Месяц: Апрель 2007

вдогонку, не удержался:

«Табак был такого рода, которого не мог вынести даже и мертвец»
………………….
Хорошо, был на Руси такой писатель!

МЕЖДУ ПРОЧИМ
Для уважаемого В.П.

«писать гладко» или «писать коряво» — вообще, на мой вкус, не вопрос, само по себе значения не имеет. Мне кажется важней, что видишь, и как видишь, а это глубинное — от человека. И еще я знаю, что настоящее новое (мысль, вИдение, образ, картинка) выглядят почти всегда — неуклюже, шороховато, дерут горло и т.д.
Но создавать читателю дополнительные сложности, чтоб спотыкался (а то пробежит и не заметит), мне кажется довольно дешевым трюком, своего рода рекламным ходом.
Извините, только мнение. Вы спрашивали — отвечаю.

ЗАТМЕНИЕ (‘»Vis Vitalis»)
//////////////////////////////////////////////////////////////
Именно в тот самый день… Это потом мы говорим «именно», а тогда был обычный день — до пяти, а дальше затмение. На солнце, якобы, ляжет тень луны, такая плотная, что ни единого лучика не пропустит. «Вранье,» — говорила женщина, продавшая Аркадию картошку. Она уже не верила в крокодила, который «солнце проглотил», но поверить в тень тоже не могла. Да и как тогда объяснишь ветерок смятения и ужаса, который проносится над затихшим пейзажем, и пойми, попробуй, почему звери, знающие ночь, не находят себе места, деревья недовольно трясут лохматыми головами, вода в реке грозит выплеснуться на берег… я уж не говорю о морях и океанах, которые слишком далеко от нас.
………….
Наступило пять часов. У Аркадия не просто стеклышко, а телескоп с дымчатым фильтром. Они устроились у окна, навели трубу на бешеное пламя, ограниченное сферой, тоже колдовство, шутил Аркадий, не понимающий квантовых основ. Мысли лезли в голову Марку дурные, беспорядочные, он был возбужден, чего-то ждал, с ним давно такого не было.
Началось. Тень в точный час и миг оказалась на месте, пошла наползать, стало страшно: вроде бы маленькое пятнышко надвигается на небольшой кружок, но чувствуется — они велики, а мы, хотя можем пальцем прикрыть, чтобы не видеть — малы, малы…
Как солнце ни лохматилось, ни упиралось — вставало на дыбы, извергало пламя — суровая тень побеждала. Сначала чуть потускнело в воздухе, поскучнело; первым потерпел поражение цвет, света еще хватало… Неестественно быстро сгустились сумерки… Но и это еще что… Подумаешь, невидаль… Когда же остался узкий серпик, подобие молодой луны, но бесконечно старый и усталый, то возникло недоумение — разве такое возможно? Что за, скажите на милость, игра? Мы не игрушки, чтобы с нами так шутить — включим, выключим… Такие события нас не устраивают, мы света хотим!..
Наконец, слабый лучик исчез, на месте огня засветился едва заметный обруч, вот и он погас, земля в замешательстве остановилась.
— Смотрите, — Аркадий снова прильнул к трубе, предложив Марку боковую трубку. Тот ощупью нашел ее, глянул — на месте солнца что-то было, дыра или выпуклость на ровной тверди.
— Сколько еще? — хрипло спросил Марк.
— Минута.
Вдруг не появится… Его охватил темный ужас, в начальный момент деланный, а дальше вышел из повиновения, затопил берега. Знание, что солнце появится, жило в нем само по себе, и страх — сам по себе, разрастался как вампир в темном подъезде.
«Я знаю, — он думал, — это луна. Всего лишь тень, бесплотное подобие. Однако поражает театральность зрелища, как будто спектакль… или показательная казнь, для устрашения?.. Знание не помогает — я боюсь. Что-то вне меня оказалось огромно, ужасно, поражает решительностью действий, неуклонностью… как бы ни хотел, отменить не могу, как, к примеру, могу признать недействительным сон — и забыть его, оставшись в дневной жизни. Теперь меня вытесняют из этой, дневной, говорят, вы не главный здесь, хотим — и лишим вас света…
Тут с неожиданной стороны вспыхнул лучик, первая надежда, что все только шутка или репетиция сил. Дальше было спокойно и не интересно. Аркадий доглядел, а Марк уже сидел в углу и молчал. Он думал.
— Гениально придумано, — рассуждал Аркадий, дожевывая омлет, — как бы специально для нас событие, а на деле что?.. Сколько времени она, луна, бродила в пустоте, не попадая на нашу линию — туда-сюда?.. Получается, события-то никакого, вернее, всегда пожалуйста… если можешь выбрать место. А мы, из кресел, привинченных к полу, — глазеем. Сшибка нескольких случайностей, и случайные зрители, застигнутые явлением.
— Это ужасно, — с горечью сказал Марк. — Как отличить случайность от выбора? Жизнь кажется хаосом, игрой посторонних сил. В науке все-таки своя линия имеется.
— За определенность плати ограниченностью.
Марк не стал спорить, сомнения давно одолевали его.

Также как труднодоказуемые вещи в науке, есть — труднопоказуемые — в искусстве. (смайл)

НАЧИНАЕМ НОВУЮ ЖИЗНЬ…
(в прошлом году было, так и не начал…)

Каждое утро писать рассказ. Правильное решение! Правильные заранее известны. Только они вдали от нас, в отдельном месте живут. Наверное, в раю, заслужили за правильность. А я сижу, и жду их. Хотя догадываюсь, ждать нечего. Они приходят иногда — подразнить, махнуть хвостиком, и скрыться в своем прекрасном хранилище. Кто их туда помещает, не знаю, но он наверняка враг или завистник. Берет и уволакивает… Но вот, наконец, одно правильное решение я выдрал из загребущих лап, притащил к себе, пригвоздил над дверью.
Каждое утро – рассказ.
Когда-то никакого решения не надо было, рассказики сами писались. Но о прошлом лучше не вспоминать.
Хотя… писать рассказы как езда на велосипеде. Хотя по кругу. Рассказ пишется, пока делается другое дело, куда более важное. И время для этого, важного, выделено определенное. И не тобой выделено, а жизнью или судьбой, и ты бессилен его изменить. И это вовсе не плохо! Наоборот, отлично. Чтобы писалось как бы между прочим, прислушиваясь к тому, самому важному, чуть отвлекаясь. Но не сильно. Но некоторые любят, чтобы сильно, и даже в большой спешке пишут…
А что, что за дело такое, самое важное… Ну, например, на плите варится каша. И тут ты почти бессилен, варится пока не сварится. То есть, почему — «не»… Потому что пригореть может. Но это детали, просто есть важное дело, и тогда писать легче.
Мне многие говорят — что ты о прошлом все пишешь, валяй про сейчас. Многие — это жена и ее подруга, теперь это уже многие. Жизнь идет, говорят, а ты стоишь. Смотри, на горизонте настоящий писатель!.. Поехал на турецкий курорт, а ты можешь?.. И там углядел трех официанток, у одной ноги толстые, у второй… не помню, но у третьей – конечно! ну, это… зад что надо! Ну, не ври… Только чуть-чуть… преувеличиваю. Он прелести турецкие талантливо, со смаком описывает. На фоне угасающей дочки, у нее депресняк. Так и написано – депресняк! Вот что значит новый человек, слушающий, что за спиною говорят. Я тоже прислушиваюсь иногда… но у меня за спиной такое говорят… Лимонова на помощь позвать, что ли… Черт знает что говорят — про Зурабова. И постоянная боль и забота — Чубайс. За что не любят Чубайса, не понимаю, самый невидимый человек. Он как ток, никто его не видит, не то, что Зурабова, того не избежишь… Ток почти всегда есть, за что же ругать Чубайса, наверное, за фамилию… Всех рыжих котов в городе назвали Чубайсами. Это не способствует долгой жизни этих котов, я точно знаю. Недавно даже по радио сказали, рыжие нежные существа, в наших условиях для них жизни нет.
А я именно про рыжих хочу рассказать, и время у меня теперь есть — свое, новое. ПОКА ВАРИТСЯ КАША. Вот мое время – варится каша геркулес. И за это время я напишу рассказ. Раньше бы не написал, геркулес варился быстро, р-раз – и готово, а спешить со словами нельзя. А теперь я купил особый геркулес, он не из овса, а из ячменя. Раздавленный ячмень. Когда был не раздавленный, эту кашу называли перловка. Самое твердое зерно, если не раздавить. Надо было с вечера до утра варить, на малом огне. А теперь, вот — купил ячмень как геркулес. Всю жизнь ел раздавленный овес, а теперь геркулес — ячмень! Пошел жаловаться, мне говорят, чего вам мало, разве испорченный продукт? Нет, продукт вполне, но ведь написано – овес… Да мало ли что написано, и не такое пишут… Но если очень хотите, жалуйтесь мировому судье… Пошел, мне говорят, нужно шесть бумаг разных, от разных инстанций… Нет уж, я подумал, и решил, что новый геркулес даже лучше старого. Варится дольше. И теперь я точно успею за это время написать рассказ.
Только начал, в дверь ломятся. И я знаю, кто это, сопротивляться не сумею, надо открывать. Это Туська идет. Моя красавица, любимая кошка. Она трехцветка, но особая, мелкими мазочками. Белого в ней нет, только черное, красивое рыжее, теплого и яркого цвета, у людей такие волосы называют бронзовыми, а третий цвет вообще особый — розовый с крошечными черными крапинками, не точками и не пятнышками, а черточками, словно тонкой кисточкой начерчено на желто-розовом фоне… На носике такая прелесть. Замечательная Туська, и с большим техническим талантом — она открывает любую дверь. Остальные кошки так и не научились открывать, а Туся может! На каждую дверь у нее свой прием. Мою дверь она открывает так – ложится у двери на бок, упирается задними ногами в стенку, передними в дверь – и вытягивается во весь рост, получается большое усилие. Дверь нехотя, но открывается… Я не против Туси, она придет и устроится на коленях. Но вслед за ней тут же идут другие, которые используют ее талант, — сидят и ждут, пока Туся им поможет. Как это на нас похоже, сколько таких — сидят и ждут, пока им откроют… Вообще-то, Туся не стремится помогать, она идет ко мне. Но это используют все четыре, они хитрей Туси. Первой за ней крадется серая Масянька. Мы подобрали ее этой зимой, она замерзала. У нее отпали кончики ушей, и теперь уши как у кавказской овчарки, круглые. Но довольно ровные получились, даже красиво. Масяня самая смелая и драчливая, хотя новая у нас. Бороться с ней никто не может. Она привыкла на улице бороться с жизнью, куда с ней справиться нашим изнеженным существам! Масяня в лютые морозы грызла окаменевшие куски хлеба, голодала. Сломала несколько зубов, и у нее пародонтоз. Мне говорили, у кошек не бывает, еще как бывает!.. Значит, идет Масяня, ну, ладно, пусть идет, я пишу, каша варится… Но Масяне не нужен я, не нужна кровать, она лезет на книжную полку! Ее привлекает высота, она должна обязательно забраться под потолок, там у меня самые ценные рисуночки… Масяня! — я ей говорю, и смотрю косым взглядом. Она отвечает таким же, примеривается к прыжку… Когда она нервничает, у нее правый глаз дергается…
Нет, с Масянькой рассказа не напишешь… Я делаю вид, что хочу подойти к окну, а сам по дороге хватаю Масяню… ну и живот наела! — и несу в переднюю. Поскольку Туся у меня, никто тебе дверь не откроет! Ставлю на пол задом к двери, пока развернется, я успею закрыть.
И вполне бы успел, но в щель за моей спиной пролезает третья кошка – Симочка, черная, тонкая, тоже красавица, к тому же умница, профессорша, я ее называю. Она ничего не портит, сидит где положено, на кресле, кровати или подоконнике. Но она сегодня на таблетках. Я лечу ее от секса, дело небыстрое, сразу не вылечивается. Сегодня третий день, к вечеру ожидаю спада желаний, криков, катаний по полу… Я беру умненькую Симочку, которая потеряла разум, впусти ее, обязательно полезет под стол, а там провода, компьютерный блок, и ничего хорошего мне это не обещает… Хватаю за бока, и выставляю… Сейчас бессовестная Масяня будет преследовать Симочку, катать по полу и всячески измываться над ней. А той нравится, когда ее мучают, они образуют парочку лесбиянок… Да черт с ними, мне спокойней. Скоро каша сварится, а рассказа все нет и нет!.. Хочет вернуться Масяня, но отвлекается на Симу, и слава Богу, они удаляются бок о бок в кухню, хорошо… Возвращаюсь, Туся меня ждет, смотрит желтыми глазами, личико у нее тонкое, мордочка как у Нефертити, только покрасивше, потоньше, а выражение лица куда симпатичней…
Сажусь, приготавливаюсь извергать текст… Но Туся решила удалиться, вот надо ей, и всё! Встаю и удаляю… а через нее прыгает сидевшая в темноте в передней еще одна мой кошка, самая родная – Ксюша. Я ей отказать не могу, безропотно пропускаю в комнату. Ксюше тринадцать лет, она черная, лохматая, всегда напряженная и нервная, может поцарапать или укусить. Но я знаю, почему это с ней, терплю, люблю и жалею, и мы с ней вместе, душа в душу много лет. Спит она только у меня под одеялом на груди… Ксюша родилась в подвале, он был открыт, еще террористов не боялись – и туда забегали голодные собаки. Была у нас такая зима, когда от них погибли многие коты и кошки. Я старался подкармливать этих собак, но они совсем дикие были. Большая овчарка, давно брошенная, и с ней два годовалых щенка, черный и серый с белым. Щенки очень привязаны были к матери, она их опекала, спасала от людей, находила убежище и еду. Они ели кошек, умели охотиться на них. Забежали как-то в наш подвал, и растерзали мать Ксюши и всех ее котят. Ксюша одна осталась — забилась за трубу, и они ее достать не смогли. Видно, пытались, и напугали – на всю жизнь. Она меня сначала кусала и царапала, а я гладил, кормил… И теперь у нас любовь на всю жизнь.
Ксюшу не пустить к себе – стыд и позор, и, конечно, пускаю. Но Ксюша не любит, когда Туся на коленях. Она к Тусе лучше относится, чем к другим кошкам, но чтобы не на коленях у меня!.. Ксюша прыгает ко мне, и начинает яростно вылизывать Тусю… Та понимает, чем дело кончится, благоразумно пересаживается на спинку кресла. Это уже терпимо, Ксюша устраивается на коленях, Туся на спинке кресла, и я могу писать рассказ…
Но есть еще одна, страшная в ярости кошка, черная Соня. Она самая большая и тяжелая, она кричит индейским кличем «ке-ке-ке», носится по кухне и передней, все сметая на пути. Мне страшно, когда она ударяется головой и боками о дверь… Она взбирается на антресоли и шмякается с высоты двух метров на линолеум, и неоднократно!
И я знаю, что мне деться некуда, она сейчас столкнет с подзеркальника все, что не закреплено, прыгнет на вешалку, сбросит вниз все шапки, будет карабкаться по одежде… и прыгать, прыгать, прыгать вниз со страшным звуком, словно упал мешок картошки, пусть небольшой, но увесистый мешок…
Встаю, открываю дверь. Соня влетает в комнату – и вроде успокаивается. Нет, сначала пробный прыжок на принтер! Я машу руками, она ждет, встану ли я… Встаю… Значит, на принтере не получится, и она прыгает на подоконник, там у нее свой кусочек меха, она ложится…
Теперь все!
Но сварилась каша. Каша сварилась. За такое время даже неправильный геркулес сварится! Значит, мое время истекло. Мне не удалось даже начать рассказ. Я собирался написал о рыжих котах… еще о Федосе, как я его вчера лечил… Как две кошки спрятали котенка так далеко и глубоко, что я два часа его спасал и вытаскивал…
Догадываетесь, сколько я мог всего написать?
Но так ничего не написал, теперь надеюсь на завтра…

ЭДУАРД МАРТИНСОН

На фоне нашего медицинского факультета Мартинсон был крупной фигурой. Ученик Павлова и Ненцкого. Он хорошо знал химию, а тогдашнюю биохимию представлял себе живо, ясно, наглядно, и умел это передать нам. После войны его послали в Тарту с партийной миссией — укреплять науку, очищать ее от «антипавловцев». Эту деятельность ему потом не простили. Говорили, он был демагог, человек склочный, вспыльчивый, резкий. Может быть, но мне трудно судить об этом, я его боготворил и всегда оправдывал.
Науку он искренно любил, был прилежен, трудолюбив, многое умел делать руками. На русском потоке у него была слава борца за справедливость, врага местных националистов, а также невежд, лжеученых, медиков, которые ни черта не смыслят в том, что делают, не знают причин болезней, то есть, биохимии. Действительно, медики были поразительно невежественны, и к тому же воинственно отвергали вмешательство в их область всяких там «теоретиков».
Он имел вес в своей области, известность, печатался в журнале «Биохимия», что было недостижимо для местных корифеев. Его боялось большинство, уважали многие, не любили — почти все, кроме нас, его учеников. Я восхищался им, гордился, что работаю у него, а он всегда был внимателен ко мне и многому научил.
Помню, как в первый раз увидел его: он не вошел, а бесшумно вкатился в аудиторию — маленький, коренастый, в старомодном пиджаке, широченных брюках. Он показался мне карликом, с зачесом на лысине, вздернутой головой, светлыми пронзительными глазами… Он ни на кого не смотрел, а только куда-то перед собой, и говорил скрипучим ворчливым голосом. Он постоянно кого-нибудь ругал в своих знаменитых отступлениях, а лекции читал ясно, умело. Он предлагал мне понимание, результат усилий многих гениев и талантов, и я жадно впитывал это знание.
Помню, как впервые явился к нему, чтобы работать на кафедре. Он брал студентов и относился к ним серьезно, как к сотрудникам…

Он сидел на диванчике, опустив очки на кончик носа, читал. На столе перед ним возвышалась ажурная башня из стекла, в большой колбе буграми ходила багровая жидкость, пар со свистом врывался в змеевидные трубки… все в этом прозрачном здании металось, струилось, и в то же время было поразительно устойчиво — силы гасили друг друга. А он, уткнувшись в книгу, только изредка рассеянно поглядывал на стол.
— Вот, пришел, работать хочу…
Как он обрадовался!
— Это здорово! — а потом уже другим голосом добавил, склонив голову к плечу. — Что вы хотите от науки? Ничего хорошего нас не ждет, мы на обочине, давно отстали, бедны. Но мы хотим знать причины…
Он вскочил, сложа руки за спиной, зашагал туда и обратно по узкому пути между диваном и дверью, то и дело спотыкаясь о стул.
— То, что мы можем, не так уж много, но зато чертовски интересно!
Я помнил его лекции — каждое слово: он выстраивал перед нами общую картину живого мира, в ней человек точка, одна из многих… Наши белки и ферменты… они почти такие же в червях и микробах, и были миллионы лет тому назад… В нашей крови соль океанов древности… Болезни — нарушенный обмен веществ…
— У меня две задачи, — сказал он, — первая… — И нудным голосом о том, как важно измерять сахар в крови, почетно, спасает людей… — Повышается, понижается… поможем диагностике…
Я не верил своим ушам — ерунда какая-то… больные… И это вместо того, чтобы постичь суть жизни, и сразу все вопросы решить с высоты птичьего полета?.. Значит, врал старик про великие проблемы, что не все еще решены, и можно точными науками осилить природу жизни, понять механизмы мысли, разума…
Он искоса посмотрел в мое опрокинутое лицо, усмехнулся, сел, плеснул в стакан мутного рыжего чая, выпил одним глотком…
— Есть и другое. — он сказал. — В начале века возник вопрос, и до сих пор нет ответа. Мой приятель Полинг хотел поставить точку, но спятил, увлекся аскорбиновой кислотой. Зато нам с вами легче — начать и кончить. Почему люди не живут сотни лет? Важно знать, как долго живут молекулы в теле, как сменяются, почему не восстанавливаются полностью структуры, накапливаются ошибки, сморщивается ткань… как поддерживается равновесие сил созидания и распада, где главный сбой?..
К концу он кричал и размахивал руками, он всю историю рассказал мне, и что нужно делать — он все знал, осталось только взяться и доказать.
— Гарантии никакой, будем рисковать, дело стоит того! Согласны?
— Да!
— Посмотрим, что у нас есть для начала.
Через два часа я понял, что для начала нет ничего, но все можно сделать, приспособить, исхитриться… Теперь уж меня ничто не могло остановить…
…………..
У него было несколько смелых идей, мы осуществляли их неуклюжими устаревшими методами, какие были доступны для провинциальной лаборатории, в условиях, когда генетика была запрещена, а над всей биологией нависал Лысенко.
За те пять лет, что я работал у него, я научился многому, но не сделал почти ничего. Он почему-то поручал мне головоломные задачи, в то время как другие студенты измеряли сахар в крови. Он ставил передо мной вопрос, целую проблему, и я в тот же день начинал готовиться к опыту, за ночь успевал, к утру шел на лекции, после обеда ставил опыт, а вечером давал ему ответ. Обычно ответ был отрицательный. Иногда ответ затягивался на месяцы, но мой режим не менялся: я ставил опыт, мыл посуду, готовился к следующему опыту, уходил поспать в общежитие… на следующий день приходил с занятий, обедал, тут же бежал на кафедру, возился до ночи, мыл посуду, уходил, шатаясь, поспать… Соседи по комнате неделями не видели моего лица. Почему я не надорвался, не потерял уверенности, мужества, наконец, просто терпения, ведь никто меня не держал, я мог уйти и не вернуться?.. Трудно сказать. Моего отчаяния хватало на час-два, и я снова начинал верить, что завтра у меня все получится, все будет по-иному…
Сначала я выращивал микробов, они вырабатывали фермент, который мы впоследствии должны были ввести в желудок животным. Зачем?.. Стоит ли объяснять, это был хитроумный и рискованный план. Но микробы не росли полгода, хотя я каждый день пересаживал их на десятки сред, которые научился готовить. Пробовали и другие, и тоже безрезультатно, но меня это не утешало. Потом, в один прекрасный день оказалось, что актуальность пропала, и я с облегчением оставил эту тему. Она меня уже страшила — я не мог отступить, и чувствовал, что погибну от бесплодных ежедневных усилий… Потом Мартинсону пришла в голову идея проверить что-то совершенно фундаментальное, потом еще что-то… и он звал меня и увлекал своими рассказами.
Помню запах вивария, подсыхающего на батареях хлеба, которым кормили зверей… писк мышей, треск старого дерева в вечерней тишине… Я привыкал к высоким табуреткам, учился держать в руках тонкие стеклянные трубочки — пипетки, быть точным, неторопливым, делать несколько дел сразу… Я начал тогда жить. Передо мной было дело, цель, которая полсотни лет привлекала лучших из лучших. И все зависело от моего ума, смелости, терпения…
А рядом шла нормальная работа, люди получали результаты!.. Но это все было несерьезно, я-то штурмовал глобальные проблемы… Последнее, чем я занимался, была проверка идеи Мартинсона, что белки в организме могут несколько менять свою пространственную форму. Проверяли мы это дикими способами, дремучими, если смотреть из сегодняшнего дня, но сама идея оказалась пророческой. Когда я, после смерти Мартинсона, приехал в Ленинград, вышла работа нобелевских лауреатов Жакоба и Моно на эту тему. Конечно, они продвинулись дальше нас… На эту же тему я сделал свою кандидатскую. Об этом я говорил в 1968 году на семинаре академика А.С Спирина. Он тогда не поддержал меня. А через тридцать лет ко мне подошел его сотрудник… а я давно уже оставил науку, был художником… и говорит – «знаете, Вы были правы…» И я вспомнил, конечно, Мартинсона, с которого все началось…
Но тогда, с нашими возможностями и методами… Мы были обречены. В результате всей бурной эпопеи, за пять лет я сделал несколько сообщений на конференциях, причем, по каким-то побочным результатам, все остальное был опыт неудач.
Почему он выбрал именно меня для таких убийственных экспериментов? Думаю, мы были с ним похожи по характеру, и он это сразу понял. Он сам бросался на амбразуру, и ему был нужен помощник, такой же «смертник». Он не хотел заниматься модными проблемами, старался найти свой подход к вопросам в стороне от главного русла, и вносил в них столько выдумки и идей, сколько они, как тогда всем казалось, не заслуживали. А он видел дальше нас…
…………………………………………..
Когда я был на шестом курсе, он погиб. Убил себя странным ужасным способом, который я почти точно описал в повести «Остров», и больше касаться не хочу. И разбирать, кто прав, кто виноват – тоже не интересно. Я любил этого человека, восхищался им, он многому меня научил, это главное.
Ослепительно яркое апрельское утро. Я, как всегда, пришел в лабораторию, мне говорят — нет Мартинсона… В больнице санитарка вытирала брызги крови, они были везде — на полу, на стенах. Он сопротивлялся, не хотел, чтобы спасли.
Мартинсон лежал в соседней комнате. Лицо спокойно, на губах улыбка.
Окна настежь, скрежет лопат, глухие удары — с крыш сбрасывали тяжелый серый снег…
Он был, конечно, особый человек, из тех, кто по всем нашим сволочным правилам не может выжить: не то, чтобы спину согнуть — улыбнуться вовремя не умел, поддакнуть, пустым словом похвалить… Когда заводили при нем старую песню, что «такое уж время», он сразу обрывал своим сиплым голосом — «не было другого времени…» Как они там, у холодного тела, сочувственно кивали, эти господа, которые гордятся своей ловкостью — «умеют жить», знают правила, читают меж строк, руководят, приписывают себе чужие труды, или не приписывают и ужасно горды своим благородством… А некоторые плохо скрывали радость — еще раз убедились в своей правоте. Он был слишком велик для них, и не умел это скрыть, не хотел по достоинству оценить белоснежные халаты, гладкие проборы, важную тягучую речь, статейки ни о чем в провинциальных журналах… — в широченных ботинках, плаще, потерявшем цвет, допотопной кепке, натянутой на лоб, он проходил мимо них, он их ни в грош не ставил. Такие, как он, не вызывают у окружающих уютного теплого чувства, потому что предлагают свой масштаб всему, а у нас свой — себе оставить ступеньку, пусть не гений я, но тоже талант!
Он был молодец, Мартинсон, — умный талантливый человек с ужасным характером, не потерявший веру в науку в тяжелое для нее время… и любящий всех, кто ее любил…

ЕЩЕ НЕМНОГО О КОШКАХ И КОТАХ

Жизнь каждого существа – драма. Мне говорят, у зверей нет драм. Вранье, люди ничего не понимают. Я вам только одну историю расскажу. Ко мне пришла бездомная кошка Бася, в мастерскую, родила двух котят. Они умерли через несколько дней. Так часто бывает у бездомных, неохота объяснять… Я обычно жду день-два, чтобы зверь понял, тело холодное, не движется, не зовет, не просит есть. Кошка сидит несколько дней, прислушивается, ждет. Потом уходит. Я убрал мертвых, но видимо рано. Бася начала искать их. По всем углам. И не уходит. Поселилась, и ждет. Потом забыла, но не совсем…
Год проходит, второй… У Баси, видно, котят больше не будет. Это тоже бывает, и с бездомными, и с домашними. Ничего не поделаешь, дело тонкое.
Прошло два года. У другой кошки, более домашней, старой моей знакомой Зоси родились котята. И Бася, начала воровать этих котят, таскать их по углам, иногда на балкон и даже на улицу. Зося защищала своих, между ними постоянно драки. Зосе уйти нельзя, Бася сидит, ждет момента. А выгнать ее я не мог, такие у нее были глаза. Я видел, как она с расстояние смотрела на котят, как их Зося кормила. Никогда не думал, что такая может быть тоска в глазах. Я у людей такого не видел, хотя много чего повидал. Голая неприкрытая ничем тоска. У людей своя закрытость есть, а у зверей – это ужас.
У Зоси есть старшая дочь, взрослая Тося. Зося видит, что не в состоянии защитить котят, Бася сторожит день и ночь. Зося зовет Тосю на помощь. Тося теперь в соседнем доме живет, там у нее свой кот. Свой кот — тоже история, просто не расскажешь. Я знал такую пару, они жили много лет вместе… другой раз расскажу. Так вот, дочь Зоси Тося приходит – и остается в мастерской, сразу уловила, в чем дело. И они по очереди сторожат. Более того, Тося, чтобы успокоить котят, когда Зоси нет, начинает их кормить. У нее просто не может быть молока, но котята сосут, и успокаиваются. А Бася все сидит у дверей и смотрит, как бы котенка украсть. Несколько раз удавалось ей, но две кошки сильней, они ее догоняли, отнимали котенка, и выгоняли. Но не надолго… И так продолжалось, конца не видно. Я не знал, что делать.
А потом Бася нашла себе котенка, другого. У нас гуляет один бездомный котик, ему месяцев семь. В этом возрасте кошки уже догадываются о своих делах и назначениях, а котики маются, взрослые коты их третируют и гоняют. Этот котик Максимка, он своей матери не помнил, не знал, и тут встречает его Бася. И они друг друга узнали! Максимка не Басин котенок, я знаю, чем он, но мать его знать не хочет, давно забыла. И вот Бася и Максим кидаются друг к другу, обоим нужна любовь. Бася теперь постоянно со своим новым котенком, вылизывает его, кормит! Хотя тот почти с нее ростом, но вот сосет теперь новую мать…
И я таких историй знаю столько… на сто романов хватит. Но моей жизни и нервов не хватит, об этом написать.

АВТОБУСНЫЙ МАРШРУТ

///////////////
Он назывался «Уют — больница — кладбище»
«Уют» — магазин мебели, остальное понятно.
Потом на месте «Уюта» возник Базар
Но рейс отменили, а жаль, так было бы даже колоритней.

Из прошлогоднего…
……….
Подохнешь, и только рады будут, я имею в виду не некоторых (хороших людей), а общее наше направление жизни, безголово-базарное.
Вообще, это без отчаяния в голосе сказано: мне всегда доставляло удовольствие кидать в море бутылки с записками, прятать в стволы деревьев рисуночки…
Так что никаких проклятий времени, с интересом отношусь к жизни, в ней всегда есть место Случаю

Размышления по поводу выставки в Пущинском музее.
…………………………….
Приятель из Израиля спрашивает — «Ну, сколько продал?»
Он не может понять, что продавать не хочу. Зачем тогда выставлять?
Известный галерейщик не понимает тоже — выставка для известности художника — раз, и для коммерческого успеха — два. Ни того ни другого — тогда зачем?
Печально, но человек из КГБ понимал это значительно ближе к истине — «ищет своих».

ПЯТНАДЦАТЬ МИНУТ
Кто-то выбросил двух котят, теперь они живут в подвале, играют под окнами. Им примерно полтора месяца, один серенький, другой белый с черными пятнами. У белого глубоко рассечена губа, но заживает. Худые, но веселые. Кормит их парень с четвертого этажа, добрый алкоголик. Приносит им все, что имеет, — вермишель с кусочками колбасы. Пищевые привычки людей неисправимы, ничего нет в этой колбасе, и сто рублей, но вот привыкли…
Каждый день прихожу своих кошек кормить. Кормлю, и смотрю с балкона. Вижу – котята…
Здесь много зверей, которые проникают ко мне на второй этаж, кормятся. Для них большая миска на балконе. Но котятам не добраться до меня, нужно лезть по дереву, прыгнуть на козырек над мусоропроводом, оттуда на балкон в узкую щель… Еще не могут. Приношу им еду вниз. Вчера принес вареной рыбы. Они не боятся людей, подбежали, набросились. Я сидел на корточках, смотрел… Ели жадно, особенно серый. Белому немного губа мешает, но все равно ел. Серый ест, дрожа от нетерпения, вытягивает шею, глотает кусками. Еды было много, понемногу успокоились. Подошла кошка Бася. Сначала она шипела на котят, сейчас принимает за своих. У нее погибли два котенка, только что, и она может кормить. Я надеялся, что она примет чужих, так оно и оказалось.
Сидел, смотрел, как котята едят. Ни о чем не думал, просто смотрел. Эти минуты самые лучшие, когда звери едят. Много видел разного в жизни, но нет лучшего занятия, чем кормить зверей. Этих пятнадцати минут на день хватает. Вполне достаточно, чтобы прожить день.

КАКОЕ ОБЛЕГЧЕНИЕ!
……………..
Два мужика на скамейке.
— Я уснул? Уснул. И не брякнулся!
— Не, ты не брякнулся…
………………………
Наконец впервые за целый день слышу пусть не очень новое и разумное, но все же — не про «бабки»…

Временная запись(развернутый ответ френду)
…………….
Есть два типа писателей, нормальные и ненормальные. Разумеется, промежуточных большинство, но стоит выделить полюса.
Нормальными были Бальзак и Жорж Санд, которые писали тысячи страниц о том, что знали, видели. А если нормальный писатель не знает, но ему интересно, то он идет в библиотеку, изучает материалы, разговаривает с людьми, и пытается понять, как все было. Или могло быть. Его интересует реальность, и даже если он выдумывает или додумывает, то старается не отойти от реальности в общем смысле, а как-то объяснить ее на своем примере.
У такого писателя, независимо от величины таланта, никогда не возникает проблем с тем, о чем писать — рядом с ним неисчерпаемый источник, бери и компонуй. (я несколько утрирую, но не сильно)
У ненормального писателя главная проблема — «ПИСАТЬ НЕ О ЧЕМ». Так ему постоянно кажется, пока он не сядет, наконец, и не выжмет из себя несколько жалких страничек. Я уж не говорю о романах — никогда томов ему не написать. Что делает такой писатель я продемонстрирую Вам на собственном примере, хотя это нескромно, я знаю, но ЖЖ это дневниковый журнал общения. К тому же я не говорю о своем качестве, только о сути явления.
У меня есть повесть «Паоло и Рем» про двух художников, старого знаменитого и молодого, начинающего. С первого взгляда бросается в глаза — похоже на историю про Рубенса и Рембрандта. Автор намекает. Они жили в одно время, близко друг от друга. Так что предположить их разговор и встречу мог бы даже нормальный писатель. Но дальше — не так. Вместо библиотеки, разглядывания альбомов, хождения по музеям, я сажусь и пишу как представляю себе эту встречу. Как мне кажется. Или несостоявшуюся встречу, тут не важно. Главное — чтобы представить. Все придумываю, используя микроскопические сведения об этих художниках, и несколько плохих репродукций. Мне этого достаточно, и не мешает то, что оба художника очень отдаленно напоминают тех двух… Мне в голову не приходит пойти и что-то узнать про реальных персонажей, нет такого желания. Зайти в музей и все такое — зачем? Эти люди у меня в голове и перед глазами, а похожи или нет, удаляются от первичного намека или приближаются — не моя забота. {{Конечно, подспудно — я держу в голове и сердце несколько рисунков Рембрандта, которые считаю вершиной графики всех времен и народов… но как это влияет на все, что пишу, я не знаю, и не пытаюсь знать. В нас есть дверки, ведущие куда-то, они остались с детства, туда лучше не входить, достаточно помнить, что они есть.
Значит, я вовсе не стараюсь приблизиться к тому намеку или проблеску, с которого начал, просто он — источник энергии: шарик толкнули и теперь сам бежит.
НО! Но значение, этих намеков и начальных толчков, их отбор становятся настолько острыми и решающими, что вещь не складывается долго-долго, а поход в библиотеку, советы доброжелателей (что ты сидишь, Улицкая двенадцатый роман добивает!!!), только приводят в бешенство.
Когда говорю, «стало скучно писать про людей», значит, не вижу той особой детали, картинки перед глазами, которая позволила бы начать. В самом процессе написания нет трудности, кроме последней шлифовки — придания тексту флуентности, что ли… Когда «вперед-вперед-вперед», и чтоб ни звук, ни лишняя деталь не задерживали главной линии, а текст вдыхался и выдыхался свободно. А суть? — Так то, что вложено, уже вложено, а дальше — личное дело читателя.
Но связь с реальностью ЕСТЬ — через эту редкую деталь или особый взгляд, с которого только и начать можно. А почему она задержала, а не другая, более важная, кто знает… Так вот, про ту деталь. Она вовсе не обязательно из окружающего теста берется — но он дает нам некий ФОН, шумовой, зрительный, который хотя бы иногда бывает необходим. Это как фон родного языка, вроде не замечаешь, что там за спиной говорят, но если его нет… становится удивительно пусто и тихо, будто закрываешь окно из ПВХ на улицу…
Вокруг нас стало шумно, суетливо, опасно — и БЕЗУМНО ПУСТО И СКУЧНО ЖИТЬ. А то, что имеем и собрали вокруг себя — энтропийно рассеивается, естественный процесс дряхления и умирания. Несколько надуманные очереди у музеев сменились бесконечными разговорами «о жизни», которая трактуется на диво убого («бабки»). И идиотскими выкриками на улице — идет человек, руку к уху приложил и кричит — «я иду! я уже иду! капусту купил!»
И это то, что нам предлагают взамен мечты о коммунизме? Коммунизм утопия, а ради утопий совершаются самые высокие подвиги и самые страшные преступления… НО — то, что нам суют в морду — это в далеком-далеком идеале — такое вот болото, болотце… более безопасное и комфортное, конечно, но противное — жуть…
И эта реальность («бабки» и «я иду-иду») уничтожает те редкие детали, которые порой всплывали в прежнем обществе, редкие обманы, иллюзии… И писатель ненормальный теперь должен исходить только из того, что в нем накопилось или само собой образуется. Процесс нормальный и привычный, но всему границы есть, подпитка время от времени должна быть, чтобы эти намеки или детали вдруг напоминали о себе…
Хорошо, если тебе 70 и что тебе еще добавить? Но к 70-и присоединяется еще ирония к жизни и себе, и полное отсутствие желания живописать, даже как-то касаться той мерзости, которая нас окружает. Возможно, это первичное болото, из которого когда-то возникла жизнь. Но тогда на земле была чистая атмосфера, не было, к примеру, мух, а сейчас любое плодотворное болотце быстро заселяется червями…
На этом прервусь, извините, несносные дела… :-((

Писать о людях все больше кажется неуместным и не интересным. Люди могут сами о себе рассказать то, что хотят сказать. Историки и философы напишут нам, как все было «на самом деле», может, не сразу, но проанализируют. Искусствоведы опишут еще одну сторону жизни, творчество. Что остается прозаику? Частично, но хорошо на это ответил Пруст. Его ответ мне понятен. Все — «через себя», это понятно. Но через себя процеживается как через густое сито, и с этим нужно примириться.
Трудно понять вот это — «не о чем писать». Потом вдруг становится — «есть о чем». Но этого так мало! Если анализировать, почему падает интерес к окружающей жизни, то приходишь к печальным выводам. Силы есть, но разочарование в людях еще сильней. И не потому, что были обещания. Сравниваешь с возможностями, потенциями самого устройства — они огромны. Так в чем дело, почему так ничтожен, почти всегда, результат жизни?..
Поэтому куда интересней, и даже честней — писать о зверях, и вообще, о тех, кто сам за себя ничего сказать не может — о травах и деревьях, например.
С людьми уже не хочется говорить. Что слышишь вокруг себя?
А те немногие, которые понимают — зачем о них писать, они сами за себя сказать могут… если захотят.

…
Из старых темпер.

Особый интерес — короткие рассказы старых японцев с «обрывами», сюжетными недоговоренностями. Нужна особая точность. На первом плане не сюжет — атмосфера, интонация. Когда говорим с людьми, которые понимают, не договариваем фразы. Точно также и проза, она не для всех. Необходимость убеждать кажется губительной.
Стремление «смешивать годы», сдвигать факты, и вообще, вытеснять время как координату.
Одна из причин — в стремлении собрать свою жизнь, как цельную оболочку, вокруг себя, так, чтобы все важные события и переживания — на одинаковом(близком) расстоянии, все остальное удалено. Жизнь замкнута как цельный плод, со своими семенами внутри, соком и мякотью. И почти непроницаемой оболочкой. Искусство — процесс, когда замкнутость только достигается. Поэтому со временем становится «не о чем писать»: не потому что не о чем, а потому что теряется смысл писания. Если самому ясно, то один из важнейших стимулов пропадает.

///////////////

Повесть «НЕМО» можно скачать
http://www.periscope.ru/mzng.exe
Больше пока нечем Вас порадовать.
((Год прошел, и все равно — нечем.))
Собачку одну прооперировали. Умение обращаться с зажимом Кохера не забывается.
Лето жаркое, дел много.
Худеть просто.

КОНСПЕКТЫ В ПЕРЕКУРАХ

Два гиганта-жука сцепились в смертельной схватке, соревнуются за право оставить потомство. Тем временем, к самке подползает небольшой, но быстрый жучок, и совершает свое черное дело. Известный пример. Но я не о том. Какими бы суперполезными и правильными ни были политические и экономические решения, они провалятся, если исходят из системы переходящей из одного равновесного состояния в другое(учебник). Система открыта, и кинетический фактор играет первостепенную роль. Не столь важно, насколько верно решение (общее напрвление, конечно, важно), сколько учет относительных скоростей процессов. Я имею в виду общество, и то, что происходит сейчас. Не беру в счет разбой, а только самый положительный вариант — поняли и хотят как лучше. Для того, чтобы понять КИНЕТИКУ нужны не просто знания, а гибкий ум, позволяющий находить нетрадиционные решения. Этого нет, народ наверху сер, увы. Учет кинетики требует интуитивного тонкого подхода, поскольку всё не вычислишь, слишком сложны и перепутаны коэффициенты скоростей…
Если б природа шла по классике, то жучиха бы терпеливо ждала, отвергая мелких проныр, пока не победит наилучший. Этого нет, и нигде нет.
Если из другой области… Против человека творческого не только термодинамика, но и кинетика. (без смайлов, правда, правда…)

…..
В этот день в прошлом году перешел на броузер Firefox Пока не жалею.

УФ — это Устойчивые Фразы, их много тысяч, не меньше, чем обшеупотребительных слов. Без УФ — языка нет, с ними — тоже.
Мне говорят, а, штампы…
Нет, штампы это ОУФ — «очень устойчивые фразы». Журналисты любят. Читается как по маслу… «ребятишки веселой стайкой…»
А УФ — это житейские будни языка. Без них вроде бы никуда, а с ними… уж больно тоскливо…

НАМ С МУЗЫКОЙ — ГОЛУБОЮ…

Я завидовал младшему брату – у него был слух. Родители объявили. А у меня не было. У обоих уши в порядке, я про музыкальный слух говорю. И не всю жизнь завидовал, а в детстве. Оно у меня рано кончилось, как отец умер. Мама говорила, ему еще в детстве медведь на ухо наступил. На оба уха, и я в него. Но это меня не утешало, завидовал все равно. До шестнадцати, пока из дома не уехал. Уехать легкий выход, помогает неприятности забыть. Но не навсегда, потом прошлое возвращается. Никуда не девается оно, внутри сидит, ждет момента. Как ослабеешь, поражение какое, с делами заминка… оно тихой сапой… с черного хода прокрадывается, и без предисловий, всерьез – за горло! Слишком громко сказано… Сотру! А то посчитают меня «пафосным писателем»… Молодежь. Пустая она, раньше таких называли – потерянное поколение. Но раньше они от этого грустили, пили с тоски… дружба до гроба, Ремарк и компания… А у нас от радости скачут, игры да лотереи, и каждый самого лучшего достоин, без сомнения! А почему достоин-то?.. Ни во что не верят! И старые козлы им в этом помогают. Вот недавно, один… — «искусство больше красотой не занима-а-ется, а только критикой красивого. Чтобы показать, какая хрупкая и временная штука красота…» А мы не знали… Графоманы чертовы! Конечно, красотой не занимается, ею невозможно заниматься. Ищем глубину, сложность… или такую простоту, чтобы почище сложности все выражала. И если получается — точно, убедительно, то говорим – «красиво!» В лоб красоту изображать мало кто осмеливается — не умеют… как малые голландцы, например, умели. Хоть и называются малыми, красивей их натюрморт не напишешь. Так что мы все огородами… Но в сущности о том же. И они ведь не просто жратву изображали, а радость жизни через свет и цвет. У нас заметно радости поубавилось, но все-таки есть немного, и даже больше стало глубины. Это уж точно, копаемся по колено… Опять! Что поделаешь, укусить молодых радость для старика. Хотя зубы уже не те… И вообще, критика не дело для искусства. Нет, не обвиняю, не обличаю, только хочу сказать, есть вещи… чем реже встречаются, тем ценней, и ничего им от старости не делается. А делается нам, кто глупости за новости выдает, из-за дурости своей или пижонства. Хотят за временем успеть, вот и БЕГУТ ЗА ВОЛНОЙ…
Вспомнил фразу, и тут же человек при ней, хотя гораздо глубже он. Многие воспоминания начинаются с глупой мелочи, никуда не денешься, так память устроена, ей образ подавай. Иногда раздавленный таракан тянет цепочку воспоминаний, и так далеко заведет… к обеду не выпутаешься. Начнешь с глупости, а вспомнишь хорошее. Из жизни. А в разговорах об искусстве ничего хорошего — можешь, так делай, не можешь — отойди, не трогай руками… И не беги за волной!
И тут же вспомнил…
Был у меня такой знакомый, ученый химик Брухман. Какой знакомый, он вдвое старше был, профессор, доктор, а я первого года аспирант. Он рядом оказался, верней сказать. Так иногда случается, встречаешь человека в один день или момент, и, вроде, у вас есть общее, интересно вам, друг другу помочь желаете… А вот, оказывается, один в свою сторону идет, только начинает, лезет в самую гущу, полон надежд и сил, а другой… наоборот, к концу приближается. И рядом они стоят, рядом. Про направления сразу не видно, потом потрясение происходит. Хотя какое потрясение… теперь люди не вглядываются друг другу в глаза, не слушают – смотрят на руки, как звери, которым поесть приносишь. Впрочем, и звери так не всегда поступают, только если голодные. Но мы далеко отошли, вернемся к нашим пирогам…
Брухман со мной по-человечески говорил. Был добр ко мне, это запоминается. Сколько бы ни было, не привыкаешь. К плохому привыкнуть можно, а к хорошему – не-ет… До сих пор не привык.
Тогда я приехал из Эстонии, там каждая шишка на ровном месте себя черт знает кем считает, губы надует, глаза в небо, и сама, как лягушка, надувается до небес. Ква-ква… У них даже к учителю нормального обращения нет, в России по имени-отчеству, а там не принято. По имени нельзя, отчества нет, по фамилии своего учителя как-то неудобно, если много лет тебя учит… Что делать? Говорят – «ыпетая», то есть – учитель, и всех одинаково – ыпетая, ыпетая… Черт знает что. А этот Брухман меня сразу поразил. Огромный мужик, голова еще больше, чем должна быть при таком росте, но если приглядеться, болезненный лоб, и вся башка кажется мягкой, надутой… Потом я узнал, он сильно болен был, рано умер. Очень способный человек. Но самолюбивый, тщеславный, и это ему несколько раз отомстило, ложных два открытия сделал. Замахнулся на большие темы – структуру и синтез белка. И сходу, не проверив, выдает сенсацию! А ему вежливо, но ясно… Дали понять. По шее, по шее… Он каялся – дурак, поспешил, поверил лаборантке… всегда лаборантка оказывается виновата, хотя и так бывает… А потом второй раз! Вот так не повезло ему, и чутье было, и направление верное, но спешил. И снова, снова… Когда мы встретились, он между первым и вторым ударом был, но все равно знаменит. В сущности много сделал человек, книги хорошие писал, полезные работы сделал в генетике, хотя не очень крупные… Но сильно ошибаться не нужно. Особенно, если тебя умные люди окружают, которые сами сделать открытие не прочь. Этим не хватает одного – доброты. Уж простили бы…
И вот я к нему подхожу и прошу какой-то реактив. Я тогда побирался, аспирантик первого года в хорошем ленинградском институте. Хорошем, но не по моей специальности и теме. Там почти все были физики, несколько химиков, а биологией занимались только две величины — Брухман и мой шеф, Штейн. Мой был знаменитей, потому что до увлечения биологией успел поработать физиком, к тому же теоретиком, много сделал в оптике и прочей теории, и даже сталинскую премию получил. Потом занимался полимерами, и тоже преуспел. Полимеры были нужны, особенно лаки, которыми покрывать самолеты научились, от этих покрытий зависели летательные качества. На лаки большие деньги давали, так что и на биологию немного оставалось. Но в биологии мой шеф был искренне любящим свое увлечение профаном, вообще не понимал, что делается она не только мозгами и голыми руками, но и кое-какая химия нужна. А Брухман был грамотный химик, это знал, и у него водились разные реактивы. Вот я и подлавливал его на каждом углу, где только мог, и выпрашивал. И он мне давал, если было. Он добрый деликатный был человек, с виду суровый, громкий, грубоватый, но за этим нежность и робость. Он свои ошибки понимал… и делал их снова, снова… В этом он похож на моего брата, и внешностью, и повадками, и даже ошибками… Но это уже другая тема, вернемся, вот я стою на лестнице, на широкой каменной, в старом Институте на Стрелке Васильевского острова, в здании, которое называлась Биржа, потому что раньше так и было, а теперь здесь располагались Институты Академии наук. Страны, которой больше нет… Стою и прошу, в первый раз его остановил. Он терпеливо слушает, сопит, молчит, громадный мужик… Потом говорит: «Тебе что – это? Дам, конечно, это навоз!» Грубым басом, отрывисто, даже резко, но стоит, смотрит, видно, ему интересно, что новая личность появилась, научная букашка… Реактив этот не навоз, конечно, но много у него, и он рад поделиться. А если б мало?.. Покряхтел бы, скорчил рожу, повздыхал – нарочно – и тоже дал бы, потому что мы общее дело делали. Хотя, как тут же выяснилось, я человек его постоянного соперника и спорщика Михаила, ни за что известного, ну, просто ни за что!.. Брухман все равно поможет. Вот такие были в России люди, и наверное всегда были, только я не знал, только-только приехал. Увидел, и обомлел. Большие и добрые, и ничуть не выпендривались перед аспирантом первого года, ничуть!
Сейчас крупных людей меньше стало, частично вымерли, немногие оставшиеся продолжают вымирать. Мы вступаем в эпоху бури и натиска, только не культурного, а базарного, ничего с этим не поделаешь…
Так вот Брухман мне тогда помог. Он о себе многое понимал, но ничего поделать не мог. «Я всю жизнь бежал за волной» — говорит. Не мне, не мне. Это вообще странное дело, и удивительное, как до нас важные слова доходят. Я слышал, мой шеф о нем так говорил, а ему жена рассказала, она была знакома с дочкой Брухмана, тоже химиком, и вот как-то разговорились. А жена рассказала моему шефу, а тот в лаборатории нам, мимоходом, между прочим… Тогда уже Брухмана не было в живых, он рано умер.
Прошло много лет, книги его забыты, но я его помню, потому что ничто сильней и глубже не запоминается, чем внезапная доброта проходящего мимо человека. С добротой своих мы проще свыкаемся, да… Это странное дело, но так. Своим не очень верим, многое о них знаем, и сильное, и недостатки… А если чужой человек сказал доброе, и помог, то это в нас тяжелым грузом ложится. Потому что иногда даже имени не знаешь, ничего, а только слово, мимолетно сказанное… И что это за человек, кто он был, в чем его драма, мы уже не узнаем никогда. Как тот неизвестный никому цветок, который вдруг вырос за окном, стоял, терпел холод… а потом также внезапно исчезает. И никто!.. кроме меня, о нем не знал, и не узнает. В этом что-то ужасное есть. И это не помнящий себя цветок, а если человек… Был, был – и нет… То, что жизнь каждого существа драма, в этом и сомнения никакого. И я Брухмана чужим именем называю, хотя неудобно, но боюсь что-нибудь не так вспомнить, сказать, и память о нем испортить. Еще что-то помню… Легко забывал, но не спасся, не убежал, невозможно оказалось. Так что пусть молодые говорят себе. Большинство молодых всегда пропащие, а теперь особенно, но некоторые… и сейчас только притворяются, а на деле не совсем пропащие. Врут, потому что искренность не в моде. Недавно прочитал, «искренне пишут только эстеты… или идиоты». Сразу понял, кто я, потому что не эстет, уж точно. Хотя музыку любил. Но вот слуха… Не было! И я завидовал. Младшему брату своему. Правда зависть доброкачественной была — только напоминание самому себе. Его таланты меня не трогали. Ну, поколачивал его, как обычно делается, все-таки, старший брат… Но само напоминание… вещь тяжелая, постоянно помнишь, что ты к чему-то не способен. Как отделался? Говорю же, уехал из дома, и забыл, отвлекся на свои дела и увлечения, это спасает.
Но когда было восемь, а ему четыре, мне было туго. У него вдруг абсолютный слух прорезался, можете себе представить?.. А я двух нот собрать не мог, два слова спеть… Потом мне говорили, внутренний голос у каждого есть, надо только учить правильно, вытягивать его. Но кто тогда этим занимался, после войны…
Брата всё собирались отдать учиться, но так и не отдали. Сначала сказали – рано ему, а потом дела, заботы, умер отец, и брат остался без учителя. Всю жизнь жалел, и своего сына отдал учиться на скрипочке играть, у того тоже абсолютный слух прорезался. Ну, отдал, и что? Сын оказался способным, но отчаянным лентяем, проучился несколько лет, и бросил. Хотя его учила сестра самого Спивакова. Не знаю, правда, была ли сестра похожа на брата, но все равно по тем масштабам величина, сестра таланта.
Уехал я, и забыл про зависть. Сейчас думаю, ее и не было. Придумал. Никому не завидовал, слишком собой занят был. В себе столько всякого обнаруживаешь, что некогда другими заниматься. Учился, женился, работал, наука меня захватила… Иногда жена водила на концерты, добросовестно слушал, что-то нравилось. Популярные мелодии из классики, не более того. А вообще – скучал.
Однажды увидел чуть впереди нас в кресле известного искусствоведа. В местном масштабе. Жена шепнула – вот Бирштейн. Мне тогда было лет тридцать, а ему наверное шестьдесят, он был для меня старик. Теперь я думаю, что не очень стар. Он спал, сидел к креслице, и голову повесил, разве что не храпел. Он все это уже миллион раз слышал, пришел, потому что упросил знакомый пианист, отказать не сумел. Но я другое увидел – я его узнал!
Представляете, мы жили на даче, я, мама и брат. Это было… после смерти отца через несколько лет. Дачи тогда были недороги, и мы жили там целое лето. Я дрался с ребятами, эстонцы нас не любили. Но близко не подходили, кидали камни через забор. И я кидал в них, я кидать умел далеко и метко, и они боялись. Некрупные были ребята, соседи, ничего страшного, в конце лета мы даже подружились. Мне попали по пальцу в тот день. Тот, кто кидал камни, понимает, что это редкость и случайность, в палец попасть. Но больно не было, просто удар и ноготь посинел. Они убежали, я пришел в дом, а мама говорит, у нас новый сосед, из Ленинграда, как у меня фамилия, Бирштейн. Обычная фамилия, но он оказался красивым, веселым, играл на рояле и пел – «у сороконожки народились крошки…» Очень здорово пел. Борис. Жена его Фрида. Мы и в Таллинне жили рядом, иногда заходили к ним. Они весело жили. Мы не так, папа умер, мама боролась за нас с жизнью… А у них не было детей, оба работали, молодые, здоровые, музыканты, она пианистка, красивая… И я смотрел, и видел, что можно и так жить…
Это важно, особенно в детстве, увидеть, что можно жить не так, как ты живешь, и что жизнь не всех бьет по голове, хотя многих бьет. И если тебе плохо, ты болен, и нечего есть, то не значит, что все сволочи, и это дает надежду, что дальше будет не так. Особенно в молодости – дает.
И этот Борис посмотрел на брата, послушал, как тот свои песенки поет и сочиняет, и говорит, «да у него же абсолютный слух…» И началось…
Ничего не получилось, я уже сказал.
А я не пробовал даже, и потому, наверное, сохранилась во мне болезненная струна. Если что-то не можешь, то или забывай, или плохо тебе будет. Но я не забыл, хотя никому не завидовал, и не горевал, другие были дела. Просто помнил. Оставил музыку в покое. Другие были интересные дела.
Но она меня не оставила. Видно жила во мне струна, только звук издавала не музыкальный. Когда я начал рисовать, то вспомнил про нее. Но это уже другой рассказ.

………………….
Как говаривал Фаворский, когда после долгой работы заказ на иллюстрации срывался, книжка не выходила:
— Зато покомпоновали…

……………..
На рыхлой хорошо впитывающей бумаге. Парафином, воском. Свечой. Если подогреть с обратной стороны, краска вплавляется в бумагу. Придумал себе значок, подписывал картинки в правом нижнем углу, нагревал…
Воск насквозь, не вытравить знак.
Игрушки.
Потом Саша Снопков, знаток книг, говорит — «Так расписывался Добужинский, он ведь Михаил…»
Получилось смешно, я не знал.

…………………
Можно год просидеть, ясно видеть картинки, сценки, о чем писать…
И ничего!
Все знаешь? Зачем стараться?
Содержание ясно? Так это – ноль.
А если не ясно?..
Если ничего? Тоже некуда стремиться.
Тогда старые рассказики берешь. Перечитываешь… Может, самому себе намек?.. Закинул в будущее. Не понимая. Не содержание. Не смысл. Что-то еще… А что, что?..
Найди то, не знаю, что…
Сидел, сидел, устал. Пошел к соседу, а у него аквариум стоит. Видно скучно стало без живых существ.
— Зачем они… Корми тараканов, раз скучаешь…
— Нет, — говорит,- тараканы неорганизованные твари, приходят, когда хотят, невозможно пообщаться.
— А рыбы?..
— Красивы. И не бегают, нервно и неодолимо, по моим припасам. Неторопливо ждут корма. И я их кормлю сам, получаю удовольствие от доброты.
— Не спорю, приятно. И все?..
— Успокаивают. Смотрю, умиляюсь — можно ведь, можно! хоть кому-то живому неторопливо скользить и переливаться, блаженствовать на глубине…
— Поэт… А ты отключи, отключи лампочку… увидишь, как забегают.
— Тьфу! — он плюнул с досады, — до чего ты циник и нигилист.
Но я шучу, пусть забавляется. Меня только волнует — как они спокойствия добиваются?.. Вот рыбка, в ней почти ничего, тельце прозрачно, позвоночник светится, желудочек темнеет, красноватый сгусток в груди пульсирует… и глаз — смотрит, большой, черный, мохнатый… Прозрачность — вот секрет! Все лучшее прозрачно, не скрывается. Видно как будто насквозь… А тайна остается. Бывают такие люди. Делают то же, что и мы, а получается… Другое получается. Видно, как пишет, рисует… и что говорил до этого известно, куда ходил, что видел… Даже что ел… А делать начинает — и первая же линия его выдает. Откуда взял?..
А ведь наше время суровое, умные мысли все сказаны, и даль веков просматривается на тысячи лет. Умри — нового не скажешь. Интеллектуалы перекладывают кирпичи — с места на место… Э-э-э, пустое занятие. Только иногда, просто и спокойно вырастает — новое слово. Как лист на дереве. Будто приплыла прозрачная рыбка — махнула хвостом… И все. Спокойно-спокойно, не огорчаясь, не злобствуя, не копаясь в себе до полного отчаяния… Вот так — приплыла и махнула, не отдавая себе отчета, что делает, как делает…
-Слушай, а чем ты их кормишь?
— Мотыля покупаю.
Ушел, вернулся к себе, сижу… Писать хочется, а не пишется. Полна коробочка, а не хвата… Знаю, не отнимай время у людей, коли нечего сказать. Ну, потерпите немного – послушайте! Нечего сказать… Хорошо сказано. Но не совсем справедливо. Надо многое рассказать. Доверить! Нужно вам кое-что доверить. Это не стихи. И не песня. «Вы хочете песен — их нет у меня…» Дальше? «На сердце тоска…» Или по-другому?.. Не помню… Вообразите, вчера была осень. Сегодня просыпаюсь — за окном зима. Градусы те же — около нуля, а пахнет по-новому, воздух резок, свеж. На фиолетовых листьях барбариса тонкие голубые кружева. Накинешь куртку, выйдешь в тапочках на снег… на новую планету… Обратно скорей!.. Может, растает? Зима как болезнь — начинается в глубине тела, растекается болью… а все-таки думаешь — рассосется, сама собой исчезнет… Не рассосется. Признание неотвратимости — признак старения. Градусы те же — около нуля, а вот не тает и не тает. Барбарис не успели собрать, а плов без барбариса… Зато капусту заквасили. Крошили, перетирали с солью, и корочку хлеба сверху положили — помогает. Знаете, что такое зимой, в кромешной тьме — горячая картошка, своя, да с квашеной капусткой… Другая жизнь, каждый, кто ел, вам скажет.
Не интересно? Уходите… А я хотел еще рассказать. Послушайте! Содержание – тьфу! Год все ясно… И ничего! Выражение лица. Вот что важно – лица! Единый взгляд. Колокольня, с которой… Не слишком стараться. Как будто мимо. Посматриваешь. Махнул хвостом… Рыбка… плыла, плыла… махнула – исчезла… Взмах — и тает, тает… Улыбка. Таяла, таяла… Взмах… он о чем? О хвосте?.. Или возмущении воды?..
Что-то случилось?..
Случилось — возник цветок. Из ничего возник. Не выращивали ничего в деревянных ящиках за окном, и земли почти не осталось — выдуло, смыло дождями… Только седая трава, случайно занесенная… Буйно росла, умирала, оставались сухие стебли, их заметало снегом, а весной снова… Много лет. Но однажды, в самом углу ящика, где и земли-то почти нет… Возник, стал вытягиваться тонкий желтоватый побег. Из него вырос бутон, и распустился цветок, оранжевый, нежный, большой. Смотрю с недоумением, а он — стоит… Среди разбойной травы, не ухоженный никем, непонятно откуда взявшийся… Начались холода, а он все здесь. И трава полегла, по утрам иней, а цветок все живой.
Страшно за него… И ничем не помочь, стоит себе и стоит. На голом бесплодном месте вырос. Скорой нестрашной смерти ему желал, что таить… А он, ничего не объясняя, каждый год возникал, рос… Много лет.
А однажды, весной… Не возник.
Где искать, как вернуть?..
В памяти он. И мы ждем…
А его – все нет.
Просто как смерть.
Или неудачи знак?..
Все видеть — и… Ничего.
Все знаешь? Зачем стараться…
Содержание? Ноль!
А-а-а, старые рассказики… Вдруг намекнул? Самому себе. Не понимая, не зная, — что, зачем…
Нет. Просто плыл… махнул хвостом…

………………….

Привет, продолжим сегодня 2006 год
Не относите к сегодняшнему дню. И вообще — к автору с большой серьезностью относить сказанное не стоит. Конечно, — пространство автора, но часто незаселенное, иногда временами заселенное, и только. Проза частично лицедейство. Это не сцена, конечно, (я писал об этом в прошлом году) — «автор уползает в тишине», когда зрители разошлись… Он проживает свои несуществующие жизни. Когда у него не получается, ЭТО тут же видно. Когда получается, он сам не видит.
………………..
Прообразом(идеалом) прозы (для меня) является Болеро Равеля. В основе ритмическая фраза, вся тяжесть на ударнике, от которого требуется редкостное постоянство. Простенький мотивчик — и далее (в этом) ничего нового. Зато долгое, долгое тщательное углубление, расширение темы за счет все более подробной оркестровки…
Наибольший интерес поэтому к прозе со стоящей (ПОЧТИ) на месте волной (сюжета), все внимание «оркестровке», то есть, обогащению текста разнообразной (по природе) ассоциативной тканью…

………………..

…………………..
Бокс наводит на мысли. Наверное, не только бокс, но лучше конкретно. Многое нас наводит на мысли, обо всем не напишешь. А Бокс я смотрю регулярно. Можно сказать, «мировой бокс» одна из любимых программ. После нее плохой бокс смотреть противно. Еще я любил программу «Гордон». Этот Гордон талантлив, он умел слушать, и даже вопросы задавать очень умным людям. Я одно время думал, он профессионал во многих областях. Недаром его программу загнали в ночь… А потом и вовсе закрыли. Он не исчез, но теперь ведет что-то другое. Я только глянул в лицо ему, и больше не хочу смотреть… Впрочем, ночные программы не все хорошие. Татьяну Толстую я когда-то уважал, она рецензировала мои рассказы в Новом мире. Советовала, куда пойти, кого просить в разных журналах. Телефонное знакомство. Сейчас ее не узнаЮ, ведет по телеку склочную программу, и тоже ночью. Включаю, там Татьяна… и тут же ухожу с канала.
Желания, возможности и способности редко совпадают. Лебедь, рак да щука… Есть на телеке программа, которая оправдывает ящик в доме. «Жди меня». Нужная и добрая. И ведет ее человек подходящий, такое редко бывает. Он и артист хороший, и соответствует теме. Несколько раз видел там другого, наверное, заменял. Популярный следователь в очках, новая звезда. Откровенно скучал. А потом слинял, или его убрали. Иногда случается справедливость, случайность никто не отменил еще… И вернулся тот, кто нужен. Я фамилии не называю, память подводит. В старости с ней разные штуки приключаются. Но бокс не забываю никогда. Старые уходят, а молодые им в подметки не годятся. Особенно сейчас. Говорят, старикам так всегда кажется. Но сравните Роя Джонса младшего в расцвете – и Тарвера, который его победил. Хотя и Тарвер не молод, плохой пример… Но я о другом хотел сказать, вечный вопрос, как уходить. Совсем не спортивная тема. Просто в боксе решается нараспашку, открыто. И как пример, годится. Мало кто уходит по своему решению, в силе и славе, непобежденным. Редко бывает.
Но что ты хочешь? Да ничего, просто вижу, как великих нещадно бьют в конце пути, как они падают… Как упал Чавес, Рой Джонс, как проиграл Костя Дзю… Не хочется на это смотреть. Но знаете, иногда думаю, они правы, — те, кто не боится упасть в конце. Боится, конечно, но не убегает. Люди делятся на тех, кто любит дело, и кто любит себя в деле. Я не говорю о выгоде, значит, девять из десяти тут же отпадают. И пусть, об этих девяти сказать нечего, я об одном. Если любит дело, то идет до конца, пока чувствует силы, интерес… Побьют так побьют… Обгонят, забудут – неважно, как исчезнешь. Зато для себя остаешься интересным, и потому – непобедимым…
Вообще-то жизнь не соревнование, каждый по своей дорожке… Но с самим собой всегда сравниваешь. Сам себя бьешь и побеждаешь. Проигрываешь и падаешь. Главное все-таки — интерес. Без интереса к делу быстро вырождаются. И тогда начинают рассчитывать, считать – шансы, места… денежки…
А вообще… все зависит от человека. Недаром Моэм говорил, что после сорока человек сам отвечает за свое лицо. Раньше много наносного, заимствования да подражания… попытки быть не собой. А некоторые не знают еще, кто они, в самом деле не знают. А некоторые так и не узнаЮт, хотя им кажется, что – вот!.. а на самом деле…
А где это «самое дело» не знают и не узнАют. Возможно, его и на свете нет. Возможно, было такое дело, но не в нашем веке…
К жизни этот вопрос – как уходить, тоже применим, ко всей жизни в целом. Я не из тех, кто думает, раз дано, тяни, хоть противно стало. Бывает, начал — и неудачно, а потом не вылезти из неудач. Еще хуже, если необратимое сделано – подлость большая или убийство… Некоторые верят, покаяться можно. Кому каяться? Убил, и побежал прощения просить? Мне это не нравится.
И вообще… каждый право имеет распорядиться, как ему с жизнью быть.
Но вообще… мне нравятся те, кто надеется, и не сдается до конца. Что хуже смерти может произойти? Тебя бьют в челюсть, и ты падаешь? Обидно, но можно пережить. Если свое дело любишь. И сам себе интересен – два условия. И то и другое свыше не дается, а если есть, то не навек. Ежедневные усилия. Интерес к делу — и к себе!.. требует постоянной пищи и заботы. Некоторые начинают отвлекаться, например, смотреть телек и жрать. Некоторые – пить. Уходы и уловки разнообразны до бесконечности. Но в сущности… одно и то же — бежим от страстей и заблуждений, трудностей преодоления. Тренироваться надо, вот Рой Джонс – разве не мог еще? Мог! Ему не интересно стало. По лицу видно, было веселое, озорное, а стало… А Льюис каким был, таким остался, зато о нем не интересно говорить. Написать бы книжку о боксе… Нет, о еде, о еде! Зачем об еде, лучше об упражнениях, у меня система…
Но вообще… лучше помолчать. Самое лучшее. Что демонстрирует этот текст? Безумие болтовни. Шипящее зрелище бессилия.

Сегодня утром (год тому назад) видел по телеку. В передаче «Принцип Домино» — детского писателя, кажется, фамилия Плотников (младший). С ясным челом и восторгом в глазах повествовал о том, как он обкрадывает популярных писателей. Например, назвал свою книгу почти «Гарри Поттер» (с незаметной модификацией). Этого Гарри (заглянул в оригинал) читать невозможно, бред какой-то. И весь мир словно с ума сошел… А этот П. берет название, ему главное, продать и денежки получить…
Мне куда больше нравится писатель Бубеннов, написавший роман «Белая береза» и получивший Сталинскую премию. Потом он спился. В его пользу говорит. Прежняя продажность была опасней для окружающих. Зато новая тошнотворней. Если женщина продается одному — она содержанка, а если многим, — проститутка. Впрочем, публика умиляется. Идея, что главное — свое (и чужое!) урвать, а там трава не расти — становится материальной силой…

………………
Настороженно отношусь к «глубокой» фотошопской обработке картинок. Но иногда пробую. Из любопытства. Имитация естественного в творческом процессе «подстерегания случая». Только здесь чуть дальше пропускаем случай. Получаем — ряд вариантов. Очень редко — попадание. Но бывает.

…………….
Один знакомый. Я лепил его из пластилина. Не долепил, он уехал. Голова уже лет двадцать стоит на полке. Ну, пыль, а больше ничего с ней не делается. Также, как с оригиналом. Тоже пыль, много пыли, песок на зубах… Иногда пишет:
— Ну, как ты там, в Богом забытой России?..
А я ему:
— А как ты — на окраине Димоны?.. Спокойней стало, легче, лучше?..
Или все также — читаем Бердяева — о свободе?..

///
Ветреным днем прогулка.

……………

ГЛАЗА Рембрандта в начале жизни и в конце (по автопортретам) А он прожил всего 64 года.

Любителям живописи, друзьям и гостям журнала.
Теперь у меня есть возможность показать Вам многие работы в приличном для Сети размере, в режиме слайдшоу, на полном экране. И не скачивая картинки себе на диск. Шоу в Сети. (Но кто хочет скачать — конечно, пожалуйста!)
Открываете
http://markovich.photophilia.net/main.php
Находите в левом столбце
View slideshow (fullscreen)
Возможно, Вам предложат небольшой applet – не отказывайтесь, безопасность гарантирую.
А потом — ENJOY!

Очень давно, оччень.
…………………..
Однажды мне предложили — «хочешь пойти к одному человеку?.. у него собираются интересные люди…»
Еще бы не пойти. Я знал его песни, и любил их. Голос у него мягкий, иногда язвительный, но чаще грустный.
— Конечно, хочу.
— Только учти — бывает, переписывают у него. Милиция в подъезде — паспорт давай.
-И что?..
— Чаще ничего, говорят — расходитесь, поздно, соседи жалуются на шум.
— А реже?..
— Могут быть неприятности — вызовут, будут уговаривать не ходить к нему, ваша жизнь молодая, мол, и многообещающая.
Я, конечно, не отказался, но настроение упало. Зачем меня переписывать, я песни иду слушать, и ничего больше. Петь, кажется, не запрещено?.. Поет он хорошо, а что в лагере был… так ведь его реабилитировали.
— Ну, идем?..
— Идем.
И пошли.
Но неспокойно мне.
Разве есть закон, запрещающий слушать?.. Вроде нет такого закона… А зачем паспорт проверять, будто я делаю что-то нехорошее… Из каждого окна его песни несутся, милиция ходит, делает вид, что не слышит… сама слушает. А ходить к нему нельзя…
Едем на трамвае, вокруг смеются, все спокойно, а я силы собираю. Зачем только согласился, слушал бы записи, мало их, что ли…
Но невозможно повернуть — идем.
Вот переулок, здесь он живет.
Входим в подъезд — никого!
Идем по лестнице… первая площадка… вторая — и здесь никого.
И у двери никого.
Зря боялся!

……….
Крымский берег в тумане.

Возврат к старым увлечениям с новым опытом ни к чему не приводит, разве что некоторая сглаженность возникает, «отталкивание крайностей»… В результате, то, что было резче, свежей — становится покультурней, скучноватей. Моментальное ощущение. Мои «общие мысли» имеют подоплеку — издевку над «общими мыслями».

…………….
Нет никакой связи между тем, что я здесь вывешиваю из старенького — и сегодняшней погодой, настроением или последними известиями.
Просматриваю прошлогоднее, нахожу «моментики», которые интересны, или полезны, или на что-то могут со временем натолкнуть. Как мне кажется…
Ну, разумеется, какие-то связи есть… Нет следствий без причин. Но все настолько замотано-запутано, сложно… что не вникаю, лишился копательства в себе — давным-давно… Оказывается, если можно сказать что-то дельное, то мимолетно, между прочим и незаметно для самого себя…
(шутка-с…)

……
Иногда кажешься самому себе — лучше, красивше.
Но чем дальше живешь, тем реже бывает.
Фу, банальность какая…
(нарисовано — давно. Давно)

………
Иногда думаешь, эх, черт, куда бы деться…