День: 03.02.2007

Прошло десять лет с его смерти.

Командор Немо, так я его называл.

Он как-то рассказал, в детстве придумал человека, разговаривал с ним по игрушечному телефону. Он называл его Кассо. Потом оказалось, был с такой фамилией министр при царе. Немо мало знал, но часто угадывал, свойство, родственное таланту.

Дело было в спокойной довоенной буржуазной республике под боком у страшной, в собственной крови, России. Рыженький, пухлый, деловитый, сунув нос в старую оправу от очков без стекол, тонким голосочком по игрушечному телефону – «Позовите мне Кассо…» Голос остался почти таким же, хотя он был грубо и крепко сколочен, коренаст, очень силён… Он был настоящий мужик, и нежная истеричка. Игрок и клоун. В отличие от моих родителей, он после войны выжил, талантливым обманщиком был. Лучше сказать — стал.

Если б не война, кем бы он был? Другим, я думаю, другим.

И я – другим.

И, может быть, тогда б мы поняли друг друга, кто знает…

……………………………………..

Пробовал писать ему, он не отвечал. Может, не хотел, а может просто так… он письма не любил. А приехать я так и не сумел… Прособирался…

Кое-что знал от знакомых — жив, фокусы свои не бросил, наоборот, стал кем-то вроде Кашпировского республиканского масштаба, вел еженедельную передачу на телестанции, как переносить тяжесть перемен. По-прежнему лечил все, что не лечится…

Он ни шагу навстречу мне не сделал. И я перестал пытаться.

……………………………………..

Нет, было, все-таки, одно письмо. Пришло по старому адресу, мне его отдали через два года. Немо уже не было в живых.

Читал и перечитывал. Он не изменился, только потерял силы. Мы оба не поумнели, не изменились, но потеряли силы и время. Это жизнь. Что бы ты ни сделал, чего бы ни добился, все равно поражение, потеря… Теряем время и силы, вот и всё.

«… Ты жил сам, я тебе не мешал. Ты так хотел. И не сдался, хвалю. Значит, в нашу семью пошел…

… много всякого было, долго писать…

… не приезжай, не на что смотреть. Но я неплохо барахтался. Жил как хотел…

…живи долго, вот мой совет. Если сможешь. А не можешь, все равно живи. Кроме живой жизни нет ничего, не надейся, не верь дуракам и желающим обманутыми быть.

Твой брат Немо. »

……………………………………..

Часто теперь просыпаюсь по ночам… лежу без сна…

Думаю, как ему там… сыро и тесно, а он закрытых пространств боялся… Глупость, конечно.
Мы как два муравья, карабкались, отодвигали падавший на нас песок. Пока могли. И оба ничего особенного не сумели. Плыли в потоке, вот и все дела. Немо казалось, он управляет судьбой, я сомневался. Под старость и он потерял уверенность, что раздвигает жизнь как траву.
Часто ловлю себя на том, что по-прежнему спорю с ним!..
Но в одном он оказался прав. Кругом – чужие.
Нет, хорошие, умные, интересные были – люди, встречи… но чужие. И так всю жизнь.

……………………………………..

О его смерти я узнал с большим опозданием, случайно. Похоронили, про меня никто не вспомнил.
Он был последние годы одинок, что страшно непохоже на него. И, оказывается, жил и умер в том самом доме, в котором мы вместе жили. Он откупил его весь у наследников хозяйки, когда Лиза умерла. Она кормила меня картошкой с мясным соусом, я помню, как всё хорошее. Когда Немо исчезал, а стипендия кончалась… Я притворялся больным. И она приносила мне на обед большую тарелку с тушеной картошкой, и сверху кусочек мяса.

Была ли у Немо собака… как тогда, в туалете, под полкой?.. Наверняка он устроил себе удобный туалет…
Наконец, я собрался, несколько лет тому назад, поехал смотреть…

……………………………………..

Ничто не изменилось, бесконечные улицы, одноэтажные домишки, высокие заборы, у дороги пыльная серая трава…

Через много лет я пришел к нашему дому.

Он ничего не изменил, так и жил в комнате с крохотной прихожей, с обледеневающей стенкой, только купил мощный обогреватель, держал под столом. Грел ноги. Говорят, в старости стал слезлив, подвержен внезапным вспышкам гнева. Быстро отходил, тут же дремал, как он это умел, в момент отключался… Он почти ослеп, и умер незаметно ни для кого. Когда к нему пришел сосед, случайно забрел, то увидел высохший труп, почти мумию.

Я увидел ту же лужу, рядом со входом. У дороги появилась чугунная колонка, но в ней не было воды. Из дома вышел человек, мы разговорились. Он рассказал мне, что здесь совсем недавно, и что бывший хозяин… фамилию назвал правильно!.. продал дом через посредника его покойному отцу, а сам сейчас живет в Анголе… Почему в Анголе?.. Вроде он там как доктор Швейцер, дикие люди его боготворят.
Я видел могилу на Рахумяе, но не стал его разочаровывать. Наверное, последняя шутка Немо…
Может быть, теперь он нашел свой Дом, Семью, и тот момент, с которого его жизнь пошла как сон?.. Выдумки, литература! Хотя у меня давно все смешалось в голове — реальность, выдумки, сны… Мир огромный сумасшедший дом, в котором нет и не может быть порядка, а люди в сущности бездомны, и мечутся по свету в своих стараниях выжить.
……………………………………..

Не стоило мне злиться на Немо, он сделал для меня много хорошего. При этом совершенно меня не понимая, и это не смущало его! Я говорил о своих делах, увлечениях, планах… — он никогда не слушал. Не слышал. Смотрел куда-то отсутствующим взглядом. Но что-то он все-таки ухватывал, что?
Что я жив, здоров, не голоден, что не мерзну отчаянно, как часто со мной бывало… что занят серьезными делами, в которых он ничего не понимал, и понимать не стремился… Что я живу не так, как он, что не понимаю смысла жизни, и всего, всего, всего, что он так хорошо и ясно представляет себе…

Ему безразлично было все, что я так превозносил, называя духовным родством.

Он просто моим братом был.
……………………………………..

Теперь уже неважно, как все было. Сумрак опускается, Немо забыт, скоро и меня забудут. Только озеро останется, и вечное мелкое болото на плоском берегу, и чахлые сосны перед въездом в единственный мой город… Все, как было…

Дней через десять встречаю на улице Немо, как всегда бежит, но остановился. Зима, ветер, сырой холод прибалтийский, на всю жизнь у меня в костях засел. Я в своем плащике замерзал, сколько себя помню – мерз… А Немо еще легче был одет, но никогда не мерз. У него крови было — сто двадцать процентов, темно-вишневая. Я видел как-то, он поцарапался и не стал останавливать, мне полезно немного потерять, говорит.
Остановился на бегу, словно ничего не было, хлопает по плечу, «куда ты делся, приходи, устроим вечер при свечах, окорок твой любимый… как никак рождество Христово, ха-ха! Окорок почти у меня в руках… А ты, конечно, ничего не ешь?.. Вот трешка, больше нет, бери».
Сердиться на него я не умел. На окорок пришел, конечно. Ели-пили, потом он убежал к своей на рынок или к новой страсти, не знаю, а я в общежитие к своим клопам. С тех пор, когда хотел, приходил в нашу конуру, или ночевал в общежитии, мне нравилось там. Немо ухмылялся, ничего не говорил.
Иногда среди ночи, пили-ели, говорили… Он задумывался, и решал – «ну-ка, махнем на берег Чудского, там у меня халупа… нет, две…»
Своей машины никогда не имел, тут же звонит одному из друзей, за нами приезжает «козлик», грязный, вонючий, но исправная машина, за рулем немногословный, в кепочке на глаза, тип. Довозит до места, молча разворачивается, исчезает. Немо понемногу, но многим постоянно платил, денежки водились.
Идем во тьму, ветки хлещут по лицу… Подходим к домику, что стоит на краю городка или деревни, а то и в чистом поле. Немо отпирает ворота, входит на участок, отпирает дверь. И тут у него все заготовлено, есть и свет, и немного дров для печки, кое-какая еда… Я не был здесь с зимы, говорит.
В России я часто вспоминал о наших неожиданных поездках– ни разу его добро не было разграблено, никто в дом никогда не залезал…

………………….
Сохранилось несколько набросков к обложке. Не понадобились.

Когда мне было 29, я потерял память. От переутомления. Я занимался вовсю наукой, строил лабораторию, работал днями и ночами. Дома у меня был маленький ребенок, жена, и я метался как заяц, стараясь все успеть. Доигрался. По медицине полагалось отдохнуть, но я не мог себе позволить: наука удалялась, мне надо было догонять ее. Каждый день. И я вечерами писал себе на бумажке все, что нужно сделать завтра, это я твердо знал. Только к утру оставался ни с чем, такие были провалы. Но у меня в кармане бумажка, и там буквально по минутам все дела расписаны…
И, конечно, я забыл стихи, которые читал раньше. Я до шестнадцати лет многое прочитал, а потом наука стала главной любовью.
Так я жил почти два года, потом память начала понемногу возвращаться. Мне почти всегда в жизни везло, выкручивался — оттого, что быстро бежал, вперед и вперед, и не оглядывался на ямы, из которых выкарабкивался. Не успевал ни подумать, ни испугаться. Память у меня раньше была исключительной, а когда вернулась, стала обычной – неплохой. Пробовал снова читать прозу, стихи… Но не особенно пытался, времени, как всегда, не было.
Но вот интересно, обнаружил, что не все забыл. Вспомнил стихи молодого Бродского. Я жил в Ленинграде, когда его судили. Сотрудники лаборатории, в которой я работал, бегали к дверям суда, болели за поэта. Их в зал не пускали. Я не ходил. Тогда я считал, что он, как все поэты, бездельник. Нужно наукой заниматься, вот стоящее дело!.. Но я сочувствовал ему, потому что с детства ненавидел советскую власть и коммунистов. Многое можно рассказать из послевоенного детства. О страхе, который нашу жизнь пропитывал. Я, ребенок, чувствовал кожей – страшно и холодно жить. Отца в 1949-ом выгнали с работы, он умер от инфаркта. Долгая история, не хочется возвращаться…
Так вот, я сочувствовал этому парню, поэту без руля и без ветрил, Иосифу, и читал его ранние стихи. Но на суд пройти не пытался, заранее знал, не пустят. И что его осудят. Смотреть на это не хотел. А ребята, с которыми работал, надеялись, они многого не знали, из того, что я знал с младенческих лет.
Возвращаюсь к тому времени, когда начал вспоминать. Почти все стихи забылись, а одно стихотворение Бродского вспомнил – сам, не искал, не читал.
«Ни страны, ни погоста не хочу выбирать…»

Звук пробился сквозь годы и потерянную память.
И что я потом ни читал у Бродского, мне не нравилось так. Трагедия его жизни, мне кажется, в том, что, уехав, он получил поддержку одному своему началу, которое в нем дремало, когда он был молодым. Рассужденчество его, даже вполне умное, привело к гибели поэта. Сначала усталость в голосе, потом равнодушие… Только мое мнение, непросвещенного человека, надеюсь, понимаете. Но мнение твердое, спорить ни с кем не буду. Иосиф погиб на чужбине. Потом, я долго не мог понять, как человек, написавший «ни страны ни погоста», мог умереть в другом месте. Наивно, конечно, но я всегда старался, чтобы не было стыдно перед своими героями. Быть не хуже их! Оказалось безумно сложно, потому что в искусстве обычно разворачивается лучшее, что есть в нас. Мы не всегда дотягиваем до того уровня, трудно за это осуждать. Но понять я не мог!.. Честно говоря, и сейчас не могу. Пасую перед своим Костей Зайцевым, хотя почти моя жизнь. Но это «почти» отделяет меня от написанного прочной стеной. Необходимая защита… чтобы не резать себе вены, как он, и жить дальше.

……………..

………………………..
Он только раз глянул на сидящую среди всех за столом — -«её?» Бумагу, гуашь, масло и несколько кистей ему приготовили заранее. Он использовал одну кисть, гуашь смешивал с маслом. Весь процесс занял несколько минут, он не поднял больше головы, взглянуть на натуру. Отложил кисть, повозил пальцами по бумаге и говорит — «Кажется, получилось… Двадцать пять рублей». Взял деньги, и исчез, оставив лист с рисунком на столе. Через некоторое время гуашь начала высыхать. Масло, естественно, при этом вспучивалось, пошло большими пузырями. Треск и шуршание, будто стая тараканов орудовала на столе. Лист дергался, его корежило как живое существо от боли…
Хозяйка в ужасе бросилась к телефону, просить помощи у знакомого художника. Тот успокоил ее, — «обычное дело, у Зверя всегда так, потом устаканится».
Портрет удался, кроме лихости в нем было отдаленное сходство. Ну, а линии и пятна у него всегда были прекрасны.
Большинство его «мордашек» банально, но абстрактные листы, натюрморты есть отличные, а среди беглых зарисовок попадаются шедевры.

…………………
Фрагмент.

………….
Листок размером с открытку.

……………..
Понравилась вспышка.