Месяц: Март 2004

…………………………………………….
Начинать картинку трудно и на белом фоне, и на черном, а что трудней — это как кому. Мне трудней на белом. Недаром многие мастера выбирали цветной грунт, желтовато-коричневый, «кремовый»… на нем можно двигаться в обе стороны, в темноту и в свет, используя белила и темные краски. Это я про масло. А если взять цветные карандаши, или, тем более, пастель, содержащую мел, то на черном фоне еще как можно рисовать, и довольно интересно получается. Была у меня такая серия пастелей на черной бумаге. Что-то вроде полуабстрактных пейзажей. Один из них «Морской берег» я притащил в ЖЖ.

…………………………………………..
Бумага, тушь цветная и черная, акварель, кисть, перо.
Фигурки, к сожалению, отдают штампованной «журнальной графикой», хотелось яркое пятнышко поставить, вот и не думал.
А в сущности, просто вечерний вид, фонарь, деревья, дорога, один-два дома вдалеке…

………………………………………
В окошке, что слева от входа сидел кот, куда он делся, ума не приложу…
Кликнешь на кота, и открывалась картина «Кот и река», которая есть в ЖЖ (см ниже)
О том, как я начал писать картины, рассказано в книге «Монолог о пути»:
http://www.periscope.ru/prs98_4/proza/indexmo2.htm
а также в коротком рассказе «Все снова»:
http://www.periscope.ru/prs98_4/proza/life4.htm
(в сборничке он последний)

………………………………………
Другие монотипии И.Казанской можете посмотреть по адресу:
http://www.periscope.ru/prs98_2/pr4/graf/mono/mon1m.htm

ЧТО ДЕЛАТЬ…

………………………………….
Я много лет не был в тех местах, где родился, и вот недавно собрался и приехал. Меня вовсе сюда не тянуло. Все время новые события, на что-то надеешься впереди… Да и от того робкого мальчика во мне ничего не осталось. Он гулял в тех забытых мной местах. Столько, знаете, всего каждый день, ведь производство. Это жизнь. А прошлое… если не помнишь, то и нет его. И того мальчика уже нет, и место это я забыл, не вспоминал, вот и не ездил. Но тут получилось так по работе, что надо поехать. Я заспорил почему-то — все мне да мне, хотя обычно ни слова. Но чувствую, ехать надо. Вот и приехал. Ну, что я скажу… Стоит дом, стоит, действительно, я здесь жил, и площадка перед домом такая же, только заросла гуще кустами, и даже дерево появилось, новое, лет тридцати… песочек для детишек, какие-то газончики… а дорогу заасфальтировали грубо, залезли на траву, как всегда у нас… Забор напротив снесли, зачем… домишки одноэтажные, они ведь требуют, чтобы заборчик, клочок земли под окнами, а тут словно голые… Стройка рядом, министерство какое-то, надвигается на эти несколько домишек, но пока они целы. Наш все такой же, желтый, грязный… Но я не о том. Я стоял и думал. Нет, ни о чем не думал, просто хотел понять. Ведь это я, здесь, совсем мальчиком, в самом начале… Странно. Просто не может быть. А воздух все тот же. Железка рядом — углем, рельсами пахнет, и влагой, ведь море! я забыл, море за углом… Вот здесь я стоял. Скамейки не было. И куст, кажется, стал пониже, хотя, конечно, вырос. А в остальном все также. Но чувство такое, будто ужасное произошло событие — был я, и пропал. Как в песок затянуло — и нет следа. А дом, кусты, и этот запах — как ни в чем не бывало. Им наплевать, что не стало меня… Домик напротив тогда строили, стружки желтые, мы с ними играли. Нет, это был не я. Но что-то тянется оттуда. А дальше? — жизнь растворилась в пространстве. Уехал, переехал… — не в том дело, дальше она растворилась. Как в воду камень — сначала круги, что-то произошло ведь, а потом тишина. Это я на дно канул. А здесь сохранилось нечто, вопреки материализму, и, главное, без моего участия. Бывает, сажаешь зелень всякую, цветы, поливаешь их, даешь того-этого — и все равно они кое-как растут, а тут же рядом из камней лезет росток, пробивается, никто ему ничего, а он живет. Так и здесь. Меня не умиляет, может, даже ужасает, как здесь что-то могло остаться. Лучше бы я не знал…
Потом я в новый район отправился, дела, обычная жизнь у них, всем на все наплевать. Как устроили себе, так и живем. До вечера промотался, ночью самолет, вот и все, даже толком поесть не успел. Та улица? Я больше туда не ходил. Там в одном месте трава была, мягкая, густая, я помню, лежал когда-то. Положили плиты, бетонные, одну на другую, и давно лежат, видно, с осени. ТАК ТРАВА ИЗ-ПОД ЭТИХ ПЛИТ, КОЕ-КАК… Я посмотрел — отвернулся. Ну, что сделаешь, не может все быть так, как было, не может. Это жизнь прошла, а ты — трава… Я сюда не стремился, так получилось. Попросили — приехал. И стройка эта… ну, зачем… Хоть бы сразу снесли, в один день, а то будут отрывать по куску, от живого… Крутишься целыми днями, все дела… А тут случайно совершенно прилетел, смотрю — дом, площадка перед окнами, трава… Завтра к девяти, как всегда. Что делать… Зажмуриться осталось — и дальше бежать, пробиваться… что делать…

…………………………………………………..
«Движение по времени», одна из любимых тем фантастики, вообще-то пошлость, а почему, объяснить не могу.
НЕ имеет никакого значения, возможно ли это физически. Оно и возможно, и невозможно, и это зависит от нас самих. От нашей способности врастания. Боюсь, что тема не для ЖЖ в принципе.
Портрет — не пример, не иллюстрация, а попытка понять уже известный ответ.
Это моя мать, она не знает еще ничего. Она надеется, смотрит с любопытством и некоторым вызовом в будущее. Что из всего этого получилось, знаю я. И дело даже не в том, что многое получилось тяжело,даже трагично — в другом. Из чего и родился мой интуитивный ответ: движение по времени, как представляют себе фантасты, — пошлость.

…………………………………………………….
Знающие люди, конечно, скажут, что вовсе не камин, а обычная печка. Но я это переживу, сладкое чувство правоты лучше оставлять читателю/зрителю.
Две интеллигентные женщины разговаривают. Почему интеллигентные? — книга, свечка, и никакой еды на столе.
Они обсуждают устройство изображения, в которое случайным образом попали. И я пару слов добавлю. Отвык от научного языка, скажу по-простому: нашему глазу и голове присуще понимание свойства света, аналогичное которому в оптике называют интерференцией. Только масштаб совершенно иной. Если картина устроена правильно, то все как по маслу происходит, изображение падает на дно глаза, и свободно проникает нам в голову. А если неправильно, то и глаз дерет, и в голове полная сумятица! Дело не в том, хорошая картина или плохая, — ЦЕЛЬНОЕ ли изображение, вот в чем вопрос. А если упало, попало куда надо, и соответствует, тогда и начинается разговор. Это может отвратительная быть картина, а может гениальная, но есть о чем поговорить, это важно. Если свет распределен правильно, то у нас все получится, изображение воспримем как надо — и, возможно, тогда дело дойдет до той штуки, которую верующие в нее называют душой.
Источник света, это первое. Он может быть и вовсе невидим, но предполагается, с этим шутил уже Рембрандт, и его ругали — отвлекается от заказных рож!.. Источник может быть за пределами картины, например, за открытым окном, и это знал второй гений света, он оставил нам чуть более сорока картин, но все шедевры.
Значит, из источника вырывается, или исходит, или сочится свет, и падает на все, что мы видим в пределах рамы. Если падает монотонно, ровно и скучно, постепенно ослабевая к границам изображения, то ничто не привлекает нас в картине сильней самого источника света, или его отражения, или дырки, из которой он исходит. Это происходит помимо нашей воли — глаз сам знает, куда ему стремиться. Миллионы лет эволюции потрудились, глаз привлекают самое светлое и самое темное пятно — вход в пещеру и выход из нее.
Значит, если монотонно распространяется, то считай картины нет, а есть щель, дыра, или выход из пещеры, в которой вся наша культура и живопись возникли.
Принцип интерференции в том, чтобы свет на картине, распространяясь от источника, падал бы на разные предметы, не равномерно ослабляясь, а вспыхивая, усиливаясь местами… (Это хорошо ложится на нашу головную структуру, — она понимает.)
Подобное мы видим на закате, когда солнце уходит под землю, и последние лучи мчатся к нему, чтобы успеть домой. Об этом написано в повести «ЛЧК»:
» А после огорода, вечерами, мы с Феликсом смотрели па закат. Солнце садилось слева, и, чтобы увидеть его, мы выходили на балкон. Феликс сидел у меня на плече, и мы смотрели на медный шар, который по мере приближения к земле менял свою форму. Наконец они касались друг друга, и постепенно огромная тревожная темная земля поглощала маленькое бездумное светило… золотые и красные лучи кидались во вес стороны, то высвечивали какое-то мертвое окно и оно вспыхивало на миг, то дерево вспыхивало, горело и сгорало съеживалось и темнело… то какое-то ничтожное стеклышко или обломок нужного прежде, а сейчас забытого и заброшенного предмета загорался с поразительной силой — жил и горел мгновение и умирал… момент, в сущности, трагический, с которым ни одна трагедия не сравнится, если б мы не были так защищены верой — оно, это же солнце, скоро всплывет из-под земли, появится — и будет завтра.
Но чаще мы не выходили на балкон, а сидели в кухне и видели закат по отражению в стекле распахнутого окна — и окно освещало наши задумчивые лица: мое — бледное и морщинистое, и черное треугольное лицо кота, сидящего на столе… Исчезало солнце и наступал краткий миг тишины и сосредоточенности, сумрак бесшумно мчался к нам огромными скачками, завоевывая притихшее пространство… еще тлели кое-где красные огоньки, еще светились верхушки деревьев и крыши домов… но то, что должно произойти, уже произошло — день сменился ночью. Скоро станет прохладно, мы прикроем окно, перейдем в комнату, я сяду в кресло и зажгу свет, возьму книгу, Феликс скажет “м-р-р-р” и прыгнет на колени, устроится привычными движениями… — и, не думая о прошлом и будущем, согревая друг друга своим теплом, мы помчимся куда-то вместе с темной разоренной землей… живы еще, живы, живы… »
Простите за долгое отступление, люблю эту книгу, ничего не поделаешь…
……………
И если такое «вспыхивание» или усиление происходит, движется по картине, сначала удаляется от источника, а потом по большому кругу возвращается, то это, скажем уж совсем по-простому, второй принцип построения картины — «круговая порука света».
А дальше начинаются тонкости, к примеру, круг этот не замыкается намертво, почему?.. Но это уже долгий разговор.
…………………………………………………………

…………………………………………..
Вроде непонятно, что такое, а называется «Ночной вид». Если точно не знаешь, что изобразил, то лучше всего сказать — ночной вид, не больно много разглядите. Обычно верят. Что может быть сильней ночи, она самой жизни сильней, на время, правда. Но треть жизни отдай. Если поскупишься, то четверть, но уже рискуешь дневными картинами, день и ночь сливаются. Как на последних работах Ван Гога. Странность страшная сила, куда сильней красоты, и гораздо опасней, гора-а-здо. Но без красоты можно прожить, а без странности человека почти что и нет. Но люди хотят быть среди людей, а художник всегда одним боком на сторону выпадает. Люди смотрят на картины — «интересно…» А как художник удерживается другим боком, никого не касается. Как-то держится. Сюды сЕро, туды — опасно. И вообще…
Заниматься искусством вредно для здоровья, особенно для нервов. Причин много, главная в том, что желание писать или рисовать возникает и развивается само собой, а знание «точки приложения», грубо говоря «чего писать-рисовать» — приходит другими путями. Как бы наглядно объяснить… Это как желание иметь женщину(мужчину) — и само поимение конкретного объекта, разные ведь вещи!.. Да еще и подходящего некоторые требуют…
Хорошо, когда совпадает, но это ведь не всегда получается, каждый знает.
Кажется, объяснил…

………………………………………
Кстати, слайды (или картинки на экране, все равно), смотрятся куда ярче и эффектней самих картин. В то же время — это только «след» от картины. Отсюда мое отношение к изображениям в Сети: или нужно стремиться к максимальной точности, тогда «гасить» изображение, тщательно подбирать цвета… Но у каждого своя «машина», экран, своя привычка к освещенности. Этот путь мне кажется неинтересным. Это для хороших альбомов, которые ставят задачу — передать точно. В моих изображениях на экране обычно можно узнать картину… и только. Это не аналог, это «по поводу». Зато на экране можно «дотянуть» практически любой негодный набросок, так и делается. Чем хуже изначальное изображение, тем интересней задача. Если начального изображения вообще нет — еще интересней, только начинать трудней.
С появлением хороших принтеров, этот путь уже не кажется тупиковым, распечатки на бумаге, на пленках обладают самостоятельной ценностью.
Работа в редакторах типа Фотошопа тоже творчество — обычно из нескольких сот фильтров интересным оказывается работа с одним-двумя, причем использовать их приходится очень осторожно. Иначе получается грубый «кич», и только.
Экран дает возможность имитировать любой материал, любую фактуру. Да, нельзя пощупать картину или понюхать ее, но и в музее не больно-то получится.
Конечно, ощущение, что вещь сделана руками, которое есть перед картиной, перед холстом, не заменишь ничем. Но не всякое изображение обладает этими свойствами, и все равно искусство. Например, кинофильм.
Так что, я думаю, живопись на компьютере, особая область искусства. В принципе, ничего сложного нет и в переносе ее на более грубые материалы, чем бумага, например, печатание на холсте. С другой стороны, хорошо известна старая немецкая живопись на бумаге, прекрасно сохраняется, куда устойчивей, чем на холсте, например. Это связано с большей гибкостью бумаги, холст совсем не идеальная подложка — ее придумали для удобства перетаскивания картинок, живопись на досках тяжеловата. К тому же красочный слой на холсте сохраняется гораздо хуже, чем на дереве или бумаге.
В общем, была бы картинка хороша. А этого не добьешься ни прекрасными холстами-рамами, ни особыми красками. Сам их растираешь, придумываешь, или покупаешь в магазине, значения не имеет никакого.
…………………..
Картинка «Путь домой» написана на ватмане. По цвету она малоинтересна, если не считать работу над красным и зеленым, цветами, которые меня всегда привлекали — красный притягивал, а зеленый отталкивал. И то и другое — проявление интереса. К холодному синему я равнодушен, вот его и мало на картинах. Я стремлюсь сочетать его с красным, или добавлять «грязцы». Грязь вообще великое дело — земля, песок, щетина, мертвый таракан… можно добавлять муку, можно мешать масло с гуашью, как делал Зверев… все можно и очень даже украшает картину. Опять-таки, если она получается :-))

………………………………………
Масло на линолеуме. Написана примерно 20 лет тому назад. При сканировании не удалось передать некоторые оттенки цвета. На холсте был красивый серый, например. Зато на картинке был недостаток композиции, который здесь удалось слегка обойти. Так что, сравнивая, картину с изображением… на этот раз выбираю экран, важней расположения и силы пятен нет ничего. Вопрос восприятия глазом изображения как целого — это глубже времени, стиля, культуры, это физиология. Ни на какой козе не объедешь.

……………………………………………
Бумага, кисть, перо, акварель, тушь, жировые мелки… И это еще не все. На конечной стадии Фотошоп лапу приложил.
Я уж не говорю о том, что вещь большая, а сканер маленький…
В общем, это осенний пейзаж.

Я нарисовал довольно много таких «плакатиков», или «баннеров», которые рекламных целей не преследовали. Потом надоело. Но вообще-то ограничения — размеров, формы, материалов — полезны: начинаешь внимательней относиться к тому, что имеешь под рукой.
…………………………………………………….

………………………………………..
За сто лет вид почти не изменился.

……………………………………………….
Просто монохромная акварель.

………………………………………..
Растения одолели старый дом.

…………………………………………………..
Я разглядывал ночью эту фотографию И.Казанской. Печальное место, красивое здание, хорошая фотография.
Она навела меня на мысли, следующие по странной цепочке.
У моего двоюродного брата было сотни две оловянных солдатиков, он мог играть с ними часами. Меня хватало на пять минут. Реальная жизнь напоминает мне ту игру. А это здание реальней жизни.
Я начал писать об этом, но понял, что «сага», что много, и не ЖЖ-почеркушки, а серьезно. Пришлось удалить.

…………………………………………….

…………………………………………..
Этой картинкой началось и закончилось мое увлечение Модильяни. Я не пытался копировать, хотелось понять. И понял, это не для меня. Нужно гораздо прозрачней, мягче… и куда сильней стилизовать! Прошел интерес.
А картинка осталась.

Картинки в зале на выставке — это одно, а в мастерской, дома — совсе-е-м другое. Приходит зритель на выставку — на светлых стенах в просторном зале висят, вычищенные, местами прилизанные, в приличных рамах — картины. Зритель ходит, смотрит, радуется или негодует… а картины висят и терпят это безобразие. Наступает вечер, закроют двери, приходит в зал художник, зажигает свет в далеком углу, идет по залу, почти темному. Пусть картинки отдохнут…
-Ну, как здесь ребята, надоело?
— Скорей бы домой…
Наконец, наступает этот день, мы возвращаемся в мастерскую. Все по старым местам, по темным, грязненьким обоям, зато своим!.. Над лежанкой, над столом, по всем углам и закоулкам. И тишина…
Теперь мы все на месте, здесь наш угол, берлога, общий дом. Хорошо.

Но нет уже ни задора, ни напора — писать публицистику. Давно хотел написать о мании нашего времени — сексе и эротике. Если отбросить явно коммерческие стимулы, стремление быть модным, желание прослыть популярным, неважно среди каких читателей… Если все это отбросить, то остается тот же «Половой вопрос» Фореля, написанный более ста лет тому назад. Ничего нового не вижу. Кто сказал — «значения не имеет»? Еще как имеет. Но как-то среди всех этих штучек-дрючек и полупорнухи, которых жуть сколько накрутили за последние годы, затерялись другие, более важные человеческие проблемы.
И тут же Вас спросят — «а любовь? Вы отрицаете любовь?»
Ох, как неохота… В двух словах так. Есть главная проблема — это «самоидентификация». Крошечный сигнальчик бегает по кругу «столбиков полосатых», по одним смело шлепает, чтобы не забылись, до других еле дотрагивается, их всего-то, этих сигнальных значков у нас сотня-две за жизнь, и больше половины — образуется до 5-7 лет. Мы все время, день и ночь, благодаря этим касаниям (памяти)напоминаем себе: «это — я». Если ощущение, момент, лицо, слово, движение — ЧУЖОЕ — становится СВОИМ, и оказывается в этом круге «самоидентификации», если что-то, принадлежащее другому человеку, становится необходимым элементом нашей личности — это и есть ВРАСТАНИЕ. Отсюда и любовь, и сочувствие, и самоотверженность с самопожертвованием и многое другое. Здесь и секс, и «спальня», но гораздо больше, гораздо шире и многообразней всего этого — ВРАСТАНИЕ.
Все эти «свободы» и «открытости» писать о сексе выеденного яйца не стоят. Сегодня «все можно», завтра снова пуританство, и что? Да ничего. От этих скачков в ту или иную сторону мало что меняется. Повторю: в проблеме взаимодействия человека с окружающим миром — людьми, животными и растениями, — главное, глобальное — ВРАСТАНИЕ. Когда ЧУЖОЕ становится ТАКИМ личным переживанием, благодаря которым мы знаем и чувствуем — «это я!»
Ни спорить, ни убеждать не хоца… Лень. Лучше сказать — просто «мое мнение».
Сумма: главное на чем стоит и как идентифицируется нами наша личность, и как эти представления меняются и расширяются в жизни — через ВРАСТАНИЕ. Не стоит уж так зацикливаться на проблеме пола — частность.

Нашелся третий слайд, и теперь могу привести здесь весь «триптих» — три картины про котов, которые находятся в коллекции Пущинского Дома Ученых (г Пущино Московской области).
………………………………..

Где-то в ЖЖ на ранних страницах у меня есть глаза Рембрандта в молодости и старости, поучительное зрелище.
Это другие глаза — в начале, середине и конце жизни. С разрешения автора.

…………………………………………..
Старик сидит на табуреточке под деревом. На заднем плане разваливающаяся пущинская усадьба, рядом старый друг Василий.
Вчера обнаружил этот рисунок за дверью, булавочками прикрепленный к обоям. Рисунок датируется примерно 1990-1992гг. Техника — серый соус.
Тогда усадьба была в лучшем состоянии, чем на рисунке. Художник — тоже, но сейчас приблизился к изображению. Василий умер и похоронен на высоком берегу Оки, как было предсказано в повести «ЛЧК».

Разглядывание собственного лица — одно из самых полезных занятий. В нем может НЕ БЫТЬ ни капли самолюбования. Особенно, когда рассматриваешь фотографии разных лет. «ЧТО ЖЕ ПРОИЗОШЛО?» — вот главный вопрос. Ведь что-то действительно произошло, и это «что-то» хочется отделить от случайных наплывов, от простой формулы старения. В сущности, в этом вся суть: началось — произошло — и кончится. Почти столь же важно рассматривание фотографий родителей, братьев, сестер, и сравнение их с собственными. У нас просто нет других столь же достоверных свидетельств, остальные дальше от нас или вовсе взяты извне, как фотографии чужих лиц.
Если вообще что-то можно понять в жизни по меняющимся изображениям, то это — один из главных путей.

…………………………………………
(кисть, чернила, бумага)
Сначала я думал назвать его «спящим котом», но не уверен, что он спит.
Тогда я находился под впечатлением «Львицы» Рембрандта, гениального рисунка, в котором сочетается сила линий и легкость наброска. А хвост? Как он добился достоверности, не идя на поводу у правдоподобия??
Старик Паоло (Рубений) думал об этом так:
…………………………………….
«Невозможно, невозможно… — твердил он, — так легко и небрежно, и в то же время безошибочно и сильно. Вот дерево, листва, что он делает! Не подражает форме листа, не пытается даже, а находит свою смелую и быструю линию, которая, ничуть не похожа, но дает точное представление о массе листьев и нескольких отдельных листьях тоже. А здесь смазывает решительно и смело, здесь — тонкое кружево одним росчерком, а тут огромный нажим, а эт-то что?… пальцем? ногтем? щепкой? Черт знает что, какая свобода в нем!..
………………………………………
Мой кот, к сожалению, сделан довольно монотонно, скучновато. В разглядывании рисунков гения есть смысл, но он не в постижении приемов, конечно, а в восприятии самого духа свободы, подражание которому невозможно, но он придает смелость для продвижения. В то время как рассматривание умелых, но ремесленных работ давит, лишает смелости. Зато по ним можно понять простые технические вещи — «как сделано».

Почему бы в воскресный день, идя на выборы, не посмеяться?
Манифесты еще смешней, чем директивы.
………………………………
К Т О З Н А Е Т …

— Что такое короткий рассказ?
— Представь себе — вся жизнь на одном белом листе, через два интервала.
— Через два? Расточительство! Половина места пропадает!
— Считай, это сон, отдых, без них невозможно. Теперь отступи слева сантиметра три-четыре…
— Еще чего! Это пятая часть всей поверхности…
— Поля нужны для исправлений. И сверху надо отступить.
— Зачем?
— Оставить место для даты, для названия. Начало известно сразу, с названием хуже. Иногда не знаешь до самого конца. Оно должно быть выразительным и подчеркнуть главное. А что было главным?.. Теперь справа…
— Ну, уж нет! Еще и справа…
— Каждую строчку нужно оборвать вовремя. Но это не все. Учти, внизу должно остаться место.
— Внизу? Никогда! Это мое место!.. А, может, будет второй лист?..
— Достаточно одного… если повезет. Внизу должно быть пусто и бело, как в начале. Теперь отступать некуда. Конец сомкнулся с началом, первая шеренга с последней, и они, как полк в снежном поле — стоят насмерть. Это старинное сражение, здесь нельзя врассыпную, бегом, на четвереньках — они стоят под картечью.
— И что-то останется?
— Кто знает, может и останется.

Говорят, у нас чумы нет, побеждена полностью.
И народ веселый стал — жуть!.. Пляшет да поет. Но есть еще небольшая печаль-тоска.
— Без царя-то проживем, — говорят, — а вот старшего брата — дайте нам, ну, дайте!!!
— Брата дадим, — отвечают народу. — Вот тебе выбор, хочешь брата защитника или уж сразу — охранника?
И в думах этих начинается нетрудовой воскресный день…
А про чуму у меня картинка была смешная, вроде прям на улице… переходы какие-то странные да занавеси… сидят дурачки и выпивают… И тих-хо все кругом, ничто не страшит, не угрожает…

……………………………………..

……………………………………………
НЕ так давно был объявлен конкурс на рассказ о спорте. Один богатый и известный спортивный журнал объявил. Я тогда еще пробовал участвовать в интернетских конкурсах. Ни на что не рассчитывал, интереса ради. А тут задумался — вроде, о спорте никогда не писал… И вдруг мне попался на глаза старый рассказик. Два мальчика хотели стать сильными. И вот они заходят в спортивный зал…
Над рассказиком, конечно, посмеялись, а некоторые приняли за анекдот, и возмущались, как меня вообще допустили к конкурсу!..
Но вот что интересно — я знал этого мальчика, о котором написал. И он, действительно, стал очень сильным, чемпионом СССР даже был.
Ладно, вот рассказик, читайте.
…………………………………………….
СИЛА.

Мой приятель мечтал о большой силе. Он знал всех силачей, кто сколько весит, какая была грудь и бицепс, сколько мог поднять одной рукой и какие цепи рвал. Сам он ничем для развития своей силы не занимался — бесполезно…— он махал рукой и вздыхал. Он был тощий и болезненный мальчик. Но умный, много читал и все знал про великих людей, про гениев, уважал их, а вот когда вспоминал про силачей — просто становился невменяем — он любил их больше всех гениев и ничего с этим поделать не мог. Он часами рассказывал мне об их подвигах. Он знал, насколько нога у Поддубного толще, чем у Шемякина, а бицепс у Заикина больше, чем у Луриха, а грудь… Он рассказывал об этом, как скупой рыцарь о своих сокровищах, но сам ничего не делал для своей силы. Все равно бесполезно — он говорил и вздыхал.
Как-то мы проходили мимо спортивного зала, и я говорю — «давай, посмотрим…» Он пожал плечами — разве там встретишь таких силачей, о которых он любил читать. «Ну, давай…» Мы вошли. Там были гимнасты и штангисты. Мы сразу прошли мимо гимнастов — неинтересно, откуда знать, какая у них сила, если ничего тяжелей себя они не поднимают. Штангистов было двое. Парень с большим животом, мышц у него не видно, но вблизи руки и ноги оказались такими толстыми, что, наверное, и сам Поддубный позавидовал бы. А второй был небольшой, мышцы есть, но довольно обычные, не силач — видно сразу. Они поднимали одну штангу, сначала большой парень, потом маленький, накатывали на гриф новые блины и поднимали снова. Я ждал, когда маленький отстанет, но он все не уступал. Наконец, огромный махнул рукой — «на сегодня хватит», и пошел в душевую. Похоже, что струсил. А маленький продолжал поднимать все больше и больше железа, и не уставал. Наконец, и он бросил поднимать, и тут заметил нас.
— Хотите попробовать?.. Мы покачали головой — не силачи.
— Хочешь быть сильным? — спрашивает он моего приятеля.
— Ну!..
— Надо есть морковь — это главное.
— Сколько?..
— Начни с пучка, когда дойдешь до килограмма — остановись — сила будет.
Он кивнул и ушел мыться. Мы вышли. Приятель был задумчив всю дорогу.
— Может, попробовать?..
— А что… давай, проверим, совсем ведь не трудно.
Но надо же как-то сравнивать?… что можешь сейчас и какая сила будет после моркови… Мы купили гантели и стали каждый вечер измерять силу, а по утрам ели морковь, как советовал маленький штангист. Через месяц выяснили, что сила, действительно, прибавляется, и даже быстро. Я скоро махнул рукой — надоела морковь, а приятелю понравилась, и он дошел до килограмма, правда не скоро — через год. К тому времени он стал сильней всех в классе, и сила его продолжает расти… Но что делать дальше, он не знает — можно ли есть больше килограмма, или нужен новый способ?.. «Придется снова идти в спортзал,— он говорит,— искать того малыша, пусть посоветует…»
Наверное, придется.
…………………………………………………

ПОСЛЕ ВОЙНЫ.

……………………………………..
(Фото И.Казанской)

После войны в нашсм городе оказалось много бандитов. По вечерам выходить стало опасно – могли ограбить или просто убить. Оружия осталось много, даже в школу ребята приносили патроны, собирались и ходили взрывать их на костре. Мой отец работал врачом и приходил домой поздно. Каждый вечер мама волновалась, не случилось ли что с ним… Один раз он пришел веселый, долго мыл руки, потом схватил меня и подкинул. Я удивился – ведь знает, что не люблю эти штуки. За столом он говорит:
— А меня сегодня ограбили… – и смеется. – Подошли двое и спрашивают – «ты кто?». Отвечаю – врач, иду к больному. Они говорят – «а, доктор… ну, снимай часы». Я снял. «И не ходи так поздно».
Я удивился:
– И ты отдал им свои часы… всего-то двое…
Большие квадратные часы в серебряной оправе, их подарил отцу мой дед, поздравил с дипломом врача. Отец никогда не расставался с часами. Мне хотелось, чтобы он дрался за них и победил этих двух, а он просто отдал часы – и все… Он увидел мое разочарование и засмеялся:
— Понимаешь, хотелось скорей домой, устал, проголодался, а тут эти дураки со своими просьбами – отдай и отдай. Ну, отдал, зато уже дома.
— А оружия было у них?
— Нет, сынок, похоже, что нет.
— Зачем же отдавать?
— Ну, знаешь… они могли и рассердиться…
Я был разочарован. Хорошо, что все обошлось, но отец оказался не героем. Мать стала его ругать, что приходит поздно, и когда-нибудь это плохо кончится, а он ухмылялся и ел с аппетитом – действительно, проголодался.
Через полгода тише стало на улицах, многих выловили, другие ушли далеко в леса, там отсиживались еще долгие годы… Однажды отец вернулся с работы и сразу ушел мыться. Мать за ним, они тихо говорили, но я, конечно, слышал. Он говорит – вызывали удостоверить смерть. А потом:
— Я свои часы видел.
— И что?
— Что я мог сделать… С него перед этим и так все сняли – френч, сапоги, даже штаны содрали. Бери, говорят, часы, доктор. Я не смог.
Так и закончилась эта история.

Есть у меня такой житейский рассказик, бытовой. Событие, действительно, имело место с моим знакомым АБ. Но и с БА что-то похожее случилось, и с XYZ, совсем в другой стране, нечто подобное произошло. И потому я этот рассказик не разорвал, как многие другие, («бытовушные», я их называл) а оставил. Хотя он для меня ценности не имеет. Но что-то остановило. В жизни каждого бывает, растет внутри тела или головы пузырь, а может гнойник, надувается, тяжелеет… В нем страхи всякие, зависимости, долги и обязанности…
И вдруг лопнул. И много воздуха вокруг! Хотя вроде стоишь на той же улице, и машина-поливалка рогатая — та же, что вчера, снова поливает мокрый асфальт… Раньше мог только СЮДА, и в мыслях другого не было, а теперь, оказывается, могу еще и ТУДА, и в третью сторону, и вообще — ко всем чертям! Это чувство, беспечно-аморальное, по-детски радостное… оно должно когда-нибудь придти, хотя бы раз в сто лет. Потом вспоминаешь, морщишься, улыбаешься… — вот мерзавец!.. вот злодей!..
…………………………………..
ЕЩЕ НЕ ЗИМА…

«Ты куда?..» «За сигаретами…» Он накинул пальто, схватил шапку и выскочил на улицу. Воспользовался передышкой — разговор затих, прежде чем пойти по новому кругу. «Упреки, подозренья…» Он пересек молчаливый двор-колодец и вышел на пустынную улицу. «Какие сигареты, какой ларек?..» — только тут он понял, что она кричала ему вслед. Закрыто все — люди спят еще и вообще воскресенье. «Туманное утро, седое…» Октябрь борется с ноябрем, никак зима не установится. Асфальт голубой от изморози, одинокие деревья замерли, стоят не дыша. Вчера на повороте грузовик въехал на панель и уперся в дерево. Оно согнулось, но не упало. Выживет ли?.. Дерево стояло, нагнувшись и большой веткой касалось земли, как человек, который падает и выставил руку. Проехала машина-поливалка, со звериной мордой и двумя кривыми клыками, по ним струйками стекала вода. «Дан приказ… поливают…» Он медленно дошел до угла. Дворник задумчиво скреб асфальт у бордюра — выцарапывал последние листья. Закрыто все… Сейчас бы в узкую темную пещерку, где люди стоят спиной друг к другу и ждут своей очереди, а потом молча выпивают, глядя пустыми глазами на свои внутренние дела. Никто никому не помощник, не судья, не советчик… Просто бы постоять среди чужих людей… Может она ляжет досыпать?.. Нет, завелась надолго… Он увидел свою одинокую конуру в коммуналке, с коридором-проспектом, по которому в воскресное утро, свободные от ясель и садов разъезжают на самокатах дети. Но зато дверь закрыта, дверь! — черт возьми! Он с нежностью вспомнил маленький кусочек металла, который отделял его от мира, от неодобрения и любопытства — как живет… не так живет… — и от настойчивой любви… Сам по себе… Проклятие обернулось радужным воспоминанием. А что если?.. И не возвращаться, иначе не получится… Связка ключей в кармане, бумажник — несколько рублей… документы… а как же… Жить не даст, телефон оборвет… А может надоел… слава Богу…
Он стоял, нащупывая в связке ключей один, старенький, самый сейчас нужный… И все?.. И все. Но как же… пропал, милицию поднимет на ноги… Ну, и пусть, что я, обязан, что ли… Проехал с мелодичным шумом троллейбус, улица зашевелилась. А как неплохо все начиналось, как все было неплохо… Неплохо — не хорошо. Начинать после сорока — и не в первый раз… Дурак. Жить вместе… о-о-о… Он вспомнил продавленный диван, стол… свой стол! свое окно — за ним небольшой дворик с двумя тихими деревьями, скамейка… правда, ее сломали… Но это вам не каменные джунгли… Мыслимое ли дело… Он шел, все убыстряя шаг. Мыслимое ли дело… Надо жить у себя… у себя надо жить… Какое счастье, что не обменяли. Когда-то в этой коммуналке жили отец и мать, и двое детей, он с братом. Как жили? Но одному там роскошно… одному — хорошо… Одному надо жить, одному… Невидимое солнце растопило замерзшую воду, асфальт стал влажным, на ветках повисли капли.
Еще не зима… Если идти прямо, потом свернуть раза два-три — через час дойду, дойду… Рядом с домом кондитерская, там булочки продавали, мягкие, теплые — и кофе с молоком.
………………………………………………………………………………………………………………..
((Фото моей жены Ирины Казанской, сделано в Швейцарии. Она отличный фотограф-художник)

……………………………………….
А вот еще про Коктебель. Бумага, кисть, чернила черные. Это в бурю, вполне романтический пейзаж с большими перспективными искажениями.

Лет семь тому назад я занимался с одной девушкой, десятиклассницей, она хотела учиться на журналиста, в МГУ поступить. Я ей рассказывал, что такое рассказ и чем он отличается от репортажа. Ей нужней было про репортаж, а мне интересней про рассказ, и я хитрил, сравнивал, как пишется это, как то…
Я немного зарабатывал уроками тогда.
Она поступила, не в МГУ, но все равно, на журналистику, и сейчас уже, наверное, где-то работает. При поступлении произошла небольшая история. Оказалось, что знания репортажа ей не понадобились, а вот рассказы очень даже пригодились.
Ей предложили написать маленький рассказик. И она написала полстранички. Это был мой рассказ — «Ежик», который она, оказывается, выучила наизусть.
Ее похвалили, только сказали, что рассказ слишком печальный, она в дальнейшем должна это учесть. Пятерка.
Потом я встретил ее на улице.
Она не смутилась, наоборот.
— … если бы не Ваш Ежик…
Я смотрел не нее… Ничего не сказал, кивнул, мы пошли своими дорогами. С тех пор я ее не видел.
Она теперь журналист, как пойдет ее жизнь, не знаю, но думаю, она преуспеет в своем деле.
Больше я ничего не скажу, не надейтесь.
А вот и сам рассказик.
……………………………………………..
ЁЖИК.

…………………………………….
Мне подарили ежика, папа подобрал около дома и принес. Только смотри, говорит, он живой, с ним нельзя, как ты с медведем поступил. С медведем ничего особенного, у него голова отвалилась и брюхо немножко распорото, запросто можно починить. Я долго гадал, что у него внутри стучит и переворачивается, а это, оказывается, круглая такая штука с дырками; когда мишку переворачиваешь, из нее воздух выходит и получается звук, медведь потихоньку ревет. Но это я потом узнал, когда он перестал реветь. Снаружи не видно было, и я решил разобраться, посмотреть через шею, что у него в животе, но оказалось, там дырки нет, торчит палочка, на ней голова держится, держалась, и мне пришлось распороть немножко живот. Еж, конечно, другое дело, попробуй, тронь его, он так тебя ужалит, не рад будешь.
— Ты с ним не воюй, говорит мама, – он хороший, только все любит делать один, и гуляет по ночам. Пусть у нас перезимует, весной выпустим.
Он забрался под кресло, сидит и молчит. Я думал его оттуда выковырять, взял палку, которая от щетки отломилась, как ни пытался, не получается, он только шипит и ворчит, и свернулся в клубок, попробуй, возьми его, не видно ни головы ни хвоста, хотя у него, кажется, нет хвоста, я не успел рассмотреть. Я ковырял, ковырял, и он мне надоел, потом ужин, иди, иди спать, лежал, слушал разговоры в соседней комнате и забыл про ежа. Утром вспомнил, стал искать – его нет нигде. Я устал уже, и вдруг вижу – бежит через комнату в угол, где старые газеты. Я хотел его задержать, стал искать палку, она куда-то делась, тогда попробовал стулом, прижал ежа немножко к полу, он задергался, вот-вот вылезет и сбежит, снова не найдешь, а мне хотелось его рассмотреть. Я его еще немножко прижал, он тогда затих и лежит, не двигается. Я убрал стул, а он не заметил, как будто заснул, только кровь изо рта маленькой черной змейкой бежит, бежит…

………………………………………

ЗА БИЛЕТОМ.

Я вышел в четыре. Ноябрь кончается, земля от холода звонкая, а снега нет и нет. В это время все спят, и я думал, что буду первый, но ошибся. На остановке стояли три женщины. Та, что поближе к кассе, была последней. Она стояла как копна, голова скрывалась в толстом платке. Подошел парень в спортивных штанах и кедах, он приплясывал на кривых ногах, куртка не застегивалась. Узнал, что нас четверо и ушел, — так много билетов не бывает. Когда он скрылся, копна сказала — «а вот бывает…» Она была третьей и надеялась. Ближе к пяти стали подходить люди, которые особо не надеялись, но пробовали — авось повезет…
В будку пришла кассирша, замигал и зажегся, загудел белый искусственный свет, осветились рыжие занавески. Все выстроились друг за другом, не особенно напирая, но так, чтобы чужой продраться не мог. Сзади две женщины разговаривали. «Нынче мужика в доме держать накладно» — сказала одна. Вторая только вздохнула. Подошел маленький мужчина с широким толстым лицом и узкими глазами. Он встал поперек очереди. Все молча ждали, что он будет делать. Женщина сзади плотно прижалась к моей спине -видно, что никого не пропустит. «Все на Москву?» — спросил восточным голосом мужчина. «Все, все…» — ответили ему из разных мест в очереди. Он понял, что люди решительные и отошел в хвост. Кассирша перекладывала папки с бумагами и не спешила открывать. Через площадь быстро шла маленькая женщина с двумя сумками. Она подошла, тяжело дыша, и сказала, ни к кому не обращаясь: «Я с телеграммой…» Все молчали. «Мне сказали — с телеграммой без очереди…» — она говорила нерешительно, видно было, что ей страшно. Опять никто не ответил. Время шло. «Пора уже…» — недовольно сказал кто-то в хвосте. «Нет, еще две минуты…» Первая женщина посмотрела на часы, она была уверена в себе. Женщина с телеграммой стала рядом с первой, набралась смелости и сказала — «с телеграммой можно…» Придвинулась еще и вытащила из кармана листок с синей каймой. Бумага произвела впечатление — между первой и второй оказалось пространство и телеграмма легла на столик перед окошком. Ее признали как силу, с которой бороться невозможно.
— Вот пришла… ночью… ехать срочно надо…
— Женщина, никто не возражает, — сказала металлическим голосом первая. Она из культурных, в замшевом пальто и с сумочкой через плечо. Окошко стукнуло и открылось. За ним была перегородочка, чтобы холодный воздух не тревожил кассиршу, и брызги не попадали — инфекция.
Женщина с телеграммой припала к окошку и ее голос извилистым ходом дошел до кассирши. Та стала отщипывать билеты, писать, и при этом жевала булочку, доедала завтрак. Теперь все стояли прижавшись друг к другу, стремились поближе к окошку. Сколько осталось?.. «Автобус большой — будет десять билетов…» Мне досталось хорошее место — у печки.

ТОЛСТЫЙ И ТОНКИЙ

……………………………………………………
Приходит время — я осторожно продвигаюсь к краю кровати и спускаю вниз ноги, прямо в старые войлочные туфли. Это деликатная работа. Кровать скрипит и угрожает развалиться. Я — Толстый. И не стесняюсь признаться в этом, я Толстый назло всем. И я копошусь, встаю не зря, у меня гость будет. Мне не нужно смотреть на часы, я чувствую его приближение. Слава Богу, столько лет… И не было дня, чтобы он пробегал мимо. Он мой лучший недруг, мой самый дорогой враг. Он — Тонкий. Синева за окнами еще немного сгустится, и я услышу мерный топот. Это он бежит. Он возвращается с пробежки. Мой сосед, дома ему скучно — один, и после бега он выпивает у меня стаканчик чая. Он поужинал давно, бережет здоровье, а мой ужин впереди. Я ем, а он прихлебывает теплую несладкую водичку. Для начала у меня глазунья из шести глазков с колбаской и салом. Он брезгливо смотрит на глазкИ — называет их бляшками… готовые склеротические бляшки… А, по-моему, очень милые, сияющие, желтенькие, тепленькие глазочки. Нарезаю толстыми ломтями хлеб, черный и белый, мажу маслом — сантиметр-два… перчик, соль и прочие радости под рукой…
— Спешишь умереть?..
Я сосредоточенно жую, с аппетитом пережевываю оставшееся мне время.
— А ты его… время… запиваешь пустым чайком… вот убожество…
Он не обижается — насмешливо смотрит на мой живот. Что смотреть, живот спокоен, лежит на коленях и никого не трогает.
— Понимаю, зачем ты бегаешь… Думаешь, долго буду жить, перебегу в другое время… Пустое дело… и никакого удовольствия. Не жрешь. Без слабительного давно засорился бы…
— Клизма на ночь…- он довольно кивает…- зато я чист и легок, и все вижу ясно.
— А что тут видеть, что?.. расхлебываем, что наворотили…
Он не спорит, сидит прямо, смотрит в угол светлыми усталыми глазами.
— Что у тебя там… — он каждый раз это спрашивает.
— Что-что… икона. Забыл, что такое?..
— Грехи отмаливаешь?..
— И рад бы, да не у кого.
И каждые раз он изрекает — «это не для интеллигентного человека…»
Я не спорю — с грустью прощаюсь с яичницей и с надеждой берусь за котлеты. Я готовил их с утра и вложил в них всю душу. Если она существует. Если да, то сейчас она переселилась в котлеты. Я снова поглощаю ее, и она, как блудная дочь, возвращается в родное чрево. Котлетки… они долго томились, бедняжки, в кастрюле, под периной, у меня в ногах. Я чувствовал их жар весь день, когда лежал на одеяле под пледом. Постепенно охлаждалось мое тело, и пришла бы смерть, если бы не котлетки под ногой…
— Не отведаешь?..
Он с отвращением качает головой — «ты же знаешь…»
— Может, одумался?
Он дергает плечом — «с ума сошел?..»
Еще бы, котлеты напоминают ему бляшки в стадии распада — побуревшие глазки, изрытые трещинами… Ну что скажешь — псих. Мы старики. Нам вместе сто сорок лет. Одному человеку столько не прожить, ни толстому, ни даже тонкому.
— Что там на улице нового?.. — Я давно ничего не читаю и не слушаю, мне довольно того, что он говорит.
— Переливают из пустого в порожнее.
— А как же, расхлебываем. Душу отменили, в рай не долететь. Вот и решили строить башню до небес — войти своими ногами.
— Ты-то что волнуешься, при твоем весе вообще надеяться не на что.
— Вот и хорошо, хорошо-о… Исчезну, вот только дожую свое время. Буду лежать и жрать… потому что презираю…
— И себя?..
— И себя… А тело, подлец, люблю, как свинья свое свинское тело, — жалею, холю и питаю.
— Юродивый ты…
— А что… Если видишь, что мир безумен — как по-другому? Надо стать свиньей — и жрать, жрать…
— Надо бегать — силы сохранять… и спокойствие…
— О-о, эта история надолго — не ври самому себе.
После котлеток компот, после него чай с пряниками мятными и шоколадными. И халва!
— Откуда золото?.. Или деньги печатаешь?..
Он думает, я ем каждый час. А я целый день жду его, сплю или дремлю. Мне жаль его — совсем высох, а не ест, носится по вечерам. «Может, соблазнишься?..» После долгих раздумий он нерешительно берет пряник, откусывает кусочек — «ну, разве что попробовать…» Я исподтишка торжествую… Нет, откусил — и выплюнул — «сладко». Сейчас пробьет девять и он уйдет. У него остались — клизма, душ и постель. Мне осталось доесть пряники и тоже постель. Утром поплетусь в магазин. Я иду по весенней улице в теплом пальто, в валенках с галошами. Пусть смотрят — толстый старый урод, не вписывается в преддверие рая…
Но иногда среди дня выпадает несколько светлых часов. Сажусь за машинку — и живу, где хочу и как хочу…
Потом взбираюсь на кровать. Она податлива, вздыхает под привычной тяжестью. Теперь я буду лежать, пока не сгустятся тени и не раздастся за окном знакомый топот.
Тонкий бежит…

………………………………………..
Aмериканский боксер Рой Джонс-младший навеки вписал свое имя в историю. Одержав победу по очкам в 12-раундовом бою против Джона Руиса, превосходившего его в весе на 15 килограммов, Джонс завоевал титул чемпиона мира в супертяжелом весе по версии WBA и стал первым в мире боксером, который имеет в своей коллекции золотые пояса в среднем (72,6 кг), суперсреднем (76,2 кг), тяжелом (79,4 кг) и супертяжелом весах.
……………………………………..
Но это мало что говорит. Рой Джонс — «последний из могикан» в этом жестком виде спорта — он гений позиционной игры, с потрясающе быстрой реакцией, игрой ног. Его целью никогда не было «избить» и уничтожить противника, как это привилось в боксе особенно за последнее десятилетие и связано с именем Тайсона, отличающегося большой жестокостью на ринге.
Рой часто легким движением указывает противнику на место возможного удара, на ошибки в защите, демонстрируя таким образом свое превосходство. Обладая весом около 80 кг он перещел в супертяжи и стал чемпионом мира по одной из версий, «снял» лишние 17 кг и вернулся обратно в свой «родной вес». Ему нет равных.
Но драма в том, что он один из последних представителей этого спорта как игры, как поединка техники и скорости, а не грубого избиения. Состоится ли встреча Роя с Тайсоном — не знаю. Думаю, что победил бы Рой, несмотря на огромную разницу в физических данных. Но поединок этот может закончиться печально, потому что несколько случайных попаданий Тайсона, при его мощи и агрессии, могут разрушить миф про спорт, как соревнование самых быстрых и умелых. В настоящее время в бокс пришли гиганты, обладающие огромной мощью и очень примитивной техникой, надеющиеся только на нокаутирующий удар.
Эпоха, которую начал Мохаммед Али и сейчас продолжает Рой Джонс, кончается, в этом драма Роя как спортсмена — он «последний из могикан». Прекрасный баскетболист, всесторонне развитый добрый и веселый человек, ему бы вовремя уйти… Увидеть его на полу было бы слишком печально.

Что бы я мог сказать молодому литератору, не как литератор, конечно — никакого права не имею, могу только сочувствовать или материть в домашних стенах — а как старый человек.
1.Никому не верь, это главное. Особенно не верь тем, кто хвалит. Они или ничего не понимают, или пишут стандартные пошлости, или, как сейчас принято, выпендриваются сами.
Ни-ко-му! Я бы сказал — «не читай вообще!» но это нереально, я знаю.
2.У кого можно взять что-то полезное, убедиться в том, что есть смысл продолжать, например, или найти какой-то заслуживающий внимания аргумент? Если тебе говорит человек близкий к искусству, САМ ДЕЛАЮЩИЙ, не обязательно книжник, может киношник или другой, но человек умный, утвердившийся в своем превосходстве (скажем — над многими, лучше если над всеми :-)) понимающий в деле толк и не злой по натуре. Тогда можно вполуха выслушать, забыть, чтобы потом вспомнить, если время придет.
3.Критики. Следует тотально и с порога — их игнорировать, если они хотя бы пробовали или пробуют сами ЭТО делать, писать, например. Они полны желчи, зависти и постоянно сравнивают себя с другими. Обычно они неталантливы и неудачливы, хотя много и умно говорят. Вы получите только пару оплеух.
4. Есть редкие люди, которых я бы назвал «историками или художниками современной литературы» — они создают ее образ, рисуют или анализируют общую картину, иногда это очень интересно, талантливо бывает… но для Вас совершенно бесполезно, Вы — точка на их карте, в лучшем случае, и пользы от этого никакой.
5. Лучше всего если у Вас есть жена, которая не врет. Но это такой редкий случай… Они все врут, или ничего не понимают вообще, или озабочены Вашей славой и именем, а может и мат.положением. Но, повторяю, честная жена, и притом умная и резкая — это лучше всего. Тогда послушайте ее, поругайтесь с ней, а потом, в тишине, что-то примите к сведению.
6. Опирайтесь только на свои ощущения. Одно — это «чувство выжатого лимона». Сделал все, что мог. Второе — «восторг», спонтанный восторг от сделанного, он фифти-фифти не обманывает. Если приступ повторится, то значит Вы в своих пределах продвинулись.
7. Читайте себя, особенно через годы, тогда видно, какой вы были… по-разному можно сказать…
8. Относитесь с огромной подозрительностью к любым проявлениям популярности, если о Вас много говорят, значит дело плохо.
9. Лучше всего, если Вас читают НЕМНОГИЕ умные и приличные люди (по косвенным признакам это иногда заметно), но молчат, ничего не говорят, не пишут. Значит, Вы у них на счету, существуете как факт, это важно.
10. Никогда не участвуйте во всяких шоу, опросах, спорах, не показывайтесь на людях, не отвечайте на вопросы — «что вы хотели сказать» или подобные им. Важно, чтобы написанное в принципе было доступно для чтения, и все. Интересно, вот и читайте, а автор своей жизнью живет и не трогайте его. В случае больших нападок и приставаний — советую завести злую собаку.
10. Если Ваши собратья Вас дружно хвалят — значит в грош не ставят и не завидуют даже. Если ругают, это лучше, особенно. если ругают известные лица, добившиеся популярности и неглупые (таких мало), значит, что-то до них доходит через их завесу. И самое лучшее — если они вдруг замолкают, делают вид, что вас на свете нет. Тогда живите спокойно, пишите хоть в журнал, хоть в сеть, хоть в стол, хоть под кровать бросайте — вы живы.

/////////////////////////////////////////////////////////
Непростительно, что из-за этого дурацкого конкурса краткой прозы в Интернете («Афоня») я решил похоронить Деда Борсука. Тогда я был увлечен Интернетом, мне казалось, что там может возникнуть что-то новое. А новое не получается от нескольких лишних кнопок и даже от красивого экрана.
Литературные персонажи не отличаются от нас с Вами — они уходят и не возвращаются, их невозможно оживить. Но они уходят САМИ, когда захотят, их невозможно самовольно ставить и убирать, как кукол.

…………………………………………………

………………………………………………….

……………………………………………………
Дед был одной из моих лучших жизней, и продолжает быть. Я не верю ни в какие там дурацкие перевоплощения, другого ничего не было и не будет, а только все одновременно протекает и перетекает.
Потом я видел в Интернете совершенно гадкие представления по умерщвлению и оживлению литгероев — для простых и противных мне целей оживления популярности. Дед к этому отношения не имел. ТА живопись кончилась, вот в чем дело. Тогда я так думал. А теперь понял — НЕТ, она продолжалась, хотя и изменилась.

(Фрагмент, глава из «ЛЧК», повести, изданной в 1991 году. Для меня смысл прозы в постоянном кружении вокруг да около, вокруг да около… Терпеть не могу удивлять. Пусть новое постепенно встраивается в эту круговерть, никого не удивляя. Еще лучше, если оно вовсе незаметно, неотличимо от старого. Как движение по ленте Мёбиуса — никуда не перескакивал, а оказался вдруг на другой стороне…)
…………………………………..
…………………………………..

***
Дни стояли жаркие, а топили по-прежнему. На пятом у Аугуста дышать было нечем, спали с открытыми окнами, и даже на первом Лариса жаловалась и посылала Антона в ЖЭК— сказать «этим дуракам», чтобы отключили отопление и, не дай Бог, при этом не отключили бы свет, от них всего можно ожидать. Антон мялся и говорил о каком-то таинственном вентиле в подвале, одним поворотом которого можно прекратить подачу тепла, но дальше этой красивой легенды дело не шло. Торжествовал только я: читал лежа на одеяле, в тонкой рубашке, засыпал и просыпался ночью, нисколько не продрогнув—тепло!.. раздевался, нырял в свою люльку—и засыпал снова, а утром безбоязненно спускал ноги на пол, неодетый подходил к окну—тепло!.. И Феликс был со мной. Вечерами мы сидели в кресле, я читал, а он дремал у меня на коленях, потом мы ужинали вместе и ложились спать. Он устраивался в ногах, топтался мягкими лапами, немного мылся на ночь— и засыпал. Иногда он похрапывал во сне, а я лежал и слушал дыхание этого существа… Странные звери—эти коты, зачем-то они пробиваются к нам на колени, вольные, не прирученные никем. Надо же! Я нужен ему. Ну, поесть… поел и ушел, а он ведь не хочет уходить, ходит везде за мной, спит в одной постели—греет меня и греется сам, а потом спокойно, не оглядываясь, уходит. Такое равновесие свободы и зависимости всегда восхищало меня. Когда он был котенком, я брал его на руки и шел гулять, а он смотрел по сторонам желтыми любопытными глазами. Может, и теперь мы сможем гулять вместе хотя бы ночью, когда все спят, одни среди молчаливой природы? И Криса возьмем, если пойдет с нами. Я знал, что коты побаиваются Феликса, и потому сомневался. И первая их встреча у меня оказалась неудачной—все из-за дурацкого поведения Криса! Вот что значит невоспитанный кот…
Как-то Феликс сидел на полу и умывался. При всем моем уважении к нему, должен сказать, что делал он это в высшей степени небрежно, сказались-таки долгие годы беспорядочной жизни. Он с большой любовью и тщательностью лизал лапу, чтобы намочить для мытья, и лапа действительно превращалась в какую-то мокрую мочалку. Но потом он подносил ее к уху и водил за ним совершенно необдуманными и рассеянными движениями, и точно так же проводил от уха к носу и рту. Под глазами он вовсе не мыл, и там нарастали подтеки, которые высыхали и склеивали волосы. Со временем они отпадали, но надолго портили внешность. Феликс пренебрегал мытьем, но у него все же чувствовалось детское воспитание, а вот Криса мыться никто не учил—видно было, что он подсмотрел, как моются, уже во взрослом возрасте… С мытьем вообще бывают сложности—многое зависит от детства. Важно учить, но нельзя и переучивать. Меня мыться учила бабушка, которую я не любил. Она брала меня холодными острыми пальцами за шею и толкала под ледяную струю… Ничего хорошего не получилось—я моюсь чуть хуже Феликса и немного лучше, чем Крис… Так вот, Феликс сидел и умывался, а буйный Крис ворвался в комнату—и увидел другого черного кота, да еще какого! От неожиданности он растерялся так, что забыл все приличия, сел напротив Феликса и уставился на него круглыми глазами. Феликс по-прежнему был занят, и я уже думал, что он не заметил наглеца. Но тут старый кот поднял голову—посмотрел—и снова принялся за дело. Его взгляд запомнился мне—быстрый, внимательный и тяжелый. В этом желтом взгляде не было угрозы, а что-то вроде «не слишком ли близко ты устроился, братец…». Крис сразу все понял, спина его сгорбилась—и он бросился к двери, волоча за собой хвост… Дружбы не получилось, но приятелями они со временем стали—и гуляли со мной не раз при лунном свете.
Я читал в одной книге, кстати, в ней тоже был кот, только волшебный, там лунному свету придавалось большое значение—что-то особенное происходило в некоторые лунные ночи. У нас все совсем не так, просто в городе не горело никакого света и гулять в безлунные ночи было совершенно невозможно. А когда появлялась луна, я брал свою палку и спускался вниз, выходил на разбитый асфальт и шел по лунной дорожке, как это делали многие до меня.
Я шел и ждал моих друзей. Первым появлялся Крис. Он бесшумно выбегал из-за спины и бежал впереди, прижав уши к круглой лобастой голове и помахивая хвостом направо и налево… иногда останавливался, валился на спину—приглашал играть, вскакивал, отряхивался, на его блестящей черной шубке никакой грязи не оставалось, опять обгонял меня—залезал на деревья, застывал на момент на какой-нибудь ветке, вглядываясь горящими глазами в темноту, бросался бесшумно вниз—и снова бежал впереди…
Потом где-то в темноте раздавалось знакомое «м-р-р-р…», я оглядывался, но никого не видел… и второй раз, и третий, пока я не понимал, что старый кот дурачит меня, останавливался и ждал—и он появлялся совершенно неожиданно из какой-нибудь ложбинки, поросшей редкой травой, где и тени-то почти не было. Он удивительным образом умел прятаться. Вот он выходит, потягивается, зевает, начинает шумно чесать за ухом, а я все стою и жду его… и Крис далеко впереди тоже сидит и ждет—маленьким черным столбиком на мерцающем лунном асфальте. Наконец Феликс тронулся, бесшумно и плавно снялся с места и заскользил. Он всегда шел рядом, я быстрей— и он быстрей… Если бы я мог бежать, то и тут бы он не отстал от меня, но я шел медленно—и он шествовал важно рядом. И хвост его при этом всегда был трубой—прямой и ровный…
Удивительная сила была в этом хвосте. Иногда он казался старой мочалкой, потрепанной, замусоленной тряпкой, полуободранным проводом со свисающей изоляцией… и все-таки, и все-таки — когда он видел меня и узнавал, этот старый, всеми брошенный кот, он мгновенно мощным толчком выбрасывал вверх как знамя, как факел черного пламени свой старый, растрепанный хвост—и так бежал навстречу мне, и его хвост, прямой-прямой, чуть колебался при этом и никогда не гнулся. Тот, кто видел это, никогда не забудет—тебя узнали!.. приветствуют магическим движением—теперь вы снова вместе! При чем тут мышца, мне смешно слушать про мышцы. Я много раз видел, как Крис пытался поднять хвост трубой—и не мог—хвост гнулся и падал, и мел по земле. Конечно же дело не в мышце, которая у этого взрослого сильного кота в полном порядке. Хвост поддерживает сила духовная, а не материальная.
Тем временем Крис бежал впереди, Феликс шествовал рядом—нас уже было трое. Рядом с покосившимися домами цвела сирень, луна освещала бледные цветы, а зелень казалась черной… А в полнолуние мы вели себя даже слишком смело, что неудивительно и давно описано в литературе,—доходили до нижней дороги, шурша травой спускались на нее и шли немного вдоль реки, которая от лунного сияния казалась покрытой льдом. Здесь мои друзья невольно замедляли ход, потому что приближалась граница их владений, но все-таки мы доходили до темного домика, и от кустов отделялась маленькая тень — это Вася-англичанин спал под окнами. Тонкий, с прозрачными глазами котик сталкивался нос к носу с Крисом — тот попроще, погрубей, мускулистый малый — они обнюхивали друг друга — «а, это ты…» — и отскакивали в стороны… старые знакомые… Крис гулял и был бездельником, а Вася делал дело, это было понятно сразу. Подходили мы с Феликсом—и здесь поворачивали назад, и Вася, решившись на время оставить свой пост, бежал за нами, нюхал цветы, но никогда не догонял нас.
Вот так мы шли вчетвером. Иногда в темноте раздавалось цоканье когтистых лап—и ясно было, что это не кот,—нам навстречу выбегал большой пес, обросший тяжелой зимней шерстью. Он шумно дышал, вилял хвостом, обнюхивал Криса—а тот не обращал внимания… потом кидался к Феликсу— а Феликс тем более—как шел, так и идет себе… пес подбегал ко мне—и мы здоровались по-человечески, пожатием рук и лап… затем он с опаской подбегал к Васе—тот выгибал спину и замахивался лапой, но не совсем всерьез… пес отскакивал, добродушно улыбался—это был наш Артист… а Кузя любил поспать, и значит, мы были в полном сборе, пятеро молодцов, шли себе и шли…
Луна удалялась на покой—и мы расходились. Первым отставал Вася-кот, который уходил не прощаясь, как англичанин, а может, так клевещут на англичан, не знаю… потом куда-то убегал Вася-пес, и долго мы слышали цокание его когтей по асфальтовым дорожкам мертвого города… Крис засматривался на что-то неведомое в темноте и мчался туда лихим галопом… а мы оставались, два старика—шли домой, долго еще сидели в кресле, думали, потом ложились спать—и спали спокойно и крепко…

………………………………………..
Некоторые детишки любят большие игрушки, а другие обожают малюсенькие — куколки, фигурки солдатиков…
Вот и «наивные» художники такие же. Если уж какой предмет или человек привлечет их внимание, то тут же увеличивается в размерах — яблоко величиной с избу, женщины большие как деревья… А некоторые изобразят, например, большую женщину и давай разрисовывать ее крошечными узорчиками, без лупы не разберешь, что у них там нарисовано…
А есть совсем не наивные художники, которые поняли, что небольшие предметы, — если их увеличить на холсте во много раз по сравнению с натурой, — выглядят СТРАННО. В них проявляются другие свойства, которые мы не замечаем в мелких вещах. Наверное, такую странность хорошо бы понял человек, которого уменьшили в размерах… или все кругом сильно увеличили бы. Свифт гениальный, но «времени заложник» — написал удивительную сатиру. Если б его перенести в наше время… Я думаю, он бы сто очков вперед дал Кафке, написал бы великую книгу о том, что чувствует человек в странном мире, в котором все вроде бы знакомо и ему подобно… и в то же время проявляет новые свойства, ранее скрытые размерами.
Простая штука — размеры, да? И не простая.
А может ничего бы он не написал, прочитал бы Кафку и умер от возмущения.
Вообще бывают смешные вещи. Импрессионисты боготворили Домье, его живопись, она великая, размером с Микельанджело, пожалуй. А Домье, этот новатор, плевался от возмущения, когда попадались ему полотна Э.Мане… Что за черт…