День: 03.04.2007

………………………..

Два хороших артиста сыграли Эркюля Пуаро — Дэвид Суше и Константин Райкин.
Первый создал гениальный образ — странноватый, лаконичный и совершенно цельный — запоминающийся. И вытесняющий другие, как это удалось Ливанову в Шерлоке Холмсе.
Пуаро Райкина совсем неплох, но…
Он обычен, чуть-чуть много-жестен, много-словен, деловит, менее сдержан… Но что говорить — не тянет против Суше, просто не тянет.
Образ как картина, как портрет — лишнего не терпит, а то, что есть — все должно быть «по делу». Трудно объяснить…

Судьба старых котов на воле печальна. Я бы сказал — трагична, но чувствую сопротивление в себе. Нет, это искренно, но…
Не в том дело, что нужно оглядываться на читающего, а в том, что не все нужно говорить вслух: в прозе, как в жизни, дело не в том, чтобы ВСЕ сказать, а в том, чтобы сказанное не рассеялось в воздухе как пар, как бывает со словами, если их много и не точны. Лучше, если читатель сам додумает. Чтобы такая возможность имелась. Чем всучивать свое ощущение. Лучше очертить круг, где подобное возникнуть может, по ощущению автора, конечно. Старые-престарые японские рассказики с недосказанностью, с обрывом в конце — для меня пример искусства, которое не бросается на шею. Люди своими судьбами учат разным вещам, но есть такое, чему гораздо убедительней — при этом незаметно, ненавязчиво — могут доказать нам своими жизнями звери.
Трагедию старости я почувствовал в нестаром возрасте, именно общаясь со зверями. Когда сама старость меня еще не касалась. У людей больше запас, чтобы в старости извернуться, найти замены потерянному, которые, конечно, не то, но все же… У зверей эти потери незаменимы, они имеют только то, что жизненно необходимо им, эволюция позаботилась.
Поэтому немудреные рассказики о дружбе со зверями я привожу снова и снова.

Если есть противоположное тому, что я думаю об искусстве, то вот:
«Когда мы вместе, мы сила. Жуткая сила, которую не сковырнуть… И красота. И знание.»
………………………..
Взято с «Палубы» ВеГона.
Никак не комментирую, мнение — и мнение.

Зинаида Бернштейн 1909 год Ревель

……………………
У замечательного Франца Марка есть и красные лошади, их не купают, они бегают свободно сами по себе.

………………
Единственная фотография Зиновия Бернштейна, рецензента конкурса «АФОНЯ»
За спиной шпиль похожий на Таллинский.

………………………………

Мелочи вокруг серьезных событий хорошо запоминаются…
Вдруг вижу, он стоит в дверях ванной. Сколько стоял, не знаю, в том углу темно, я только краем глаза заметил. Стоит и странно покачивается, назад и вперед, вперед и назад…
Мы в падающем доме, я сижу, он стоит. И молчит. Наконец, я рассмотрел — он босиком, в спортивных старых штанах, до пояса раздет, а руки… Черные руки! Там же темно, только вижу — черные. Я вскочил, подбежал к нему — обе руки в крови, и кровь тянется за ним от двери.
Он говорит — «молчи», подошел, опустился на стул, руки в локтях глубоко разрезаны, раны зияют, кровь течет. Но, видимо, давление упало, не очень сильно текла. Сколько же времени он там был — полчаса, час?.. Я бросился в ванную, там болото на полу, черные сгустки… Меня зло взяло — псих, доигрался! Но ни минуты не думал, что безнадежно, он стоял на ногах, крови потерял не так уж много. Надо только принять меры. Вызвать скорую, переливание… Я много таких видел, их спасали, если не слишком долго.
Помог ему перебраться в кресло, в котором до этого сидел, здесь светлей всего. Заглянул в разрезы, вижу, он основательно потрудился. Наложил повязку тугую, уколол ему несколько средств, которые всегда со мной, армейские шприц-тюбики — кордиамин, камфара. Побежал к телефону, а это у магазина, метров триста. Пока бежал, все думал… Вернулся, он полулежит в кресле, сознание не потерял. Увидел меня, попытался подняться, говорит:
— Жить хочу… Лева, жить…
-Будешь, Миша, будешь… кровь я остановил, сейчас приедут.
Смотрю на него — что-то не так. Бледность с синевой, холодный пот на лице, он плывет, сознание теряется… Он начал булькать, синеть, хватать воздух белыми губами…
Похоже, эмболия…
Крупные вены, которые он разрезал, могли втянуть много воздуха, а он в ванной… полчаса был?.. час? и потом, пока я звонил… Если так, он обречен, я не могу помочь, и никто уже не поможет.
— Хочу жить … — он еще раз говорит, хриплый вдох, и потерял сознание. Я вижу, он умирает, сейчас умрет, и ничего сделать не могу.
Он снова открыл глаза:
— Нельзя… было…
— Что, что — нельзя?
— И-и-зменять…
— Лицо?..
Он хватал воздух, губы прилипли к зубам, глаза блуждали.
-Ну, ты… ду-рак… Не-ет….
— Молчи, сохраняй силы, сейчас приедут.
Он больше ничего не сказал, окончательно закрылся. Что я мог сделать, тончайший хирург, микроскопические мои швы… У него в груди сидел огромный ком воздуха. Что я мог голыми руками… И никто, я думаю, уже не мог.
Я сжимал руки от бессилия, он умирал.
Он умер. Я смотрел, как изменяется его лицо. Сначала рябь по коже… мелькнули знакомые черты, его улыбочка гнилая, которую я так удачно стер, она проявилась снова… Потом исчезла. Лицо менялось.
Через полчаса он стал таким, каким себя нарисовал.
Мечта, наконец, исполнилась, он таким стал. Молчание и благородство.
Я же говорил, ничего подобного не делал, и не приближался. Никогда бы не смог, это выше моего искусства. Это серьезней лица.
Он-таки добился своего, но какой ценой! Зачем?..
Не мне его судить.
Я в чудеса не верю. Значит, все это было в нем, картины не лгали.
Скорая приехала через пятьдесят минут.

***
Может, и было в нем, но он не мог, не умел ни сказать, ни как-то по-другому себя выразить. Только живопись!.. Только в ней он был прост и глубок, а жизнь таскала его по углам, затягивала мелочами. Он так и погряз в жизни, и в этом, конечно, была причина его поступка. Он понимал, что потерял, хотя куражился и хулиганил.
Все-таки, что он хотел сказать в конце… Я так и не понял. Вы скажете, какое значение? Да, да, да, и все же… Мне бы, конечно, хотелось, чтобы в продолжение нашего разговора…
— Се-бе… се-бе… — он бы сказал.
Изменять — себе. Нельзя — себе — изменять. Надо быть — собой.
Чтобы он понял.
Но зачем?.. Какое жалкое тщеславие, заставить умирающего поверить в твою правду! Пусть умрет с миром. С миром все равно, не умер. Ну, не знаю, не знаю… хотя бы без ощущения ошибки, бесполезности усилий… Ведь есть картины, а провалы и попытки… у кого их не было…
Потом я нашел другой ответ, совсем простой. И поверил в него, он больше похож на правду.
Никакого «прозрения». Нельзя было изменять — проект. Он же говорил, по проекту в здании должно было быть три этажа, два вспомогательных и галерея наверху, а ему было мало, мало — и он налепил еще два этажа галерей.
Но все-таки, лучше сказать — не знаю. Не стоит придумывать концы историям, которые не кончаются.

…………………………
Поздним вечером я заснул перед компьютером, в глубоком кресле заснул.
Проснулся, экран гудит, четвертый зловещий час.
На темно-синем фоне желтое табло. На нем черными буквами. Шрифтом корявым бетина скрипт.
«КОНФЛИКТ! КОНФЛИКТ!»
Внизу меленьким таймсом проясняется — «Ты лишний, под твоим номером теперь другой живет»
Вот так. Меня уже не надо никому. Новый человек на мое место проник. У него, наверное, некоторые мои черты, иначе не пролез бы… Зато, без сомнения, много современного добавлено. Чтоб не было ему так скушно и тоскливо, как мне. Мир куда-то стремится, а я стою. Или даже в обратную сторону тащусь.
Наверное, подлый враг проник, троянец коварный. Знаю, все время ждал, чтобы я перед ним дверь опрометчиво приоткрытой оставил…. Ну, хотя бы щелочку… И он тогда хозяйскими шагами… И даже не спросит, как обычно — OK? OK? Нет выбора — жми и точка!
Попытка протестовать, сопротивляться — приравнена к согласию. Клик! — и жизнь закрутится, засуетится без меня.
Нет, только не OK! Что угодно, но не это похабное словечко..
Фигуру из трех пальцев ему!!! Может, старинное заклинание поможет?..
Не дрогнул, усмехается — «Что мне твои три пальца…»
Железка, дура образованная! Врешь, мы все заново начнем!..
Табло пискнуло, исчезло, экран погас. За окном летний рассвет, пятый час…

……………

…………………
Возможно, то, что Ван Гог называл «суггестивным действием». Поиски того, что цвет вызывает в нас непосредственным образом, без словесных объяснений.

Искренность — форма бесстрашия и нравственного здоровья. Нарочитая сложность, высокопарность, грубость, мат, потоки якобы сознания, словесный понос, заумь, выдаваемая за мудрость… — формы страха. Временами — проблема искренности становится центральной в искусстве. Когда естественное состояние недостижимо, или кажется странным. Тогда взамен черт знает что, зато роскошно и эффектно. Своего рода «зияющие высоты»