временное

Когда я учился в Тартуском Университете, философию нам преподавал Столович. Толстенький жизнерадостный малый, он занимался эстетикой. Даже написал книгу о том, что такое красота, объективное ли это свойство материи или так себе нечто. Сейчас бы сказали – виртуальное… Его тогда ругали, потому что… непонятно за что ругали, ведь он считал красоту свойством объективным. Зато он прославился на весь Союз, и даже второй философ, Блюм, завидовал ему, хотя занимался куда более важным вопросом — теорией революций. В отличие от эстетики Столовича, эта теория считалась серьезной наукой.
Мне, как и всем студентам Столовича, пришлось прочитать его книгу, иначе зачет повис бы в воздухе: толстячок не был мстителен, но обижался, если его труд не уважали.
Книга Столовича про красоту была жизнерадостным хорошо аргументированным бредом, но по сравнению с теорией революций все равно выигрывала, она была веселой и простодушной. И что-то у меня в голове оставила, хотя совсем не то, что хотел оставить Столович. Я так и не поверил, что есть такая «объективная красота». Но есть свойства — картин, текстов, музыки, которые в те или иные времена, а иногда это сотни и даже тысячи лет, у людей, чувствующих культуру (а кто это — вообще особстатья:-) вызывают ВОСТОРГ: кто говорит — дыхание перехватывает… а одна женщина убеждала меня, что при виде прекрасного что-то (или кто-то, может, автор?) хватает ее за горло и цепко держит…
В конце концов, я перестал думать обо всем этом, занялся более достойными делами, как тогда считал.
А потом вдруг начал писать, рисовать, и все равно не думал: мыслей при этих делах у меня в голове роилось удивительно мало, в основном чувства кипели-бурлили…
Потом я постарел, стал писать-рисовать реже, хотя умения прибавилось, но желание значительно остыло: когда что-то научаешься делать, то это не всегда хорошо… ну, как нельзя «научиться любить», хотя можно научиться «заниматься любовью», но это что-то совсем другое…
Теперь у меня появилось время думать, и я вывел для себя несколько свойств — одинаковых и для текстов, и для картинок, — вообще для любой «вещи искусства», и это были довольно простые свойства, присутствие которых в значительных количествах и вызывало во мне… Нет, не ощущение красоты, я по-прежнему не знаю, что это — вызывало необузданный восторг, потому что я был человеком далеким от размышлений, и еще более далеким от спокойного любования, разглядывания и всякого эстетизма — ВОСТОРГ! — и другого слова не подберу. Вчера я смотрел бой великого боксера Роя Джонса Младшего с хорошим боксером Гонсалесом, и то, что делал Рой, вызывало во мне точно такой же восторг, как чтение нескольких книг, которые я запомнил в жизни (а их было не более десяти)… или несколько фильмов, которые не то, чтобы понравились мне — понравились это ерунда! — через необузданный нерассуждающий восторг они вошли в мою жизнь и укоренились в ней, и я с тех пор с ними живу, как с самим собой. В книге «Монолог о пути» я назвал свойства, которые вызывают во мне восторг, и это вовсе не «красота»: красивенькие и довольно бессмысленные словеса, эффектные сравнения давно стали банальностью, и довольно быстро сейчас осваиваются рекламой, я в ней слышу такие перлы красивости, что лучше бы авторам писать голо-голо… или точно, прозрачно-точно… или до бессмысленности страстно… ну, не знаю, но Столович в моих глазах совсем съежился, хотя был довольно мясистый мущина…
Так вот, три слова я выделил для себя, и за много лет ничего другого не придумал. Товрческая вещь должна быть Цельной. И Лаконичной, что в сущности уже вытекает из цельности, без лаконичности никакая цельность не воспримется даже самим собой. Цельность и лаконичность — это свойства, которые требуются от творческой вещи, как исследования, в первую очередь самого себя, и тут уж не стоит велосипед придумывать, и до меня писали, и я с кого-то в своем «Монологе» явно содрал, хотя не знаю, с кого…
Ну, и Третье слово постепенно стало казаться даже лишним, потому что как бы вытекает из первых двух — это Выразительность. Что это такое, мне уже трудно сказать. И не успев сказать три слова, я тут же наткнулся на трудность, потому что есть «черный квадрат», который и цельный, и лаконичный, но выразительность его… она как бы лежит в другой области, удаленной от той, которой я воспринимаю картину. Написанная картина, если хороша, легко и без всяких усилий сначала вливается в глаз, она сама вливается, и никаких сложностей при этом не возникает, никаких там частей, противоречащих друг другу — она плывет и вплывает как единый кусок, со своим светом и своей тьмой, а потом… потом застревает где-то между глотательными мышцами, гортанью, началом пищевода сверху — и верхней частью грудины снизу — и это чувство бывает страшно утомительным и тяжелым, останавливает меня.
И все, спросит ночной читатель? И это все, что Вы можете сказать о красоте? Ну, довольно поверхностная картина, конечно. И картина с ее цветом, и слова, и звуки… — у них должны быть такие негладкие иногда шороховатые, иногда острокрючковатые части и стороны, которые, зацепившись за что-то внутри меня, приводят в движение вроде бы давно проржавевшие зубчики и шестеренки, и это внутреннее движение… оно распространяется на весь организм, и я начинаю вибрировать, дрожать, произносить что-то нечленораздельное но по-русски… плакать, — и потом чувствую — что могу наконец дышать полной грудью, как ни банально звучит, а именно — ею, полной… и уже не так, как раньше. Мне уже не скучно жить, вернее, скучность реальности пусть никуда и не девается, но не касается меня, меня! — и точка. Когда я в шестнадцать пил с братом спирт, то ощутил впервые примерно такой же отрыв, правда, он скоро кончился, а искусство… оно… (и так далее)
Да, черт возьми, Рой Джонс просто гений, и потому печально кончил свой путь в спорте, что ему стало чуть-чуть скучно, а это конец, конец… когда сам себе становишься чуть-чуть скучен, начинаешь разглядывать себя, искать в себе прыщи и старые срезы… в общем, думать о себе вместо того, чтобы безоглядно выкрикивать простые и страстные слова, или выливать на бумагу разные пигменты…
В общем, красота — вздор, вопросы вкуса нас не должны волновать… если мы сильны и безоглядны, то люди воспримут и ваш вкус, и ваши слова, и звуки и ритмы… И все само собой пойдет, само собой…

из кукисов…

Ксерокс и Зося.

Любовь всю жизнь. Пока Зося не поест, Ксерокс сидит рядом, смотрит в окно…
Умер Ксерокс. Ушел в подвал, и умер. Я нашел его, положил в ящик. Мороз, он окоченел, черная шерсть заиндевела, а глаза — смотрят. Отнести подальше, закопать? Я не смог. Принес на балкон, положил сюда ящик, прикрыл. Пока холод, полежи с нами, Ксерокс. Каждый день выхожу на балкон, зову своих, и Зосю. Они пробегают мимо ящика, спешат к еде. А я говорю Ксероксу — «не думай, не оставлю твою Зосю, пока сам жив.»
Все понимаю, все науки прошел, знаю, что нет его, а все равно говорю. Для себя, наверное. Смысл жизни в том, чтобы поддерживать жизнь, пока силы есть. Сопротивляться холоду и тьме. Про вечную жизнь и райское блаженство — хуже не знаю вранья. Холод и тьма все равно победят. Но в их победе нет ни смысла ни значения, только равномерное распределение энергии в пространстве.
А потом будет снова взрыв. И в этой бессмысленности пульсаций тепла и холода больше смысла, чем в нашем бессилии и разумном осмысленном предательстве жизни, которое начинается с умных рассуждений… Так оно всегда начинается.