День: 04.04.2007

Сегодня притащили домой не меньше сотни кг выброшенных на помойку книг — Пушкин, Толстой, Достоевский, полные собрания соч. В.Скотта, Ж.Верна, Дж.Лондона… Бомарше, Шекспир… перечислять долго… Выбрасывал парень лет двадцати, сосед. Умер дед, который собирал эти книги. А парню не надо — «отучился…» До нас уже выбросили десять больших пакетов, полное собр. соч. Л.Толстого ушло в помойку.
Не в первый раз подбираем. Ну, что скажешь — «новая Россия».

…………………

Есть молодые коты, которые приносят бумажку, и есть такие, которые не умеют, и научиться не могут. Мои коты всегда приносят бумажку, я бросаю, они бегут за ней, хватают зубами, когтями, очень ловко подбрасывают, а потом несут ее ко мне в зубах, чтобы снова бросил. Некоторые кладут бумажку передо мной, другие делают вид, что принесли совсем не мне, положат поблизости и отвернутся. А сами следят, возьму или не возьму. И так мы играем. Почему все? Секрет прост — ими надо восторгаться, не забывать хвалить, иначе они играть перестанут.
А к году почти все перестают играть, скучнеют, у них проблемы переходного возраста — их не признают ни коты ни кошки… И они презирают глупые простые игры.
Некоторые кошки играют всю жизнь. Но не все, только самые умные. У меня из трех кошек играет с бумажками одна, ей десять лет, и я думаю, она будет играть до конца.
Среди людей до старости играет один из пятидесяти примерно. Это среди мужчин. А среди женщин — одна из пятисот.
Ей-ей, не вру…

………………
Когда-то мне говорил суровый Волк из племени виннипегских волков, со рваным шрамом на сизой от перепоя щеке:
— Молчи, лисенок, фокс, и слушай… Жизнь дается один раз, пережить ее никому не удавалось. Сначала она — яркое окошко, за ним диковинно и страшновато. Потом — полянка, катаешься по ней щенок щенком… Потом она — горка, со свирепой серьезностью карабкаешься… И оказываешься — в ущелье с отвесными стенами, путь тебе только вперед. А в конце — труба, тебя сливают в отходы, удобряющие землю. И это неплохо, подумай, лисенок, твой прах послужит растениям подмогой, а твое последнее дыхание, легким паром поднимется ввысь, освежит усталую птицу, которая летит домой…
Добавлю, мне было семнадцать, а Волку — двадцать два, я был на первом курсе, он на пятом.
(фокс — первокурсник на студ. жаргоне (был))

«Настоящая мудрость немногословна»
Л.Н.Толстой. 2, 168
Полн. собр.соч. Т. 1-90. М., 1928-1958; «Слово о книге».

Ночь, улица, фонарь, аптека…
ВИдение городского человека.
А может и видЕние.
А тут другое, вдали об большого города, и тоже троица:
ДОРОГА. ДЕРЕВО. ЗАБОР.
А ночь — она всегда, везде…

МАНОН ЛЕСКО

Несколько слов еще об одной книге, которую я прочитал уже взрослым человеком. Я говорил, у меня был большой провал, много лет не читал художественной литературы. Не было желания. А потом от безделия и тоски взялся перелистывать страницы. Начал с детективов, фантастики… И почти случайно набрел на несколько важных для меня книг.
Сейчас «Манон» вызывает у меня досаду своим построением, я бы этого аббата выбросил ко всем чертям, пусть Кавалер говорит сам за себя, без рамок, внешнего взгляда и всяких оценок. Но это в сущности ерунда, главное в другом! Читая книгу, я обнаружил, что этот де Грие рассказывает про меня. Дважды в жизни я также «попадался». Потом как-то выпутывался, но думаю, никаких уроков не извлек, просто устал от приключенческих сюжетов, ведь много других интересных дел на земле.
Книга в зрелом возрасте бьет точно в цель, если она про читателя, а не про писателя. Если про читателя, то ему наплевать, КАК написана, и что потом с писателем сделалось, спился, умер или заново женился, завел собаку или эмигрировал… Никакого дела до писателя, и это правильно, значит книга нужная, а если она кому-то нужна, то хорошая. Но не все так просто, в сущности писатель пишет только о себе, только о себе, пусть даже о мадам Бовари… но он это так делает, что обязательно кого-нибудь заденет на свете… Если он, конечно, взял глубоко.
Теперь часто говорят — «ах, как написано…» Ну, и что запомнилось, а главное — что в собственную жизнь встроилось? Чаще красивая игра, и только. По мне лучше съесть что-то вкусное, чем читать бездушные «хорошо написанные» книги. По крайней мере, про вкусную еду не забываешь. Хорошо бы написать книгу «Что я ел», уверяю, будет настольной книгой времен и народов. Эх, писали уже об этом, и еще как писали!
Но вернемся… Никаких выводов я из «Манон» не сделал, из хорошей книги мало что разумом выводится, это опыт переживания. Но мне стало легче жить. Я понял, что и другие люди бывают подвержены необузданным, не поддающимся разуму страстям. Некоторые говорили мне об этом и раньше, но я не верил — врут, или утешают меня, или, умники, притворяются… А книжке поверил. Значит, хорошая вещь «Манон», если верю ей больше, чем людям. Как печально, что люди такими дураками могут быть! И как приятно в этом убедиться…

КЛЮКВЕС

Однажды в школу пришел Клочок.
Вообще-то он наш одноклассник, но в школу ходит однажды в месяц. Привет — привет! Надолго к нам?
Пение, говорит, пересижу, а на английский не останусь. Знаете как по-английски клюква?
Кто это может знать! А Клочок все знает:
— Клюква по-английски — то самое, что у англичанки между ног, только добавить надо «клюквес».
Про училкино то самое повторять не буду, хотя если «клюквес» добавить, совсем другое получается…
— Неужели клюква так у них?..
Клочок говорит, не сомневайтесь, только на спор, — она не знает. Англичанка, а в Англии не жила, смех один!
Попел он немного, голос огромный у него. Анна Игнатьевна говорит, если б тебе еще и слух добавить… А на перемене исчез.
……………….
Явилась англичанка рыжая, в новых сапогах, фигура в юбке не помещается. Спросили мы про клюкву. Не знает! Ничего в английском не понимает. Слово какое-то сказала, не выговоришь, все поняли, что врет.
Клочок еще походил немного к нам, а потом ушел работать в трамвайное депо, больше мы его не видели. Англичанка родила ребеночка и ушла из школы.
А слово клочковское с нами осталось. Много лет прошло, но если встречаемся, и что не по нам… А не по нам все больше и больше случается. Тогда переглядываемся и говорим этот «клюквес». И почему-то легче становится.

У меня есть знакомая, двадцать лет знаю. Городок маленький, но у каждого свой маршрут, редко пересекаемся. «Привет — привет, как дела?..» Ответит, я отвечу, она еще пару слов, улыбнется с пониманием, и расстались. И я всю жизнь думал — чертовски умна, мало говорит, но каждый раз в точку! Что-то очень простое выскажет, но не промахнулась ни разу.
И так двадцать лет…
Вчера встретил, и вдруг разговорились. То, сё… И я вижу, ах ты Господи, она же глупа как пробка!
Долго можно продержаться, если помалкивать умеешь. А, может, для этого ум нужен, свою глупость скрывать? Или хитрость?
Тут же запутался, сложная тема, надо свои возможности понимать!.. Бывает, разливаешься соловьем… Уходишь, думаешь, Боже, какой дурак, зачем это сказал, а это?..
В вечеру мысль расширилась, сама по себе.
Вот сидит читатель, помалкивает, читает себе и читает. А писатель перед ним разливается. Читатель думает — вот дурак… И в самом деле, стоит написать чуть подлинней, глупость моментально вылезает. Опасность писательской работы — ни от кого не скроешь, что дурак…
Писатель устал, пошел гулять под дождем… ходит, бродит. А за окном в теплом углу читатель, с ногами в кресле — сидит, читает…

Еще об одной книге. Действие ее мне трудно оценить. Вернее, ЧТО подействовало, потому что я почти ничего не понял в ней, кроме громких слов и эффектных выражений. Философская хрестоматия начала века, разумеется, прошлого. В ней запомнились две вещи «Мир как воля и представление» Шопенгауэра, и «Человеческое, слишком человеческое» Ницше.
Шопенгауер значительно глубже задел. Философский пессимизм отрезвляющая штука. Но я думаю, дело не в содержании, а в Другом Взгляде. Я понял, что есть и Другой Взгляд.
Это же были пятидесятые годы, самое начало.
Книгу я увидел у своего дяди, Иосифа, и тут же выпросил почитать. Он говорит, это непростая литература, что ж, попробуй…
Иосиф по образованию философ, учился в Германии. Для него эти произведения были философией «ненастоящей», он защищал диссертацию по Канту. При советской власти он и его жена Таня выглядели странно. Выжили потому, что Эстония, а не Россия, немного мягче было.
Иосиф даже предлагал проводить философские семинары, он будет идеализм защищать, пусть материалисты его победят… Ему ничего не ответили, отослали домой. Потом они вдвоем переводили эстонскую классику на русский, иногда им давали переводить, и так перебивались. Они были свободные люди, детей не имели, жили бедно, но весело. Иосиф давно умер, в 60-х, а Таня жила долго, мы встречались с ней в 80-ые годы, она рассказывала про довоенный Таллинн. Последний, наверное, человек, который все знал про нашу семью. Потом… как в лодочке над Марианской впадиной, вроде не тонешь, но что под тобой, лучше не думать…

В том году я не хотел, чтобы Зоська рожала котят. Крохотная черная кошка трех лет от роду. В прошлом году родила четырех, и вторая моя кошка Шура тоже родила четырех котят, они объединились, собрали котят вместе в большой корзине, по очереди ходили гулять на улицу… И Шурка пропала. Потом я узнал, что ее убили ребята. Зося осталась с восемью котятами одна, два котенка умерли, а шестерых она кормила. Они подросли и валили ее с ног, набрасывались и сосали. Я думал, она не выдержит, надо что-то делать… И тут кто-то из взрослых котов принес чумку, котята заболели. Я лечил как мог, колол их… Но осталось только два котенка, они выросли и живут у меня. А Зоську я решил подкормить, и пусть год отдохнет. Дал ей две таблетки, когда она решила отправиться за новыми котятами. Таблетки помогли, но не совсем, родился один черный котенок, на следующий день умер. Через пару дней Зося успокоилась, я думал, все обошлось…
Прихожу утром в мастерскую, и слышу писк. У нас новый котенок, снова один. Но только серый. Я ничего не мог понять. Днем ходил вокруг дома, собирал своих, вижу — стоит ящик. Заглянул, там лежит котенок, мертвый, точно такой, какого принесла Зося. Значит, второго, живого, она усыновила. Прошло два дня после смерти ее котенка, она еще не забыла. Наверное, бежала вокруг дома, слышит знакомый крик… И в ящике находит живого котенка. Серого, а не черного, но все равно — схватила и принесла наверх.
Теперь у меня живет усыновленный котенок, Зося счастлива. Вот так все обернулось. Я хотел как лучше, а получилось не очень. Зато у кошки все получилось.

….
Хороших книг много, но есть особые, я бы назвал их — «системные»: они встраиваются в незыблемую основу личности, в фундамент. И у меня было таких пять-шесть книг, но не больше десяти. О двух я хочу сказать.
……………
«Робинзон Крузо». Я не умел еще читать, начала читать мне мама. А потом родился братец Саша, и мама сказала — «времени мало, давай теперь сам.» Может, время она бы и выкроила, но сделала таким образом важную вещь. Мне было тогда пять лет. Пять с половиной. У меня появилось огромное желание узнать, что же дальше, ведь меня только что выбросило на необитаемый остров. Я только так и воспринимал — именно меня.
Я знал еще не все буквы тогда. В общем, мне пришлось потрудиться, но книгу я прочитал, а добравшись до конца, вернулся к началу и прочитал снова, полностью сам.
Прошло больше полусотни лет, и я написал повесть «Остров», в которой картина необитаемого убежища снова возникла передо мной.
Многое за это время изменилось. Если коротко, то мой взгляд на необитаемость стал гораздо печальней, вопрос кажется неразрешимым.
……………..
Вторая книга, которая повлияла на мою жизнь, — знаменитый труд врача, психиатра и сексолога француза Фореля. «Половой вопрос». Книга стояла на полке вместе с другими книгами отца. Он умер, когда мне не было еще одиннадцати. Мать не могла мне помочь, да у меня и в мыслях не было — ТАКОЕ спрашивать у нее…
Я начал штудировать Фореля подпольно, с 11 лет, и закончил в 16, когда мне сказали — «теория, мой друг, мертва…» Тем не менее, эта книга избавила меня от многих страхов, комплексов, заморочек детства, двора и улицы, и я благодарен старику Форелю, который почти через сотню лет протянул мне руку.
Я знал ее почти наизусть, и до сих пор помню многое:
«Когда женщина перестает сопротивляться или сама склоняется к совокуплению…» — писал в конце 19 века все повидавший старый врач. И это звучало музыкой для отроческого слуха — «надо же, сама склоняется!..»
К сожалению, многие наблюдения Фореля сейчас выглядят наивно, хотя он побывал везде, знал все в тогдашней жизни. Он нигде не врет, ничего не скрывает, но время изменилось. Нравы ужесточились. Нравы стали грязней. Даже проститутки тогда были чище и нравственней. Форель свидетельствует, ничего не поделаешь.

Николай Заболоцкий, конечно

***
Славно ласточка щебечет,
Ловко крыльями стрижет,
Всем ветрам она перечит,
Но и силы бережет.
Реет верхом, реет низом,
Догоняет комара
И в избушке под карнизом
Отдыхает до утра.

Удивлен ее повадкой,
Устремляюсь я в зенит,
И душа моя касаткой
В отдаленный край летит.
Реет, плачет, словно птица,
В заколдованном краю,
Слабым клювиком стучится
В душу бедную твою.

Но душа твоя угасла,
На дверях висит замок.
Догорело в лампе масло,
И не светит фитилек.
Горько ласточка рыдает
И не знает, как помочь,
И с кладбища улетает
В заколдованную ночь.
……………………

***

Тревожный сон коров и беглый разум птиц
Пусть смотрят из твоих диковинных страниц.
Деревья пусть поют и страшным разговором
Пугает бык людей, тот самый бык, в котором
Заключено безмолвие миров,
Соединенных с нами крепкой связью.
Побит камнями и закидан грязью,
Будь терпелив. И помни каждый миг:
Коль музыки коснешься чутким ухом,
Разрушится твой дом и, ревностный к наукам.
Над нами посмеется ученик.
……………………
***
Любите живопись, поэты!
Лишь ей, единственной, дано
Души изменчивой приметы
Переносить на полотно.

………………….
Присутствие великих успокаивает.
Модильяни не претендует на истину, зато дает цельную картину — своего восприятия. Не истина важна, а цельность взгляда.
Но вот что интересно: если цельность достигается, то истина где-то рядом, тут как тут…

…
В мастерской кормлю всех своих и приблудных чужих. Редко стал приходит старина Ксерокс, лохматый черный кот. Шерсть у него лезет и сбивается в комья. Вырываю их, но он нетерпелив, отбивается, убегает. Оставил шерсть в покое, только бы приходил… Ухожу, его нет. Дохожу до конца дорожки оборачиваюсь — он сидит на углу дома, смотрит мне вслед. Иду обратно, он бежит навстречу, карабкается на плечо, довольно сопит, тычется носом в ухо. Почему не приходишь сам? Поднимаемся, выхожу на балкон, смотрю сверху — вижу большого черного кота, он притаился за деревом, по которому наши взбираются сюда.
Это Федос. Вырастил его, выкормил на свою голову… А он потом нашел хозяев получше, красивых все любят.
Ксерокс был главным в наших трех домах, а теперь Федос. Перекрывает дорогу тем, кого раньше боялся. Мстит. Еще преследует, терпеть не может рыжих. Не видит цвет?.. Наверное, по тону различает, ему немного надо, чтобы невзлюбить. Невзлюбить просто, каждый вам скажет.
Но я не могу допустить. Пока что я самый сильный кот. Спускаюсь, подхожу, беру Федоса за жирные бока, несу в подъезд, везу на восьмой этаж, и здесь бросаю. Ему нужно полчаса, чтобы вернуться, а нам важно выиграть время. Ксерокс жадно ест вареную рыбу, потом долго пьет… Теперь можешь идти, сам разбирайся. Он не против, не оглядываясь на меня убегает…
Через полчаса является Федос, но все уже поели, след простыл, так что сидеть в засаде бессмысленно. И он идет утешаться в соседний дом, там у него своя черно-белая кошка. Жильцы его сытно кормят, и можно еще отнять, если вдруг не хватит.
Ко мне он относится по-разному, в зависимости от места, где встречаемся. Он любит меня у соседнего дома, вспоминает, что я его здесь спасал. Бежит навстречу, урчит, трется о штанину… Но у своей засады встречает тоскливым хриплым мяуканием, падает на спину, просит пощады. Так не трогай наших!..
Но его не убедишь, и я подбираю его с травы, везу на восьмой…
………………
Меня спрашивают — «что Вы пишете?» Пожимаю плечами — «не знаю…» В самом деле, не знаю, написать дело нехитрое, а вот что писать, о чем писать… Вроде все рядом валяется, но не собирается, не завязывается, все не так, не то, не это… Как объяснить, если сам не понимаешь…
А они смотрят, вижу — в глазах недоверие — чем же ты занят целый день?
Вот, защищаю Ксерокса от Федоса..

…………………….
Очень важная вещь — свет в окне…
Если же говорить об источнике света, то не горение это, а мучение: больно смотреть на сияние раскаленной спиральки, истощается живая тварь, запертая в прозрачной тюрьме. Также с людьми, которые излучают энергию и чувства на окружающий мир, их встречают с недоумением и враждебностью. Та же пустота кругом, и тот же образ жизни, никому, кроме самого себя, не нужный. Жизнь стоит на нескольких простых опорах, ну, не китах, но довольно прочных, так мне сказали, когда ум еще был при мне, — «без этих основ нет жизни и развития…» Мне неохота эти костыли перечислять, противно, дутые герои, даже сами названия мертвы и неприятны. Еще мне говорили, что одни вещи живы, а другие нет, но и это оказалось не совсем так, например, в человеке примерно столько же мертвого, сколько и в камне, к тому же гораздо больше мертвой воды. Вода подвижна, но при этом бывает мертва, движение путают с жизнью. В воде нет памяти, вернее, ее память так быстротечна, что вспомнить о себе невозможно даже самой воде. Камень помнит долго, с камнями легче, чем с водой. С ними есть о чем говорить, что вспомнить, а с водой не о чем вспоминать, она сама себя не помнит. Тем более, трудно общаться с ветром, самым коварным существом. Также трудно с многими людьми, они уже при жизни мертвы. Нет, с ними еще хуже, потому что с виду живы, сначала это обескураживает. Потом почти все привыкают. Я не привык, и у меня не стало выхода. Вернее, остался один – выйти из ума и жить собой. И теми вещами, которые живы для меня. Я начал так жить. Ничего не решал, само решилось. Несколько событий произошло, и нечего решать стало.
Я еще напомню себе рассказать о стекле, о балконе, о многом, что позволяет найти свое окно и не спутать его с другими окнами. Сейчас надо разглядеть много окон, а это долго, и не всегда благоприятствует погода, я имею в виду ветер.
…………………………..

…….
Костя Зайцев тошнит в тазик и мимо, а потом он в этот же тазик выпускает из себя кровищу. Мрак жизни, отходы с драгоценной жидкостью пополам.
У меня есть рассказик, весь рваный, на восклицаниях и многоточиях, нервный, может даже истеричный, кончается так:
…»Да, душа времени не знает, но она — отягощена. Живем еще, живем, стараемся казаться бесстрашными, трогаем безбоязненно, шумим, рассуждаем… уходим с мертвым сердцем… ничего, ничего, потерпи, пройдет… Тоска нарастает, недоумение усиливается — и это все?.. Где пробежал, проскакал, не заметил?.. Ветер в лицо, скорость, размах, сила — все могу, все вынесу, все стерплю…
Утром очнешься, подойдешь к зеркалу:
— А, это ты… Ну, что нам осталось…
…………………………
Так написать страничку можно, а десять… не стоит. Крик обесценивает сам себя.
Кульминация, контраст — другое дело.
Костю Зайцева стошнило от жизни, а не от вина.
Но больше одного раза «это» все равно не напишешь, хоть бы каждый день тошнило. А потом он решил свести счеты с жизнью — тоже один раз. Второй, третий — уже фарс.
Это страшные сцены, но они не только жизненные — знаковые. Концентрированные моменты, в них — можно.
Не хвалю свою вещь — читать ее тяжело и душно, а переписать — нельзя: время ушло, я другой, так что будет как есть. Я только по поводу «жизненности прозы» хотел сказать, дорогой А.
Дан

МНЕНИЕ, и ТОЛЬКО

Литература не должна ногами влезать в быт. Сморкаться, чесаться, мэкать, бэкать, материться, сюсюкать, обсасывать бытовые детали… Так называемая «сочность».
Любая деталь плоха, если не становится одновременно и символом=образом=иероглифом. Поэтому занудно и утомительно — копаться вместе с автором в «мясе», кроватях, болтать об «отношениях», болтать ногами…
Один образ, одна деталь, несколько слов — это идеал. Особенно в поэзии. Поэтому и не пишу стихи — неспособен к такой степени обобщения. Когда-то Миша Рогинский посмотрел один из моих «видов с моста», и деликатно заметил — «вам это еще рано, нет нужной степени обобщения…»
У Пастернака детали жизни, проза чудесно превращена в поэзию — обобщением=образом. Но на этом пути «проколы» особенно досадны, «халаты с кистями» иногда попадаются… Тень пошлости.

……………
На нас смотрит человек, лицо которого повернуто к нам на три четверти справа. Густые, темные волосы на затылке сбились вместе и собрались над ушами, так что обнажен весь черепной контур; он проведен с необычайной уверенностью, твердо и все же округло, покатый лоб высечен из одного куска, его твердость ощутима даже там, где она, уступая форме и плоскости, становится лишь внешней границей множества других очертаний. В резких гранях надбровных дуг еще раз проявляет себя сильная структура этого как бы выдавленного изнутри черепа, но под этими дугами висит выдвинутое подбородком вперед, словно обутое плотной бородой, лицо, висит так, как будто каждая черта была подвешена отдельно. Немыслимо значительное и в то же время упрощенное до последнего предела лицо, сохранившее то выражение ничем не сдержанного любопытства, в котором могут забыться дети или крестьяне, но только вместо их безжизненной тупой отрешенности здесь заметна хищная внимательность, и за ней в глазах, не затемненных никаким движением век, прячется трезвая, терпеливая сосредоточенность. И какой неподкупной и необычной была эта трезвость его взгляда, подтверждается почти трогательно тем обстоятельством, что он воспроизвел самого себя, выражение своего лица, без малейшего высокомерия или умствования, с такой смиренной объективностью, с доверием и заинтересованно-трезвым любопытством собаки, которая смотрит в зеркало и думает: вон сидит еще одна собака.
…Сезанн имеет обыкновение употреблять беспримесный желтый хром и огненный красный лак в своих лимонах и яблоках, но он все же умеет смягчать их резкость в пределах картины: как в чуткое ухо, они звучат в окружающую синеву и получают неслышный ответ от нее, так что никто посторонний не может вмешаться в ЭТУ БЕСЕДУ… Его натюрморты так поразительно заняты сами собой. Сначала — очень часто — белая скатерть, чудесно впитывающая в себя преобладающий цвет картины, затем вещи, расставленные на ней, которые обстоятельно и от всего сердца высказываются по этому поводу. Применение белого, как цвета, было для него с самого начала само собой разумеющимся делом: вместе с черным белое образовывало концы его широкой палитры, и в очень красивом ансамбле, который образует каменная черная плита камина и стоящие на ней часы, белое и черное (белая скатерть занимает здесь часть плиты и свисает с нее) ведут себя совсем как настоящие цвета рядом с другими; они имеют равные права и как будто давно акклиматизировались в их обществе. Черное применяется как цвет, а не как его противоположность, и его цветовое присутствие отражается везде: в особой белизне скатерти, в оттенках стекла; оно же приглушает белизну яиц и утяжеляет желтый цвет луковиц, превращая их в старинное золото. Рядом натюрморт с голубым одеялом; между его хлопчатобумажной банальной голубизной и стеной, оклеенной обоями цвета легкой облачной сини, — серый обливной горшок имбирного пива; его изысканность находится в резком контрасте с предметами слева и справа. Здесь же землисто-зеленая бутылка с желтым Кюрасао, и подальше — глиняная ваза, покрытая на две трети зеленой глазурью. На другой стороне из голубого одеяла виднеется фарфоровая чаша в голубых рефлексах: в ней яблоки, частью выкатившиеся. И то, что их краснота катится прямо в голубизну одеяла, кажется действием, которое с такой же естественностью рождается из цветового мира картины, как соединение двух обнаженных фигур у Родена вытекает из их пластического родства. И, наконец, еще один пейзаж из синевы воздуха, голубого моря, красных крыш, которые беседуют друг с другом на зеленом фоне и очень взволнованы этой безмолвной беседой,- им есть что сказать друг другу…
…………………
Я привожу эти слова, как пример того, что один человек может понять другого, если на том же уровне находится, и обладает нужной для понимания ЧУВСТВИТЕЛЬНОСТЬЮ.
Разумеется, каждый взгляд индивидуален, только один — беден, а другой глубок и богат.
Наше время теряет глубину и тонкость восприятия, на смену вещам тонким и глубоким приходит нечто базарно-прагматичное, можно называть это как хотите, можно даже «новой искренностью», но это как «осетрина второй свежести», и только.