Из журнала Ю.Кувалдина

Извините за длинный текст, делить некогда. Больше не буду 🙂
…………………….
Я завидовал младшему брату – у него был слух. Родители объявили, стоило ему только на свет появиться. Как только звуки начал издавать. А у меня слуха не было никогда. Уши в порядке, я про музыкальный слух говорю. Мама считала, я в отца пошел, ему медведь на ухо наступил. Приятно, что похож, но все равно братцу завидовал…
Какая ерунда, слух! Я вам лучше про молодежь, любимую песню старика… Пустая она! раньше говорили – потерянное поколение. Но раньше они из-за потерь грустили, пили с тоски. А у нас от радости скачут, и все поют! Без стеснения, а голоса… кто во что горазд. Отчаянно фальшивят! При этом уверены — самого лучшего достойны…
Эх, укусить молодого радость для старикашки. Пустое это. Но часто серьезное с мелочи начинается. Так уж память устроена, случайное слово выскочит, а за ним – человек. И целая эпоха. Начнешь с ерунды, а вспомнишь важное, хорошее…
Был у меня знакомый, ученый химик Берман. Рядом оказался, мне повезло. Везение на людей лучшая случайность. А может и не случай? Но это вечный вопрос… Он вдвое старше меня был, профессор, доктор, а я первого года аспирант. Так бывает, встречаются два человека, рядом стоят, а оказывается, один только лезет в гущу, полон сил, а другой… наоборот, к концу… Они временно рядом оказались. Печальное явление. Редко замечаем направление путей. А теперь и вовсе, поветрие — не в лицо, а на руки смотрят, что нам несешь…
Тогда я только-только приехал в аспирантуру, в Ленинград. Из Эстонии, там до этого жил, учился в школе, в университете… Там каждая шишка на ровном месте себя черт знает кем считает — глаза в небо, надуется, как лягушка… Ква-ква… Даже в школе к учителю нормального обращения нет. В России по имени-отчеству, а там не принято. По имени нельзя, отчества нет, по фамилии учителя неудобно, если много лет учит. Что делать? Говорят – «ыпетая», то есть – учитель, и всем одинаково – ыпетая, ыпетая…
А Берман меня сразу поразил. Вижу, он мне в лицо смотрит. Гораздо выше меня ростом, но я не чувствовал, что сверху взгляд. Как это получалось у него, не знаю… Огромный мужик, а голова еще больше, чем должна быть при таком росте. Но если приглядеться, болезненный лоб, и вся башка кажется мягкой, надутой… Потом я узнал, он был тяжело болен. Рано умер. Способный человек. Но самолюбивый, тщеславный, и это ему отомстило, два ложных открытия сделал. Замахнулся на большие темы. И сходу, не проверив, выдает сенсацию! Потом каялся – дурак, поверил лаборантке. Всегда лаборантки оказываются виноваты, хотя и так бывает. А потом — еще раз! Вот так не повезло ему. И чутье было, и направление верное, но спешил.
Когда мы встретились, он между первой и второй неудачей жил, но все равно знаменит. Все равно много сделал человек, книги хорошие писал, полезные работы в генетике… Но сильно ошибаться в науке нельзя. Умные люди окружают, не простят — сами к открытию стремятся.
И вот, я к нему подхожу, в первый раз, прошу один реактив.
Я побирался, аспирантик первого года в хорошем ленинградском институте. Хорошем, но не по моей специальности и теме. Там почти все были физики, несколько химиков, а биологией занимались две величины — Берман и мой руководитель, Штейн. Мой был знаменитей, до увлечения биологией много сделал в оптике, даже сталинскую премию получил. Потом занимался полимерами, тоже преуспел. Полимеры были нужны, например, лаки, которыми научились самолеты покрывать, от этих покрытий, оказывается, скорость зависит. На лаки давали большие деньги, так что и на биологию немного оставалось. Но в биологии мой шеф был искренне любящим свое увлечение профаном. Не понимал, что делается она не только мозгами, но и кое-какая химия нужна. А Берман был грамотный химик, он это знал, и у него водились реактивы.
Он добрый был человек, с виду суровый, грубоватый, но за этим нежность и робость. Он свои ошибки понимал… и делал их снова… Но лучше вернемся.
Я стою на лестнице, широкой каменной, в Институте на Стрелке Васильевского острова, в здании, где когда-то была Биржа, а в мои годы располагались Институты Академии наук. Стою и прошу, в первый раз Бермана остановил. Он терпеливо слушает, сопит, молчит… Потом говорит: “Тебе что – это?.. Дам, конечно, это навоз!” Грубым басом, отрывисто, даже резко. Но стоит, смотрит, ему интересно, что за новая научная букашка появилась… Реактив этот не навоз, но много у него, и он рад поделиться. А если б мало?.. Покряхтел бы, скорчил рожу, повздыхал… и тоже дал бы, ведь мы общее дело делали. Хотя тут же выяснилось, я аспирант его постоянного соперника Штейна… Берман все равно поможет. Такие были тогда ученые в России. Ничуть не выпендривались перед аспирантом первого года, ничуть!
Сейчас крупных людей меньше стало, многие умерли, немногие оставшиеся продолжают вымирать. Мы вступаем в эпоху бури и натиска, только не культурного, а базарного.
Так вот, Берман мне тогда помог, и потом много раз помогал, даже защищал. Иногда другому помочь легче, чем самому себе. Он о себе многое понимал, но ничего поделать не мог.
— Я всю жизнь бежал за волной, — он говорил.
Удивительно, как до нас искренние слова доходят, пробиваются через вязкую и мелкую болтовню. Благодаря им далекий человек становится близким, понятным, время не помеха. Прошло почти полвека, а я про Бермана всё помню… Моему шефу его жена рассказала, была знакома с дочкой Бермана, тоже химиком, и как-то разговорились. А наш шефуля в лаборатории – всем нам, мимоходом, между прочим сказал. Но не злорадствовал, с сочувствием вспомнил — Бермана тогда уже не было в живых. В те годы мало кто мог у нас похвалиться, что в первых рядах науки. В академической столовой, рядом, на Стрелке, каждый день обедал Лысенко. Он всегда один сидел, ученые брезгливо обходили его столик. И все же, тень страха в их взглядах была, как к зоопарке на тигра смотрят, вроде безопасен, да черт его знает… А вдруг вернется то время…
Но страх понемногу рассеивался. И я за надежными спинами – Штейна, Бермана и многих, любящих науку людей – самозабвенно копался, правда, частенько проклинал бедность нашу и отсталость… И, все-таки, с благодарностью вспоминаю то время.
Помню, как-то вечером…
Я тогда дни и ночи в Институте пропадал. Ходил по коридорам, ждал, пока реакция пройдет, химия времени требует.
Звуки негромкие… Скрипочка. Весь в закоулках дом, в одном из них лаборатория Бермана, пять небольших комнат. Оттуда музыка шла. Дверь полуоткрыта, я заглянул. Там сидело несколько человек, Берман стоял. Это он играл. Лицо запомнилось, он очень старался. Согнулся, покраснел… Даже я понял, плохо играет. Но играл!
Он вырос в детском доме, сын врагов народа. Никто его музыке не учил, а он хотел. Потом время стало добрей, он все-таки выучился. Но на химика, так надежней тогда казалось. А потом решил, буду все-таки музыку играть. Он даже нот не знал…
Я слушал Бермана, и думал, почему я не пытался, не пробовал, а только завидовал и мечтал… Так ведь слуха нет! Может, во мне музыка была, но выхода ей не было…
Прошло много лет, книги Бермана забыты, но я его помню. Мелодию, скрипку, его лицо… Лестницу, на которой мы с ним стояли… Его моментальное согласие помочь. Не согласие – желание! Ничто сильней и глубже не запоминается, чем доброта проходящего мимо человека. С добротой своих мы как-то свыкаемся. А если чужой сказал доброе, или помог, или вдруг в неожиданном свете показался… Это важно. Пусть в другую сторону шел. Тем более, если в другую, особая печаль. Иногда имени не знаешь, только слово, мимолетно сказанное… И что за человек был, уже никто не знает, забыли все. В этом ужасное есть. Был, жил – и нет больше?..
Вот и говорю новому поколению, был такой химик Берман, добрый, умный, порядочный человек, а в его время не так просто было оставаться порядочным, как сейчас. Да что они понимают, современные молодые! Потерянное поколение… Но некоторые притворяются, а на деле не совсем пропащие. Врут, потому что искренность не в моде. Недавно прочитал, «искренно пишут только эстеты… или идиоты». Сразу понял, кто я, потому что не эстет. Хотя музыку любил. Но вот слуха… Не было! И я завидовал брату своему. Правда, зависть была не злая – скорей уж напоминание самому себе. Ну, поколачивал, конечно, но это обычное дело, младший брат. Хотя напоминание тоже вещь тяжелая, постоянно помнишь, что не способен… Как отделался? Уехал, забыл, отвлекся… другие дела… Спасает. Но когда мне было восемь, а ему четыре… Переживал.
У него абсолютный слух обнаружили, можете представить?.. А я двух нот собрать не мог, два слова спеть. Потом мне сказали, внутренний слух есть у каждого, надо было только правильно учить. Но кто тогда этим занимался, сразу после войны… Брата собирались учить, но так и не отдали. Сначала думали – рано, потом дела, заботы, умер отец, и брат остался без учителя. Всю жизнь жалел, и своего сына отдал на скрипочке учиться, у того тоже абсолютный слух оказался. И что? Сын проучился несколько лет, и бросил. И у него не получилось, хотя время было куда спокойней…
А после аспирантуры уехал я, и про музыку редко вспоминал. Другие начались интересные дела. В себе столько всякого обнаруживаешь, разных завихрений, увлечений… Работал, женился, наука захватила… Стал самостоятельным человеком, можно сказать, ученым. Иногда жена водила на концерты, добросовестно слушал, нравилось. Любил популярные мелодии классики. Но спокойно относился. Как-то забылась моя детская болезнь, страсть к музыкальным звукам…
Однажды увидел впереди нас в кресле известного искусствоведа. Жена шепнула – смотри, Акимов. Мне тогда было лет тридцать пять, а ему пятьдесят с небольшим. Тогда он для меня был старик. Теперь я по-другому думаю… Он спал. Откинулся в креслице, голову на грудь… чуть слышно посапывал. Наверное, все это миллион раз слышал, может, знакомые упросили придти…
Но я другое увидел – узнал его!
Мы жили на даче, я, мама и брат. Это было… совсем в детстве, лет за двадцать пять до концерта. Дачи были недороги, мы снимали комнату на целое лето. Я дрался с местными ребятами. Они близко не подходили, кидали камни через забор. И я кидал в них. Мне попали по пальцу в тот день. Тот, кто кидал камни, понимает, это случайность, в палец попасть нелегко. Больно не было, удар, и тут же ноготь посинел. Но такое запоминается, я этот день точно помню, все, как было… Они убежали, я пришел в дом, а мама говорит, у нас новый сосед, из Ленинграда. Сосед оказался красивым, веселым, играл на рояле и пел – “у сороконожки народились крошки…” Очень здорово пел. Илья. Жена Нина. Мы потом в Таллинне жили рядом, иногда заходили к ним. Они весело жили. Мы не так, папа умер, мама боролась с жизнью за нас. А у них не было детей, оба работали, молодые, здоровые, музыканты, она пианистка, красивая… Я смотрел, и видел, что можно и так жить.
Это важно, особенно в детстве, увидеть, что можно жить не так, как ты живешь, и что жизнь не всех бьет по голове, хотя многих бьет. И если тебе плохо, ты болен или нечего есть, то не значит, что все сволочи. И это дает надежду, что дальше лучше будет. Особенно в молодости – дает.
Так вот, Илья тогда послушал, как брат песенки поет и сочиняет, и говорит, да у него же абсолютный слух…
— Знаем. Надо бы учить, да все никак…
Время такое было, то рано, то не до этого… а потом и вовсе поздно оказалось…
Так и не выучился брат музыке.
А я, глядя на старого Илью, все вспомнил. Хотя, конечно, никогда не забывал. Те чувства ожили, вот главное – чувства!.. Бермана вспомнил, с его скрипкой… Что-то в моей жизни пропущено, я думал. Но как мне было пробовать, если слуха нет! Вот я и не пытался, оставил музыку в покое. Отвлекся на другие интересные дела. Университет, потом аспирантура, я говорил. С хорошими людьми работал. Наука, она много может объяснить…
Так я себя утешал. Но чувствовал, что жива оказалась эта болезненная струна…
И снова много лет молчания.
А потом я бросил-таки науку, и начал писать картинки. Оказалось, что в этом занятии много общего с музыкой. Я нашел свой выход, наконец!
Все та же музыка, только через цвет и свет.
Но это уже другой рассказ.

Автор: DM

Дан Маркович родился 9 октября 1940 года в Таллине. По первой специальности — биохимик, энзимолог. С середины 70-х годов - художник, автор нескольких сот картин, множества рисунков. Около 20 персональных выставок живописи, графики и фотонатюрмортов. Активно работает в Интернете, создатель (в 1997 г.) литературно-художественного альманаха “Перископ” . Писать прозу начал в 80-е годы. Автор четырех сборников коротких рассказов, эссе, миниатюр (“Здравствуй, муха!”, 1991; “Мамзер”, 1994; “Махнуть хвостом!”, 2008; “Кукисы”, 2010), 11 повестей (“ЛЧК”, “Перебежчик”, “Ант”, “Паоло и Рем”, “Остров”, “Жасмин”, “Белый карлик”, “Предчувствие беды”, “Последний дом”, “Следы у моря”, “Немо”), романа “Vis vitalis”, автобиографического исследования “Монолог о пути”. Лауреат нескольких литературных конкурсов, номинант "Русского Букера 2007". Печатался в журналах "Новый мир", “Нева”, “Крещатик”, “Наша улица” и других. ...................................................................................... .......................................................................................................................................... Dan Markovich was born on the 9th of October 1940, in Tallinn. For many years his occupation was research in biochemistry, the enzyme studies. Since the middle of the 1970ies he turned to painting, and by now is the author of several hundreds of paintings, and a great number of drawings. He had about 20 solo exhibitions, displaying his paintings, drawings, and photo still-lifes. He is an active web-user, and in 1997 started his “Literature and Arts Almanac Periscope”. In the 1980ies he began to write. He has four books of short stories, essays and miniature sketches (“Hello, Fly!” 1991; “Mamzer” 1994; “By the Sweep of the Tail!” 2008; “The Cookies Book” 2010), he wrote eleven short novels (“LBC”, “The Turncoat”, “Ant”, “Paolo and Rem”, “White Dwarf”, “The Island”, “Jasmine”, “The Last Home”, “Footprints on the Seashore”, “Nemo”), one novel “Vis Vitalis”, and an autobiographical study “The Monologue”. He won several literary awards. Some of his works were published by literary magazines “Novy Mir”, “Neva”, “Kreshchatyk”, “Our Street”, and others.

Из журнала Ю.Кувалдина: 1 комментарий

  1. Спасибо за искренность.
    Я тоже такая, не эстетка. И не понимаю даже, как это можно — писать неискренне!

    У меня с музыкой точно такая же история: я «гудок», но всю жизнь мечтала учиться играть. У мамы не было денег, а все мои подруги учились, во всех домах стояли пианино, к которым взрослые не очень-то подпускали посторонних детей: настройка стоила денег, которые люди были согласны тратить только на своё чадо.
    Абсолютный слух выявился у сына, но я так и не сумела уговорить его учиться. А лет в шестнадцать он мне заявил, что зря я его не отлупила и не отнесла в школу насильно!

    Мы с мужем в Питере были завсегдатаями Капеллы и Большого зала Филармонии, по два абонемента покупали и на разовые концерты ходили. И водили детей. Дочь в первый раз попала на концерт симфонического оркестра в четыре года и просидела весь концерт, не шелохнувшись, а оркестр играл и смотрел на неё ( она сидела в первой ложе, почти на сцене).
    Её мы начали учить, но тут грянула эмиграция, и опять помешало безденежье.

    До сих пор меня гложет, что я не умею играть.

Обсуждение закрыто.