодня рядом, и Лариса счастлива, что наконец вся семья в сборе. Антон давно не отходит от нее, а приручить Васю ей все не удается — он своевольный и независимый кот, то и дело куда-то исчезает, потом появляется как ни в чем не бывало, поест и снова убегает. Вася не похож на местных котов, и потому его прозвали англичанином. Он совершенно черный, только в ушах серебристый пух и глаза голубые, очень тонкий, а когда выгибает спину, то кажется совсем плоским, держится с большим достоинством, все время молчит. Когда он дома, то обычно сидит на балконе, на перилах, и молча смотрит вниз. Лариса стонет — «Бесчувственный какой, на меня не взглянет, поест, поспит — и опять на перила, а потом и вовсе удерет на неделю…» Антон понимает Васю и не пристает к нему. Он убирает вокруг дома и в подвалах, а Лариса собирает разный пух и перья и наклеивает их на картон — получаются своеобразные картины, никому они не нужны и висят у них дома. Антон — бывший ученый… но это было давно…
Напротив меня старый эстонец Аугуст, с морщинистым загорелым лицом и светлыми упрямыми глазами. У Аугуста отрублена кисть правой руки. Он еще крепкий старик и помогает Блясову ухаживать за свиньями. Рядом с Аугустом его жена Мария, с красивыми восточными глазами старуха, с ней падчерица Анна, женщина лет пятидесяти, полная блондинка, и тоже видно, что когда-то красивая женщина. На коленях у Анны Серж — аккуратный, черный, с белым галстучком, немного скучный, но добрый кот. Около Марии сидит Крис. Это черный без изъяна могучий зверь, забияка и крикун, от возбуждения он зевает, поглядывает на тушу — ему не терпится отведать свининки. Его розовая глотка вызывает у меня зависть… и зубы тоже, и зубы!.. А серого кота Аугуста давно нет, с ним у старика много огорчений, он где-то шляется или, как говорится здесь вежливо, странствует… Мясо готовилось, шел ленивый разговор.
— Бляс, не боишься в подвале, крысы сбегутся?..
— Не-е… нас вот кот бережет… кот — бережет — стихи, а?..
— Ты Феликса, что ли, мясом купил?..
— Феликса не купишь…
— Ну, Криса…
— Крис у них голоса не имеет, Феликс все решает… Блясов ткнул свинью огромной двузубой вилкой и зарычал: «А-аа, вот и мясцо…» — взял тушу за ножки и бережно, как ребенка, легко перенес на огромное блюдо на столе. Началась еда. Хрюшки у Бляса много гуляли по оврагу и были сухопары, настоящие горные свиньи, а это мясо самое вкусное. Бляс упивался:
— Это вам не вермишель в пакетах — сушеные черви, это животное свободное, ешь — будешь пьян без вина…
— Бляс, не жмоться, налей, — прохрипел Коля, глаза его налились кровью.
— Молодец, Бляс…
— Да я таких слабаков могу прокормить сотню, навались, ребята…
— Да-а, завтра у тебя не допросишься… — канючил все тот же Коля.
— А ты отработай — и будет все, поработай, «дядя»… Эх, забываю я, что с вас взять, кожа да кости — старики. И сам я туда же смотрю… все вокруг истлело, кончается… пустыня наша жизнь…
Когда-то Роман, Мария и Николай перебрались сюда из окрестных деревень, чтобы строить институт и город. Сначала жили в бараках под горой, потом получили квартиры вот в таких панельных домах. Мария тогда была красавицей, и ее любили многие, вот и Бляс был влюблен, и с Гертрудой у нее что-то было, а потом приехал Аугуст из далекой Эстонии и застрял здесь — тоже влюбился, а потом появилась стена, и он остался навсегда…
Над лежанкой хозяина висел дорогой ковер, на нем длинноствольный пистолет с рукояткой, отделанной желтоватой костью. Бляс перехватил мой взгляд и сказал с гордостью:
— Старинный… из такого вот поэта Пушкина убили, слыхал?.. Вот послушай, как он сказал.
Он проглотил кусок и встал, надулся, покраснел — приготовился читать… и вдруг сморщился, согнулся, как будто его кто-то ударил в живот, сел — «нет, не могу…» — и тут же торопясь выкрикнул высоким голосом:
— Выхожу! один! я! на дорогу! — и заплакал, почти шепотом ругаясь: — Ах, ты, бля… представляешь — выхожу!.. я?.. один… на дорогу… а дальше забыл… эх, какая тут дорога…
— Бляс, не жмись, налей, — умолял Коля.
— Ах, ты, пропойца… завтра отработаешь?.. Коля был готов на все — «да, да, да…». Блясов полез куда-то в угол и вытащил на свет, мерцающий багровый свет факелов, огромную бутыль, на дне которой плескалось несколько литров темно-коричневой жидкости.
— Пустырник! — ахнули все восхищенно. Остатки былой роскоши, изрядно потрепанные в течение зимы запасы. Коля получил авансом полный стакан, остальным в честь дня рождения разлили по рюмкам. Я смотрел на этих людей в мрачном низком подвале с фантастическим средневековым освещением, на их радость и думал — как мало нужно человеку, чтобы воспрянуть душой… вот — немного тепла, и опять люди как люди…
— Ты что не пьешь, -заорал Блясов, — ты что именинника обижаешь?..
Я выпил.
Разговор оживился. Каждый почти из присутствующих имел свою теорию, объясняющую те события и явления, которые беспокоили его. Теория Блясова касалась неохотного произрастания злаков и всякой всячины, пригодной для еды. Бляс считал, что все дело в многочисленных сотрясениях почвы, неизбежных при военных действиях. От них теряется прежнее устройство земли, и растения бесполезно ищут покоя и нужного им питания, которое «аннулируется», потому что почва «сворачивается от мелкой тряски» — слипается и не выдает своего добра прорастающим семенам. На этой почве они схватились с Ларисой, которая утверждала, что все дело в изменениях свойств воды — из-за поворота рек в обратную сторону, под влиянием человека или самовольно, по причине каких-то непонятных нам недовольств природы. У Коли была теория, объясняющая таинственное нехотение разных ничтожных тварей сбраживать «продукт» — производить спиртное. Он видел в этом явную контрреволюцию и саботаж, распространившиеся на микромир. У Аугуста была своя точка зрения на все социальные катаклизмы — он объяснял их нежеланием людей работать добросовестно, вследствие чего у них освобождалось время на революционные и прочие глупости. «Рапо-о-тать на-а-та», — говорил он, округляя свои прозрачные глаза. «Во-о, работать», — поддакивал ему «дядя», имея в виду суматошных микробов. А у Марии теорий не было, вернее, когда-то у нее была теория — как вести себя с мужчинами, но она настолько не вязалась с практикой, что к середине жизни забылась, а теперь потеряла всякое значение — рядом был верный Аугуст, наконец Мария оценила его… а может, просто никому больше не была нужна…